— То самое. Я наизусть знаю, — нехорошо усмехнулся Курчев и, поднявшись с кресла, встал в позу Гамлета. Это он уже не раз проделывал в финском домике, веселя офицеров. — В наш век, когда все дороги ведут к коммунизму, когда сфера господства монополистического капитала все более и более суживается, — завывал Курчев, будто это была не статья в философском сборнике, а душераздирающие стихи, — американо-английские империалисты, панически напуганные гигантским ростом сил лагеря мира, демократии и социализма… — для разнообразия в этом месте Борис перешел на сталинскую интонацию и даже согнул для убедительности указательный палец, — видят единственный путь к сохранению своей власти в новой мировой войне…
— Это подло, — сказал Алешка и вышел из гостиной.
«Опять я в дерьме», — подумал Курчев.
Круглый стол и восемь стульев, полированная горка с чайным и столовым сервизами, вымеренные сантиметром пейзажи на стенах и два слоновых кресла презрительно обступили неудачника. Только телевизор, покрытый черным плюшем, был безразличен, как клетка с уснувшим щеглом.
«Застрелиться, что ли? — подумал Курчев. — Так я наган сдал».
Он рухнул в огромное кресло, закинул ногу на ногу. — Лучше бы пожрал у заготовителя, — сказал вслух и ощутил голод.
Сволочной дом. Поесть дадут только в праздник, либо обжирайся, либо голодай. И Алешка хорош. Пригласил женщину, а вместо еды — ля-ля. Директриса небось доктора наук еще покормила б, а ради аспирантки нет расчета снимать скатерть… — Он брезгливо поглядел на толстый, зеленый, расшитый шелковыми цветами плюш. Впрочем, аспирантка перебьется. Завтра доцент ее в ресторан потащит. Теперь у него гонорары незаприходованные… Ладно, не психуй. Ехать надо…
На вокзале заправишься. Только куда деть машинку? Здесь — Надька сломает, в полку — особист заберет. Отнесу Елизавете.
Точно Елизавете! И письмо ей отдам. А Зубихину скажу: малявка моя, никому ее не доверяю.
Он вовсе успокоился и снова оглядел гостиную. Стулья, кресла, стол, горка и пейзажи были по-прежнему величественны, но уже не раздражали.
— А вы — застрелиться! — и он состроил рожу. За дверьми о чем-то переговаривались молодые супруги. Голоса девушки не было слышно.
Елизавету бы не разбудить — встает рано, подумал Борис.
Он погасил в гостиной свет и вышел через стеклянные двери в прихожую. Рядом с его шинелью висела длинная дубленая выворотка.
«Везет охломонам!» — вздохнул Борис, напялил ушанку и влез в шинель. Хорошо было бы улизнуть, не прощаясь, но в кабинете остались реферат и машинка. Тихо, чтоб не услышала Надька (из-под ее двери прорезывалась полоска света), он вошел в ванную и завернул в газету полотенце и мыльницу с мочалкой. Засунул сверток в чемодан и сверху положил письмо, надеясь, что оно не промокнет.
— Ты что, уже?.. — удивилась Марьяна, когда он, перетянутый ремнем, словно собрался на развод, вошел в кабинет.
— Завтра опаздывать нельзя. — Он закрыл малявку. Инга, по-видимому, реферат уже прочла, потому что он лежал на диване аккуратной стопочкой.
— Очень удачная машинка, — сказала Инга.
— Машинка ничего. Работа могла быть получше, — сказал Алешка.
— Тебе бы все ругать, — возразила Марьяна. — По-моему, даже неплохо. Не слушай его, Боренька. — Она обняла лейтенанта. Тот, нагнувшись, собирал рассыпанные страницы.
— Не изображай оскорбленное самолюбие, — сказал Алешка. — Книг не взял? Не валяй дурака — за неделю напишешь новый.
Курчев сунул реферат в папку и положил ее в чемодан вместе с машинкой.
— В другой раз, — ответил Сеничкину.
— Зря ты Борю ругал, — сказала Марьяна. — Не так уж он плохо пишет. Не хуже тебя. — Она ткнулась Курчеву в плечо. — Ведь, правда, неплохо? — Она посмотрела на Ингу.
— Мне понравилось, — твердо сказала та. Курчев с досадой оглядел гостью.
— Понравилось, — повторила она. — Читать исключительно интересно.
— Но какая же там философия? — улыбнулся Сеничкин.
Так он улыбался слабо успевающим студенткам. — Чистая самодеятельность. И цитаты плохо подобраны. Нет, это никуда не годится.
— Может быть… Я в философии слаба… — Инга пожала плечами. — Но читать интересно и ассоциаций много.
— По-моему, просто хорошая работа, — сказала Марьяна. Но Курчев чувствовал, что она не дочитала рукописи — просто ей хотелось позлить мужа.
— А вообще, Алексей Васильевич, — аспирантка снова пожала плечами, словно так ей легче было искать слова, — это очень самостоятельно, ни на что не похоже.
— Чистейшей воды дилетантизм, — фыркнул Алешка. — Ни в какие ворота не лезет. Разве такое можно принести на кафедру? В самом оптимальном варианте — засмеют.
— Да, для кафедры это не годится — тут вы правы… Зато читать исключительно интересно.
Курчев почувствовал, что и гостья задирает доцента. Она встала и оказалась не очень высокой, хотя и выше и худее Марьяны.
Марьяна ее не удерживала.
