— Нет, — сказал Курчев, — с меня хватит! Тьфу ты, черт, опоздал! — он взглянул на часы над кассой. — Опоздал, — повторил он, зачем-то сверяясь со своими.
— Вам сейчас на работу? — спросила девушка, протягивая билетную книжечку контролеру.
— Да нет… К мачехе. Они рано ложатся. Времени было четверть двенадцатого.
— Я на вашем месте все-таки подала бы в аспирантуру, — повторила девушка. — Или вам светит удачная карьера?
— Карьера? Какая там карьера, не выше капитана. А теперь и вовсе трибунал корячится, — добавил, сам не зная, прихвастнул или нет. — Мачехе письмо везу: чтоб в Кутафью башню отнесла, на имя Маленкова. Теперь по почте придется… — Он оборвал себя, потому что получалась сплошная жалобная книга.
— Большие неприятности? — спросила Инга уже на перроне, вежливо поддерживая разговор.
— Да так… В общем, я решил рвать когти…
— Вот и подайте в аспирантуру…
— Нет. Для аспирантуры писать — себе дороже… Про девятнадцатый век еще куда ни шло, но мне про сегодняшнее охота…
— С сегодняшним сложнее, — согласилась Инга. — Даже с меня сегодняшнюю туфту требуют. Не знаю, как выкрутиться. Подошел поезд.
— Спасибо, ваш брат обещал написать самые идейные страницы, — Инга не давала затухнуть разговору.
— Он умеет, — сказал Курчев, не желая ругать Алешку.
— Да, это неприятное занятие, — согласилась Инга. — Но у Алексея Васильевича как-то получается.
— Вранье, как его ни переворачивай, оно все равно вранье.
— Скажем лучше — общие места. Их трудно изложить так, чтобы звучало не унизительно.
— Да, унижений вагон, — согласился Курчев. — А все от вранья.
— Нет, скорее от скованности. Я чуть не ревела: слова все выходили какие-то нечеловеческие…
— Точно, — улыбнулся Курчев. — Но на это есть мастаки.
Я на гауптвахте встретил одного такого. Я в позапрошлом году по глупости попал на гарнизонную губу под Питером. Вдруг выключили свет. А в этот день как раз печатали газету-дивизионку, и меня как самого грамотного послали в редакцию крутить наборную машину. Я ручку верчу, а в кабинете пропагандист из Ленинграда инструктаж толкает, как писать передовицы. Я, говорит, товарищи, покупаю тетрадки, очень удобные, в переплетах. У меня их уже больше двадцати набралось. Вам тоже советую не пожалеть денег и купить. В эти тетрадки я заношу всякие образные выражения, например: «твердыня мира», «бастион социализма», «оруженосцы американо-английского империализма», «пропагандистская машина» и другие. Он их насчитал штук сто. Я всех не упомнил, — улыбнулся Курчев, потому что все примеры взял из Алешкиной статьи. — В общем у него был полный набор с прицепом. Все это, говорит, товарищи, я заношу в тетрадку. И передовицу сначала пишу своими словами, но потом вынимаю тетрадки и смотрю, что можно заменить на научные, красивые и образные словообороты.
— Шутите? — засмеялась Инга.
— Честное слово, нет.
— Вы считаете, что у вашего брата тоже заведены тетрадки?
— А ему зачем?.. — начал Борис, но вовремя осекся. Ему хотелось сказать, что у Алешки и без тетрадок голова набита дрянью.
— Все равно спасибо Алексею Васильевичу, — сказала Инга. — Если, конечно, не подведет.
— Не подведет… — вздохнул Курчев, посмотрел на ручные часы и нахмурился. Инге стало неловко, словно это она его задержала у Сеничкиных.
— Совсем опоздали? Вам, наверно, стоило попросить родных… Или в башне большая очередь?
— Нет, никакой. Сдаешь в окошечко, и все дела. Расписки не нужно. Это напротив, в Президиуме, у Ворошилова, очередь. А Кутафья башня как почтовый ящик. А, ладно, плевать! — Он махнул рукой: долго расстраиваться не умел. — Наклею марку и пошлю.
— Хотите, я передам? — спросила вдруг Инга.
— Вы всерьез? — обрадовался он. — Да нет, неудобно…
— Отчего? Я каждый день бываю напротив.
— Ах да, третий научный!..
— Он самый, — улыбнулась девушка. — Дайте письмо.
— Ловлю на слове! — осмелел Курчев и достал из чемодана белый конверт. «Хорошо, что заклеил», — подумал он и вдруг вовсе расхрабрившись, спросил: — А машинку случаем не возьмете?
— Тоже туда отнести? — улыбнулась девушка.
— Нет. У себя оставьте. Мне ее сейчас деть некуда, а с ней тоже непросто…
— А вы сдайте в камеру хранения, — нашлась Инга.
— Нельзя. Там только пять дней держат, а мне дали неделю ареста и еще, наверно, добавят, — сказал Курчев и смутился, вдруг Инга решит, будто он хочет ее закадрить с помощью малявки.
— Что ж, давайте, — согласилась девушка. — Запишите мой телефон — только я редко бываю дома.
— Мне не к спеху. В полку она мне не нужна.
— А вдруг вы передумаете и решите написать другую работу?
— Нет. — Курчев покачал головой. И тут поезд остановился на станции «Комсомольская».
Запахи позднего пустого метро — резкие запахи подтаявшего снега, влажного сукна, мокрого меха, смерзшейся резины и сырой кожи — были последними для Курчева запахами города. А сейчас то ли от скованности, то ли от голода эти запахи ощущались еще острей и навевали тоску.
