— Это ей сервиз! А ему зачем сервиз? Ему тогда надо купить ведро!
— Не утрируй!.. Подарим им нашу подкову на счастье… Хотя нет… Что я говорю!.
После долгих споров сошлись на том, что надо подарить что-то индифферентное, и остановились на музыке… Известно, что лошади — народ музыкальный… В середине дня были куплены проигрыватель «Концертный» и одна пластинка. На одной стороне — «Полька-бабочка», а на другой стороне — «Два марша Чернецкого»… Черт их знает, какую они любят музыку, а в маршах все-таки есть что-то кавалерийское…
И вот июньским вечером, тяжелым и знойным, Римма и Реджинальд звонили в квартиру Инги, ощущая при этом какое-то неприятное волнение. За дверью послышались сначала глухая возня, будто кто-то спешно надевал на себя что-то, а затем звуки, напоминающие не то шаги, не то цоканье. Реджинальд несколько отступил назад. Римма убрала сползшую с ключицы белую лямочку и водворила ее на место.
Дверь открыл он сам.
— Ну, наконец-то, — сказал он, — наконец-то, наконец-то… А то уж мы заждались, заждались мы вас, заждались…
Римма и Реджинальд робко, боком прошли в переднюю.
— Здравствуйте, — тихо выдавила из себя Римма.
— Здравствуйте, — прокашлял Реджинальд.
— Ну, конечно!.. Конечно же! Конечно! — обрадованно сказал он.
Из комнаты выпорхнула загоревшая Инга и с криком бросилась к Римме:
— Римуля! Лапочка! Я так рада, что вы пришли! Так рада! Так рада!
Они поцеловались.
— Поздравляю тебя, — заговорила Римма. — Я так счастлива, так счастлива! Так счастлива, что просто не нахожу слов, как я счастлива! Мы так с Реджинальдом за тебя счастливы!
— Мы рады за тебя с Риммой и счастливы, — сказал Реджинальд, протягивая руку Инге.
— Мог бы и поцеловать по такому случаю, — подтолкнула Римма Реджинальда.
— Мы тебя поздравляем, — поцеловал Реджинальд Ингу.
Инга тоже поцеловала Реджинальда.
— А это мой муж. Познакомьтесь, — сказала она.
Он протянул Римме мускулистую грубоватую правую руку:
— Тулумбаш! Тулумбаш я… Тулумбаш Второй.
— Очень приятно… Римма, — выдохнула она. — Поздравляю вас. Вам так повезло. Ингуля такая чудесная женщина. Это просто клад!..
Он протянул руку Реджинальду:
— Тулумбаш!.. Тулумбаш Второй.
— Очень приятно, — поклонился Реджинальд. — Реджинальд.
— Как? — спросил он. — Как вы сказали? Как?
— Реджинальд, — повторил Реджинальд.
— Очень красивое имя! — сказал он. — Очень… Просто очень красивое имя…
Реджинальд протянул ему коробку с проигрывателем и пластинкой:
— Это вам с Ингой от нас с Риммой… Поздравляю вас и завидую… Инга чудесная женщина. Она настоящий клад, как заметила моя супруга…
— Ишь ты, поди ж ты, — закокетничала Инга. — Ну уж прямо… По-моему, Башик должен завидовать вам!.. Ты знаешь, Башик, Римма такая чудесная женщина! Это она клад, а не я!..
— И ты клад, и она клад, — улыбнулся Тулумбаш II. — Два клада; она клад, и ты клад.
Римма уже более смело смотрела на него. У него было обыкновенное, может быть чуть более продолговатое, лицо, большие очки в роскошной, видимо заграничной, оправе. Улыбка обнажала крупные, крепкие, слегка желтоватые зубы.
И все прошли в комнату и расселись за великолепно сервированным столом.
Римма насчитала двадцать три вида всевозможнейших и пикантнейших закусок и двадцать видов вин и более крепких напитков. Кроме того, каждому полагалось по три ножа — большому, поменьше и с зубчиками, и по три вилки — большой, поменьше и с двумя тонкими зубцами…
— Какая прелесть! — неподдельно восхищенно сказала Римма.
— Прямо как на обеде у мадагаскарского консула по поводу третьей годовщины со дня возникновения республики, — сказал Реджинальд.
— А вам приходилось там бывать? — спросил Тулумбаш II.
— Да уж, — небрежно ответил Реджинальд. — При первой же возможности побывайте.
— Очень завидно… Очень… Просто очень даже завидно, — сказал Тулумбаш II. — А я был в тридцати четырех странах, а у мадагаскарского консула не был, не был у мадагаскарского консула… Не был…
— В тридцати четырех?! — захлебнулась Римма и подумала о том, как же все-таки повезло этой дурочке Инге.
— Не знаю, — размеренно произнес Реджинальд. — Я лично был на обеде у мадагаскарского консула по поводу третьей годовщины со дня возникновения республики и ни на что это не променяю… Ну а, интересно, в качестве кого же вы ездили в тридцать четыре страны?
— В качестве рысака ездил, — сказал Тулумбаш II. — Ездил в качестве рысака…
— Не знаю, — Реджинальд положил на тарелку две ложки салата, три шпротины и два ломтика ростбифа. — Не знаю… Я лично предпочитаю, — положил туда же два помидора, лососину и потянулся за сыром, — я лично предпочитаю ездить сам, нежели, — положил туда же квашеной капусты, сациви и залил все получившееся майонезом, — нежели когда на тебе ездят.
— Есть еще много тарелок, — сказала Инга.
— А зачем зря посуду переводить, — ответил Реджинальд и начал есть.
