— И все-таки вам надо в аспирантуру, — повторила Инга.
— Не возьмут. Я беспартийный.
— Я тоже.
— Вы молодая, а мне через два месяца билет сдавать.
— Теперь можно продлиться, — сказала Инга, и Курчеву показалось, что все это уже было, но тут он вспомнил, что эту же фразу сказал в дежурке Черенков.
— У меня с этим всегда неприятности выходят. Я даже в армию загремел оттого, что не достал партийного поручительства.
— Как? — Инга вскинула голову. — Я даже хотела спросить, почему вы там оказались? Не получили диплома?
— Получил. Только у нас в женском монастыре не было военного дела, и меня загребли солдатом.
— Простым солдатом?
— Простым. — Он усмехнулся. — Меня уже брали на радио, в монгольскую редакцию, но нужно было два поручительства. Одно дала мачеха, а второго я не достал. И тут как раз повестка.
— А разве Сеничкины беспартийные?
— Лешка тогда в кандидатах ходил или только перешел, а дядька… Знаете, родственные отношения… Впрочем, демобилизнусь, жалеть не буду. Армия кой над чем задуматься заставляет.
— Жаль, — сказала Инга. — Вам надо учиться. Давно вы в армии?
— Осенью будет четыре года.
— Разве теперь столько служат?
— Служат по двадцать пять лет и дольше. Я ведь офицер. Выпил за здоровье саксонского курфюрста.
— Как Ломоносов?
— Точно, — обрадовался он. — Нас, понимаете, загнали на Азовское море. Жара была зверская. Гимнастерки от пота прямо как сапоги торчком стояли, пилотки у всех сплошь белые. Мы в них воду из ручья носили, а была она соленая, как в Азовском. Пить жутко хотелось. Это были летние лагеря, стрельбы. А меня, как назло, за близорукость из наводчиков, первых номеров, турнули в телефонисты. Старушечье занятие. Кричал в трубку: «Шамолет пошел на лошадку». Бани не было, в море мылись. Вот у меня и волосы вылезли… — Он тронул макушку. — И тут прибегает в наш окоп лейтенант из штаба дивизии, в легких брезентовых чувяках. Высший шик считался. Не всем носить разрешали. «Кто хочет, — кричит, — учиться на лейтенантов-радиолокационников, подавайте на годичные курсы. Училище под Ленинградом…» Я соображаю — туда ехать через Москву. И прямо в окопе пишу рапорт. Глаза, думаю, у меня минус три.
Съезжу туда, в Москве покантуюсь… А под Питером разберутся, что у меня зрение никуда — и назад отправят. Глядишь, месяц долой. В армии дорога — самое милое дело. Ни подъема тебе, ни нарядов на кухню…
— Плохо в армии? — спросила Инга.
— Тоска. Кто сидел, говорят, похоже на лагерь, только дисциплины больше.
— А как же ваша близорукость?
— Никак. Медицинской комиссии не было. Сказали: раз в солдаты годишься, то и в техники годен. В общем ношу шкуру… — Он хлопнул себя по серебряному, изрядно потемневшему погону.
— А вы не слишком серьезный, скорее импульсивный… — сказала Инга. — Зато пишете хорошо.
— Какое там хорошо!.. Вы лучше о себе расскажите, а то я вам слова сказать не дал.
— У меня ничего импульсивного, все зауряд-обычно. Поздно уже. Пора. Курчев расплатился. Вышло за все про все меньше шестидесяти рублей. За время ресторанного сидения мороз усилился, да и ветер стал резче. Но
согревшемуся лейтенанту мороз и ветер пока не мешали. Он даже не опустил ушанки. Впрочем, до Ингиного переулка было рукой подать. Они прошли под железнодорожным мостом мимо похожей на отрезанную половину гигантского костела высотной гостиницы на темную Домниковку. Разговор сам собой оборвался в гардеробе ресторана и начинать его на ходу было не с руки, тем паче, что скоро все равно прощаться. Но и молчать было неловко, хотя эта неловкость как раз говорила о каких-то пусть еще непрочных, а все-таки наладившихся отношениях. Два человека, ничего не зная друг о друге, случайно столкнулись в чужом доме, разговорились, выпили легкого красного вина и теперь идут по замерзшей спящей Москве — и идти им осталось не больше трехсот шагов.
Курчев даже не пытался понять Ингу. Она явилась в конце сумасшедшего дня, когда от усталости голова ничего не соображала. И что толку спрашивать о муже, если из расспросов ничего не узнаешь. Лучший способ — раскрыть себя в разговоре, тогда, бывает, и собеседник распахнется. Но в ресторане от голода, заморенно-сти, неудачи с рефератом и от армейских неприятностей Борис ошалел, стал выдавать на-гора собственную биографию и проворонил миг встречной исповеди. Он словно забыл, что напротив сидела замужняя женщина, которая — от жалости ли к нему, от тоски ли — съела за компанию бифштекс с луком и выпила за его удачу. Тогда он о ней почти не думал. Теперь же, на холоду, он вдруг очнулся и понял, что сейчас он ее доведет до дому — и все, больше он ее не увидит.
— Инга… — начал он.
— Тише… — прошептала она, схватив его под руку и вжавшись в него плечом — словно пряталась от кого-то.
Они собирались свернуть в проулок, но она потянула его дальше по темной Домниковке.