— Все-таки как-то неловко, — сказал он, поднимаясь с девушкой по желтой от снега и опилок лестнице.
— Вам решать… — сказала Инга.
Он посмотрел в ее лицо, охваченное темно-алым башлыком. Правильные черты лица, длинные, почти как у Вальки Карпенко, ресницы, но вся она была другая, и Курчев ее побаивался.
— Я всегда считала, что военные — народ решительный, — улыбнулась девушка.
— Какой я военный? Я ни то ни се. А вам спасибо. И за письмо, и за машинку — не то мне ее хоть в урну кидай.
— Я думала, вы ее жалеете…
— Вообще-то, жалею. Но сегодня я, как Епиходов… Двадцать два несчастья.
— Запишите телефон и дайте ваше сокровище, — сказала Девушка.
— Я вас провожу…
— Зачем? Вы торопитесь, а она нетяжелая. Мне близко.
— Теперь не тороплюсь. Только узнаю, когда последний паровик. Вы очень спешите? — Да нет. Они прошли вдоль вокзального здания.
До… — буркнул Курчев в сонное окошечко пригородной кассы.
— Вы там живете? — вежливо спросила девушка. — Или это военная тайна?
— От этой военной тайны еще восемнадцать километров, и все пехом.
— Ого! И вы еще не хотите в аспирантуру?
— Рад бы в рай, да грехи…
— Какие еще грехи? Вы написали отличную работу. Я даже хотела у вас попросить экземпляр для мужа.
— Вы замужем? — спросил Борис, повеселев.
— Разве непохоже?!
— Да нет. Просто чудно немного… Извините…
— Не пойму, вас это радует или удивляет, — сказала Инга.
— Сам не пойму… — Курчев засмеялся. — Правда, не торопитесь? Может, посидим? — кивнул на длинное здание вокзала. — Или это неудобно?
— Отчего же, вполне удобно. Просто мне трудно следить за переменами вашего настроения.
— Это от зажатости, — улыбнулся он— Тогда пошли. А то я сегодня не обедал.
Теперь ему было с ней легко, почти так же, как с Гришкой Новосельновым или с Федькой. Не надо было искать слова. Они сами выскакивали, как патроны из автоматного рожка, когда его разряжаешь, и весело раскатывались по квадратному столику между тарелок и фужеров. В грязноватом, заставленном пыльными пальмами ресторане было пусто и тускло, и Курчев, не стыдясь засаленного кителя сидел напротив Инги так же непринужденно, как в финском домике. Официант работал споро, выбирать было особенно не из чего — и теперь в ожидании бифштексов с луком они запивали холодную осетрину красным вином.
— Выбирайте вы. Я неголодна, — сказала Инга, и Курчев с опозданием вспомнил, что к рыбе положено белое.
— Извините, у нас обычно пьют полтораста с прицепом. Это я от Сеничкиных кое-чего поднабрался… А Теккёрея, — он ударил на предпоследнем слоге, — честно сказать, я не читал.
— Прочтите. Вам понравится.
— Если он не слезливый.
— Нет, слезливый это Диккенс.
— Я слезливых не люблю. Я больше по насморку…
Ему теперь хотелось, чтобы Инга поговорила о реферате.
— Я хочу показать вашу работу мужу и еще одному приятелю, — сказала она, словно услышала его мысли. — Они понимают, много чего прочитали…
— А я мало… — вздохнул Борис. — В институте — он, простите, у меня бабский был…
— Педагогический?
— Угу… четыре года пошли коту под хвост. Даже не помню, на что их угрохал… Если что стоящее прочел, так это Толстого…
— Это он-то стоящее?
— По мне — еще как! Логика какая!..
— По-моему, злобный старик, — усмехнулась Инга. — Ханжа. Я где-то читала, что теорию непротивления мог придумать и Наполеон, но лишь на Святой Елене.
— Не знаю, — смешался Курчев. — В его учении я не смыслю, но Наполеона он здорово прикладывает, хотя несправедливо…
— А женщин как ненавидел! — продолжала Инга. — Сплошные комплексы. Элен — какая-то кукла. Мстил, наверно, какой-нибудь отвергшей его красавице. И вся эта нудятина о комильфо! А Наташа? Эпилог он явно написал для Софьи Андреевны, чтобы не огорчалась из-за вечных беременностей.
— Из двоих всегда один страдает, — перебил ее Курчев. — Муж и жена, как два стебля в одной банке, — кто из кого больше высосет.
— Оригинальный взгляд на супружество. Вы женаты? — Она тряхнула головой, словно хотела откинуть прядь со лба.
— Нет. Бог миловал. А что — я не прав? — Он поглядел ей прямо в глаза, выпытывая, так ли у нее с мужем.
— В реферате вы проповедуете равенство, — уклонилась она от ответа.
— Реферат — дистиллированная вода. Движение без трения. Про семейную жизнь я не знаю, а про обычную — скажу: нету в ней ничего химически чистого. Даже разложите доброту, и составных у нее выйдет больше, чем цветов в спектре.
— К концу суток это для меня чересчур сложно, — сказала Инга. — Лучше выпьем за ваш успех, — и она погладила свою кожаную сумку, где лежало письмо в правительство.
— Хорошо. За вашу легкую руку! — обрадовался Курчев. Звон толстых вокзальных фужеров был еле слышен, но Курчев был где-то далеко — за ночным поездом и долгим маршем хотелось верить, что это колокольный звон судьбы. Он чувствовал себя легко и свободно, а после жаренного с луком мяса даже беспечно. Разговор с Ращупкиным и особистом сквозь снег и темноту лесного шоссе. А пока что напротив сидела молодая женщина, от которой ему ничего не нужно, пусть только сидит, пока длится ужин.