— Это старый спор, — улыбнулся Тулумбаш II, — старый это спор… Вам кажется, что вы ездите на нас, что вы на нас ездите, а нам кажется, что, наоборот, мы вас возим… Возим мы вас… Возим…
— Ну и прекрасно, — захохотал Реджинальд, — вы нас возите, а мы будем на вас ездить!..
— А вы в Италии тоже были? — осторожно спросила Римма. Римма мечтала побывать в Италии. Такая уж у нее была слабость.
— Был, — сказал Тулумбаш II. — Был. Один раз был. На международном аукционе в Турине… Продавали меня. Продавали. Но, слава богу, не продали. Не продали. А брата моего продали. Брата моего по отцовской линии продали. Иноходец он. Иноходец.
— Да уж, наверное, теперь и иномыслец, — сказал Реджинальд и выпил рюмку коньяка.
— Ешьте и пейте сколько угодно, — сказала Инга. — А на Ба-шика не обращайте никакого внимания. В смысле мяса он вегетарианец, да к тому же завтра у нас ответственные соревнования. Так что нам надо быть в форме. Верно, милый?
— Большой летний приз, — гордо произнес Тулумбаш II. — Десять тысяч баллов! Десять тысяч!..
— Это сколько же в переводе на наши деньги? — изумленно спросила Римма.
— Не знаю. — сказал Тулумбаш II, — даже не знаю. Это интересует наездников, а для меня самое главное — не проиграть. Не проиграть — самое главное. Не проиграть!..
— На ипподроме все жулики, — отчеканил Реджинальд.
— Ну уж не все. Не все жулики. Не все уж… И потом, жулики могут быть где угодно. Где угодно могут быть жулики. Где угодно.
— А вы, я вижу, склонны к обобщениям, — настороженно проговорил Реджинальд.
Римма поспешила вмешаться, так как она видела, что Реджинальд уже довольно прилично выпил и способен на оскорбления.
— Ты не совсем прав, Реджин, — сказала она. — Это ты обобщаешь, говоря, что на ипподроме все жулики…
— Обойдемся без адвокатов, — оборвал Реджинальд. — Что значит, жулики могут быть где угодно? Значит, там, где я работаю, тоже могут быть жулики?.. Да за такие намеки я, будь на то моя воля, ваше заведение разогнал да в кавалерию… Или в конную милицию… Все польза была бы!..
Тулумбаш II то и дело поправлял очки и улыбался.
— Он шутит, Тулумбаш Второй! — мягко сказала Римма. — Он просто очень любит свою работу.
— Давайте немного посидим на балконе, — попробовала переменить тему разговора Инга. — А то очень душно… Башик почитает свои стихи…
На балконе было легко и, пожалуй, даже свежо — во-первых, потому, что вечер уже почти наступил, и, во-вторых, потому, что за крышами домов справа небо почернело и время от времени доносилось оттуда порывистое прохладное дыхание. Ворча и подмигивая, приближалась гроза.
Тулумбаш II принес из комнаты накидку из мягкого лоснящегося коротенького меха и набросил ее на плечи Инге.
— Действительно, зябковато, — поежился Реджинальд. — Принеси-ка мне пиджак, Римма!
Римма, только что уютно устроившаяся на маленьком стуле, встала и принесла Реджинальду пиджак.
— Ну, ну! Давайте, давайте! — сказал он.
— Я иногда пишу стихи, — виновато сказал Тулумбаш II. — Иногда. Пишу иногда. Инга их переводит.
— Слишком громко сказано, — смутилась Инга.
— И-и… — начал Тулумбаш II, — и все раньше и раньше опускаются синие сумерки, и
дорожка становится тяжелой и мокрой, и в лица наездников летят комья грязи, и это значит, что кончается летний сезон, и начинается сезон зимний, и скоро предстоит перековка, и тот, кто скорее перекуется, тот и будет опять занимать призовые места…
— Без рифм? — спросил Реджинальд.
— Утрачены в переводе, — грустно сказал Тулумбаш II, — в переводе утрачены. Утрачены…
Он свесил через перила голову и уставился вниз. Его темно-рыжая аккуратно подстриженная шевелюра приходила в легкое движение при каждом порыве ветра.
— Вот та-ак, — протянул Реджинальд, — а я стихов не люблю. Я люблю песни…
— Мы вам подарили проигрыватель «Концертный» и пластинку с маршами, — перебила Реджинальда Римма, опасаясь, что он сейчас запоет…
— А я не люблю марши, — тихо произнес Тулумбаш II, — по-прежнему глядя вниз, — не люблю. Мы под них выезжаем на круг… Выезжаем… Я люблю Гайдна. Гайдна люблю.
— Башик и меня научил любить Гайдна! — похвасталась Инга.
— А кто не любит Гайдна? — сказал Реджинальд. — Все любят Гайдна.
— Уж конечно, — зло фыркнула Римма.
В эту минуту она поймала себя на том, что завидует Инге. Завидует Ингиной беспринципности. Была бы она тоже беспринципна — тоже была бы счастлива. Тоже могла бы устроить свою личную жизнь. В конце концов внешне она много симпатичнее Инги… Но нет, нет! Это несовместимо. Если от него не пахнет, то вообще-то от них пахнет… За границу часто ездит…
— И долго вы еще будете ездить? — спросила она. Римма имела в виду «за границу», но Тулумбаш II не понял ее.
— Пока резвость не потеряю, — ответил он, — или ногу не сломаю. В этом случае меня, очевидно, лишат жизни…
— То есть как?! — ахнула Римма.
— Очень просто. Просто. Наше содержание обходится очень дорого. Дорого обходится. Дорого… Раз уж мы не можем ездить…