— Муж, что ли? — не удержался от вопроса Курчев, близоруко вглядываясь в спускающегося по переулку тощего невысокого мужчину в осеннем пальто.
— Нет. Потом, потом… — смеясь, Инга быстро тащила Курчева дальше по улице. На следующем углу торчало псевдоготического вида здание из красноватого кирпича. «Монастырь, — подумал лейтенант. — Отсюда, наверно, и Дом-никовка». Они свернули в проулок. Он тоже поднимался горбом, как предыдущий, по которому спускался тощий мужчина.
— Приятель, — пояснила Инга, когда они отдалились от Домниковки. — Очень милый человек. Но… — и она оборвала фразу.
«Караульщик», — хотел сказать Курчев, а вместо этого брякнул:
— Холодно сегодня…
Это могло относиться и к мужчине, который намерзся в переулке, ожидая загулявшую Ингу, и к своим восемнадцати километрам от железнодорожной станции до полка. Инга, видимо, восприняла слова как проявление мужской солидарности.
— Наверное, что-то передать хотел. Очень начитанный. Обещал помочь с диссертацией.
— Да на вас целый комбинат работает!
— Да. Еще бывший муж консультирует, — засмеялась Инга.
Теперь уже и ежу было ясно, что она свободна от мужа и, по-видимому, от ожидавшего ее в переулке начитанного доходяги. Значит, оставался один Алешка.
— Сюда, — сказала Инга. Они вошли в проулок с параллельной Домниковке Спасской и остановились у кирпичного дома старой постройки. — Давайте ваше сокровище и реферат.
— Для начитанных? — спросил Курчев.
— Угу, — кивнула Инга. — И для меня тоже. — Голос у нее все еще был веселый. — Хотите, вынесу вам Теккерея? Или вам надо бежать?
— Еще нет.
Она вошла в подъезд. Борис отвернул рукав. До последнего поезда оставалось двадцать четыре минуты. «В крайнем случае, голосну на шоссе, — решил, чувствуя, что его разбирает любопытство. — Тебе недолго увлечься, — ругал себя. — Ну, куда с твоим суконным рылом?..»
В проулке перед подъездом ветер гулял вовсю, но войти в парадное было неловко.
Дверь отворилась. На пороге встала Инга с двумя толстыми зелеными книгами. Выворотки и башлыка на ней уже не было.
— Простудитесь! — испугался Курчев и попытался втолкнуть ее в подъезд.
— Ничего. Я на минуту, — сказала она. — Не выношу стоять в парадных. — Она снова зябко повела плечами, возможно теперь уже от холода. — Счастливо. Письмо завтра передам. Вдруг принесу вам удачу. Звоните, когда будете в городе! — махнула рукой и тут же отпустила дверь — та гулко хлопнула.
Курчев поглядел на номер дома. Под цифрой по белому кругу даже при тусклом электричестве легко прочитывалось название проулка — Докучаев.
«Ну и ладно, — вздрогнул Борис — в названии ему почудился намек. — Я не навязывался».
Он спустился на Домниковку, быстро дошел до вокзала, купил у телеграфистки два конверта. На первом вывел адрес части, на втором — адрес мачехи.
На обороте лилового телеграфного бланка печатными буквами, чтобы было разборчивей, написал:
«Елизавета Никаноровна! Извините за назойливость. Если я Вам понадоблюсь, напишите. Адрес на конверте. Привет Славке и Михал Михалычу.
Еще раз простите. Ваш Борис.
Я был в городе недолго.
18 февраля 1954 г.» — кинул письмо в высокий деревянный с аляповатым государственным гербом ящик и вышел на платформу. За тусклыми окнами ночного поезда людей не было видно.
«Остановок небось не объявляют», — подумал Борис и залез в первый от паровоза вагон.
Инга поднялась на третий этаж, отпустила на замке собачку, осторожно закрыла дверь. Квартира спала, света в прихожей не было. Инга взяла с сундука реферат и машинку, прошла к себе в комнату. Двоюродная бабка Вава спала или притворялась, что спит, и от скрипа двери не шелохнулась. Инга засветила ночник над своим узким диваном и развязала тесемки конторской папки.
Шрифт у машинки был мелкий, но четкий. Подтянув колени к подбородку, Инга уютно свернулась на жестком диванчике и стала перечитывать реферат.
«Борис Курчев
О НАСМОРКЕ ФУРШТАТСКОГО СОЛДАТА (Размышления над цитатой из «Войны и мира»)
«Вопрос о том, был или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата».
Лев Толстой.
Надеясь унизить Наполеона, великий писатель приравнял его к самому последнему обознику. Толстой не прав. Но в данной работе мне не хочется полемизировать с ним в оценке способностей французского императора. Задачи реферата гораздо уже. Я хочу весьма приблизительно, хотя бы пунктиром обозначить границы самой малой человеческой величины и определить место этой личности в многомиллионном людском ряду. Если человеческое общество вообще можно с чем-то сравнивать, то я позволю себе сравнить его с очень длинной десятичной дробью, где самый главный член общества будет стоять слева от запятой, а самый ничтожный — справа от нее, замыкая весь ряд.
С чисто математической точки зрения — это, конечно, несерьезно, так как в практических расчетах последние знаки зачастую отбрасываются и измерения ведутся с известной долей приближения. Но в расчетах человеческих такой метод приемлем.