— Нет, нет, не беспокойтесь, — сказала она Сеничкину, который доставал из стенного шкафа пиджак. — Меня… ваш брат проводит.
— Вам на метро? — спросила она Курчева. Он кивнул.
«Выдержка! — удивился Борис, понимая, что его используют как подручные средства при переправе. — Но зачем ломать комедь, приглашать домой девчонку, с которой живешь? Или это не доцент ее пригласил, а Марьянка? Скорей всего, ее штучки. Зазвать домой разлучницу, показать ей что к чему. Ну, деточка, решайся! Слабо, а? Марьянкин почерк. Что ж, каждый сражается, как может. Во всяком случае, не по-страусиному. Без обмана и самообмана…» — И Курчев ткнул Марьяну в плечо.
— За перила держитесь! Темнотища… — крикнул Курчев, обгоняя девушку. Проклятые сапоги по-милицейски стучали подковками. Дверь наверху захлопнулась.
В окна лестничной клетки светили два фонаря со сквера, но все равно в подъезде было жутковато. Курчеву хотелось поскорее на мороз. Да и вообще надо был спешить к Лизавете.
— Вы около какой станции живете? — крикнул он вверх. Молчать было так же неловко, как бежать впереди.
— У вокзалов. Возле Домниковки.
— Соседи. — Он, осмелев, толкнул сапогом дверь. Мороз убавился или после тепла не ощущался. Ветра в закутке тоже не было. Два фонаря над сквером не раскачивались.
— Мне на Переяславку, — быстро, как пули, сажал он слова. — Сейчас на стоянке словим…
— Зачем? Вон шестерка…
Действительно, по тихой черно-белой бесшумной улице, желтея окнами, плыл медленный, как рок, автобус. Курчев удивился его величавости. Он был в точности такой, как загородный, но загородный подходил к остановке замерзший и словно бы виноватый: мол, опоздал, простите! А этот плыл будто по собственной прихоти, будто он не для пассажиров, а они для него.
— До библиотеки, — сказала Инга и остановилась в проходе, ожидая, пока лейтенант, позвякивая мелочью, расплатится с кондукторшей. Пожилая сонная женщина оторвала длинную узкую полоску от бумажного ролика. Пальцы у кондукторши были сморщенные, черные, словно она всю жизнь чистила картошку, и сиротливо выглядывали из обрезанной перчатки. «Митенки», — зачем-то вспомнил Курчев.
В автобусе никого не было. Инга придвинулась к окну, опять зябко повела плечами и улыбнулась, как бы объясняя лейтенанту, что устала в министерском доме и здесь, в пустом позднем автобусе, ей куда проще и уютней. Курчев стал рядом. Лицо у него было мрачным — он злился на Алешку.
Инга молча улыбалась. Нахмуренное лицо странного офицера не мешало ей радоваться, что вынужденный визит наконец окончен и можно расслабиться, даже напевать в уме какую-то чушь. Ей жаль было этого нескладеху-лейтенанта в тесной шинели и в огромных сапогах, и, преодолев застенчивость, она сказала:
— В одном ваш кузен прав — в аспирантуру с таким рефератом не примут.
— А ну его… — Курчев оторвал руку от поручня и едва удержался на ногах. Автобус круто поворачивал на Арбатской площади. К кому относилась реплика — к реферату или к Сеничкину — осталось неясным.
— И зря, — сказала Инга. — У вас интересная работа. И что необычно — минимум жвачки.
— Вы всерьез?
— Угу, — кивнула девушка.
— Работа — туфта! — отрезал он, представив, как завтра за укромным столиком окраинного ресторана девушка будет корить Алешку за разнос реферата, а потом милостиво простит и, смеясь, расскажет, как утешала нелепого военного.
Ну их к лешему, решил Борис. Кто кого осилит — Марьяна вас или вы Марьяну — мне без разницы. И плевал я на всех Сеничкиных и на их подачку в три тысячи гульденов.
— Реферат — туфта, — повторил он. — На жизнь не похоже. В жизни дерьма — ого-го! А у меня чисто, как в аптеке.
Инга, прижимаясь плечом к стеклу, глядела из-под алого вязаного башлыка на чудного офицера. Капризный, надутый, он походил на неловкого некрасивого ребенка. Хотелось потрепать его по ушанке, успокоить. Говорил он сбивчиво, его трудно было понять, и не верилось, что это он написал любопытную по мысли и свободную по языку работу.
— Вам выходить, — пробурчала кондукторша. Автобус остановился. — Все л ал акают… Спешить дармоедам некуда…
Курчев хотел огрызнуться, но, покосившись на Ингу, покраснел и не сдержал улыбки.
— А вы о чем пишете? — спросил, когда они спрыгнули на снег.
— Об одном английском романисте прошлого века, Тёккерее, — ответила без всякой интонации, как телефонистка. Чувствовалось, что ей порядком надоел этот вопрос. — Подальше от туфты, как вы говорите.
— Такси! — крикнул он. Мимо проехала «Победа» с зеленым глазом.
— Бросьте! — Инга схватила его за руку. — Вот же метро.
Машина не остановилась.
— Вы, оказывается, бретер?
— Бретёр, — поправил Курчев, не догадываясь, что она говорит на английский манер. — Я спешу.
— Метро всего быстрее. Я каждый день сюда езжу.
— Ах, да! Третий научный… Нашего брата туда не пускают…
— А вы напишите другую работу и пустят. Они спускались по мокрой гранитной лестнице. Девушка весело помахивала рукой в варежке.