В первом ряду сидели сплошные дети — маленькие, такие же, как девочка, значительно старше. Но все они по сравнению с ней были детьми.
— Нравится Чаплин? — спросил учитель.
— Очень. Только мне его жалко… Где вы вчера были?
— Так… — нерешительно произнес он. — Нигде.
— Хотите ириску?
— Нет, нет, спасибо.
— Берите, берите. — Она положила ириску в нагрудный карман его рубахи.
— Ладно, — сказал он. — Я ее съем, только не сегодня, а когда-нибудь. Через много лет… Когда грозою грянут тучи, — храни меня, мой талисман…
Она включилась сразу, лишь только погас свет и зажегся экран, и хохотала так громко, как будто в зале, кроме нее, никого не было. Она била себя ладонями по коленям, топала ногами, откидывалась на спинку сиденья, и несколько раз ее голова касалась плеча учителя. Он вздрагивал, покрывался краской и благодарил темноту. Они еще продолжали сидеть, когда зажегся свет и захлопали сиденья.
— Как быстро! — разочарованно сказала девочка. — А все-таки мне его жалко…
По дороге домой девочка выглядела встревоженной. Это учитель заметил. Он предложил ей мороженое. Ему было приятно, что ничего, кроме мороженого, он не может ей предлагать. Она отказалась, показав пальцем на горло.
Потом ему почудилось, что в арке стоит ее мать.
«Ну и что? — подумал он. — Что особенного?»
И учитель слегка подтолкнул девочку в сторону дома…
В метро, пока он ехал, его занимал один вопрос: как долго может сохраниться ириска?
Придя домой, девочка убралась в своей комнате, сложила на завтра тетради и учебники, вымыла после ужина посуду и читала до позднего вечера, а его все не было и не было. Уже дохнул на нее осенний холод, а она продолжала сидеть на обочине промерзшей дороги, по которой должен был пройти он.
Он возник за ее спиной внезапно и неслышно в мутной ночи под мутным небом. Она поняла это только тогда, когда ощутила на плече его поцелуй.
— Я пришел проститься, — произнес он печально. — Я ухожу. Я должен.
— Куда? — испуганно спросила девочка.
— Туда, — указал он рукой в сторону таинственной сени. — Там меня ждет счастливый соперник. Рок завистливый бедою угрожает снова мне.
— Не уходи, он убьет тебя, — сказала девочка и взяла его за руку.
— Может быть, — задумчиво сказал он. — Но я все равно буду тебя ждать.
— А если я не приду?
— Я буду ждать.
— Долго-долго?..
— Долго-долго…
Он снял очки, и впервые девочка увидела, что глаза у него не зеленоватые, а густо-густо черные.
— Мне страшно и дико, — прошептала девочка и прижалась лицом к его красной, влажной от росы рубахе.
— Пора, мой друг, пора. — Он осторожно отстранил девочку. — Я не властен над судьбою…
Сделав несколько шагов, он остановился, повернулся лицом к девочке и сказал, как бы извиняясь:
— Я вас любил так… как дай вам бог…
И больше уже ни разу не обернувшись, он пошел навстречу так манившей и ждавшей его таинственной сени.
И девочка поняла, что должно случиться нечто страшное и непоправимое, помешать которому она не в силах, и урна с водой, выскользнув из ее рук, разбилась об утес, и девочка превратилась в печальную статую. Она еще видела, как он, рассекая тросточкой воздух, вошел в таинственную сень, а потом там что-то сухо выстрелило, и повалил с неба тяжелыми хлопьями красный снег, постепенно покрывший землю сплошным красным понедельником.
И впервые за последние дни девочка проснулась по звону будильника в семь часов утра…
Некоторое время она еще лежала, не мигая, глядя в потолок. Потом поднялась, испытывая где-то внутри полную пустоту и безнадежность, и прошла в ванную.
— Слава богу, — сказала мать отцу, — сегодня она ни разу не проснулась. Слава богу…
За все утро девочка не произнесла ни слова и даже не поинтересовалась, почему мать решила проводить ее в школу.
…Директриса, в черном платье, с тщательно забранными назад в пучок волосами, появилась в классе сразу после звонка на урок. Дети встали.
— Ребята, — произнесла она ровным голосом, — с сегодняшнего дня ваш учитель литературы перешел в другую школу. Через несколько дней роно пришлет нам другого преподавателя, а пока уроки литературы буду вести я. Садитесь.
Дети сели.
— Итак, последний период творчества Пушкина…
Она несколько задумалась, собираясь с мыслями.
— Царское самодержавие не могло простить Пушкину вольнолюбивый характер его стихов и только искало повода, чтобы расправиться с поэтом. И такой повод представился. Двадцать девятого января тысяча восемьсот тридцать седьмого года Александр Сергеевич был убит на дуэли. Это произошло так…
Девочка медленно встала из-за стола.
— Это произошло из-за меня, — отрешенно проговорила она.
— Что? — взглянула на нее директриса.
— Это случилось из-за меня, — повторила девочка.
Кто-то хихикнул.
Затем в полной тишине девочка сложила вещи в свою синюю джинсовую сумку, повесила ее на плечо и вышла из класса.
Она неторопливо подошла к качелям, забралась в лодочку легла навзничь и стала смотреть в по-осеннему выцветшее но все еще голубое небо. Куда-то к югу тянулся крикливый караван гусей. Таинственная сень обнажалась с печальным шумом
«Вот уже и октябрь прошел», — подумала девочка.
Приближалась довольно скучная пора…
Все будет хорошо
Печатается по изданию
«В этом мире много миров»
(М., изд-во «Советский писатель», 1984).
В субботу рано утром жители города Деревянска были разбужены дробным конскими топотом, диким гиканьем и гортанными криками.
Ученый раздвинул оконные занавески и увидел, что по улице несутся орды всадников с пиками, саблями, арканами и еще какими-то приспособлениями, назначение которых Ученый понять не мог. Они проносились на маленьких, как бы удлиненных лошадях, одетые во все темно-коричневое и, кажется, кожаное, в остроконечных шапках. Они всё проносились, проносились, проносились. и конца им не было. Жена Ученого, утомленная ночным приготовлением малинового пирога к сегодняшнему пикнику, спала и ничего не слышала.
Философ в эту ночь не сомкнул глаз. Он размышлял о беспредельности счастья, о стремлении человека к гармонии, о неосуществимости этого стремления, ибо гармонии как таковой нет в природе. И по сути дела, подсознательное желание ощутить гармонию и есть та движущая сила, которая развивает общество и каждую личность в отдельности. И заблуждается тот. кто считает, что достиг гармонии, потому что в тот же момент наступает застой от сознания того, что все достигнуто. А когда уже нет больше ни целей, ни желаний, личность, равно как и общество, перестает расти качественно, но разрастается количественно, жиреет, тупеет, обогащается и, не в силах найти применение своей избыточной энергии, подвергается обратному развитию, разлагается и гибнет. И на завтрашнем пикнике в честь Праздника Спелых Яблок он обязательно скажет об этом собравшимся, и утвердит их в правильности их образа жизни, и пожелает им вечных поисков той неуловимой птицы, имя которой Гармония. Но в этот момент в нарождающемся дне ухо Философа уловило некий диссонанс: на фоне утреннего разноголосого щебетанья птиц и легкого шелеста сочной изумрудной листвы раздалось что-то непривычно грубое, наглое, несущее тревогу и смятение. И пока Философ рассуждал о возникновении неприятных, но, увы, обязательных природных диссонансов, в ворота его дома неприлично громко застучали. И пока Философ расчесывал волосы и переодевался в визитное платье — ибо неудобно было выходить за ворота в домашнем одеянии. — стук из неприличного стал просто возмутительным, и, неодобрительно покачивая головой. Философ открыл ворота. Перед ним. держа под уздцы низкую лошадь, стоял всадник в коричневой кожаной без швов облегающей рубахе и в таких же. без швов, штанах. Штаны от пояса расширялись, а в тех местах, где они входили в узкие тупоконечные сапоги со шпорами, снова сужались. И всадник благодаря таким штанам казался кривоногим. От него исходил тошнотворный запах — смесь едкого пота и. по-видимому, испражнений. Лицо было обветренное, широкое, и от узкого лба нависали над глазами ненормально большие надбровные дуги. Свободной рукой всадник держал кожаный сосуд, по форме напоминавший грушу. Свирепо глядя на Философа, всадник произнес:
— Улла! Улла! Уть! Мать! Улла! — И перевернул кверху дном кожаный сосуд, из которого на деревянный тротуар упали две капли воды.
— Доброе утро, незнакомец. — сказал Философ. — Что привело вас ко мне в столь ранний час и заставило так неистово стучать в ворота моего дома?
Всадник затряс пустым сосудом и снова произнес:
— Улла! Улла! Уть! Мать! Улла!
— Я понимаю, — сказал Философ, — что вы испытываете недостаток в пресной воде. Я помогу вам пополнить ее запасы.
Философ взял из руки всадника кожаный сосуд и повернулся к нему спиной, с тем чтобы пройти в дом и наполнить сосуд водой. И в этот момент всадник размахнулся и нанес ногой сильный удар в место пониже спины Философа.
— Уть! Уть! Мать! — крикнул всадник.
Боль, которую испытал Философ, была ничтожной по сравнению с чувством стыда и унижения. Краска залила его лицо. «Хорошо, что никто не видел», — думал он, наполняя сосуд. Наполнив, Философ вынес его за ворота и протянул всаднику. Философу было неприятно за поступок всадника, и он даже не взглянул в его лицо. Просто протянул ему сосуд с водой и пошел в дом. Но всадник успел и второй раз ударить его сапогом в то же место. От этого удара Философ не удержал равновесия и упал, занозив себе при падении ладони.
— Мать! Мать! — захохотал за его спиной всадник, вскочил на лошадь и ускакал.
«Какой кошмар! — думал Философ. — Что за парадоксальная форма благодарности за оказанную услугу?»
А уже через десять минут мимо ворот Философа проносилась нескончаемая кавалькада всадников, как две капли воды похожих на того.