Четверо казаков ведут меня на допрос. Затылок, два профиля. А задний — предатель. За порцию компота. Он сказал им, где я прячусь. Вокруг ребятня. «Разбойника поймали!.. Разбойника поймали!..»
— А ваша вожатая, — говорю я, — физкультурником зажатая!
— А твоя вожатая — завхозом зажатая, — говорит затылок.
— А угадай, что сегодня на ужин? — спрашиваю я.
— Манная каша, — отвечает затылок.
— Каша манная — ночь туманная! — выкрикиваю я, довольный тем, что подловил его.
Ребята закатываются. Один от смеха падает с дерева.
— Досмеешься! — зло шепелявит затылок.
«Спать, спать по палатам» — протяжно поет пионерский горн. Только это не горн. Это высоко-высоко за облаками бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса…
За несколько шагов до третьей колонны Большого театра, где меня ждет моя будущая жена, а теперь, после того момента, моя бывшая жена, я поправляю галстук и застегиваю пиджак.
Она только что вернулась с пляжа, и от нее еще пахнет водой. Она — это несколько веснушек на носу и растянутые невидимыми резиночками глаза…
— Ты меня любишь? — совсем тихо спрашивает она.
Я хочу так же тихо ответить: «Да, конечно», но нас почему-то обступает огромное количество любопытных. Они сбегаются со всех близлежащих улиц и площадей. Они выдавливаются из ГУМа. Они даже бросили смотреть «Лебединое озеро» в Большом театре и валом валят из его дверей…
«Смехач в любви объясняется!» — таинственно сообщают они друг другу. Откуда им все известно? Ведь мы с ней говорим так тихо.
— Так ты меня любишь? — совсем шепотом спрашивает она.
Все застыли. Сейчас что-то будет…
— Любовь не картошка! Не выкинешь в окошко! — кричу я. Смех перемешивается с возгласами: «Сила-а!.. Любовь осмеивает? Да они ради красного словца не пожалеют и отца!.. Ну дает!»
— Ты меня любишь? — беззвучно шевелит она губами.
— Любовь — что струя из водопроводного крана! Течет, пока не перекроешь! — ору я раздраженно.
От хохота содрогается Большой театр. И опять возгласы:
«Насмехается!.. И чего она в нем нашла?.. Да плюнь ты на него, девушка!.. А здорово он ей, а?..»
— Ты меня любишь? — одними глазами спрашивает она.
— Да… конечно, — говорю я, чуть не плача.
Гулом разочарования встречает толпа мои слова. Им уже не интересно. Они снова заполняют близлежащие улицы. Они снова вдавливаются в ГУМ. Они валом валят в двери Большого театра. Они снова хотят смотреть «Лебединое озеро»…
А мы все идем, идем, идем… И скоро, видимо, придем к концу. И я, кажется, весь высмеялся и все просмеял.
Не понимаю только, то ли меня ведут на казнь, потому что я все просмеял. То ли я все просмеял, потому что меня ведут на казнь. Мы подходим к громадному цирку под названием «Финита ля комедия». Окошечко кассы закрывает табличка: «На сегодняшнюю казнь все билеты проданы!»
Я вытаскиваю контрамарки, которые положены мне по указу, и раздаю их направо и налево первым попавшимся счастливчикам. И вот мы входим в цирк. Все пятеро в черных фраках и в цилиндрах. А мои сопровождающие, кроме того, и в белых перчатках.
Цирк забит до отказа. Даже в проходах нет ни одного местечка, где можно было бы пристроиться. Люди едят мороженое в вафельных стаканчиках, трюфели и кашляют… Взгляды всех скрещиваются в центре ослепительно освещенной арены, где установлены разноцветная плаха и похожий на молодого жеребца тонконогий и черный венский электрический стул. Я не могу оторвать глаз от плахи. Она вся заклеена приветствиями: «Добро пожаловать, смехач!»… «Одна голова хорошо, а две лучше!»… «В здоровом теле здоровый дух вон!»…
Меня подводят к тонконогому и черному венскому электрическому стулу. Барабанная дробь горохом рассыпается по всему цирку. Оркестр ставит жирную точку продолжительным мажорным аккордом…
Внезапно наступает тишина. Такая тишина, что начинает колоть в ушах. И в этой тишине откуда-то из-под купола звучит голос по радио:
— Садитесь, пожалуйста!
— Спасибо большое. Я постою, — говорю я вежливо и прикладываю правую руку к сердцу. При этом я элегантно кланяюсь. Кажется, я угадал. Цирк отвечает мне мощным взрывом хохота и одобрительными выкриками. Стул исчезает где-то под куполом, и на арену выкатываются клоуны, чтобы заполнить неожиданно возникшую паузу.
— Желание смехача — закон для казнача! — звучит из-под купола все тот же холодный голос по радио, и меня подталкивают к плахе.
— Ты можешь последний раз что-нибудь спросить, — говорит затылок.
Снова колющая тишина.
— Скажите, пожалуйста, — спрашиваю я, — какой сегодня день?
— Понедельник, — отвечает затылок.
— Ничего себе начинается неделька, — говорю я и кланяюсь на четыре стороны.
Оглушительный свист заполняет цирк. «Старо! — несется со всех сторон. — «Непонятно!.. Бородатый анекдот!»
Мои четверо недовольно морщатся.
Не попал! Капельки пота проступают на лбу, и силы оставляют меня. Я опускаюсь на колени перед плахой. Ее поверхность напоминает мне поверхность тех здоровенных пней, на которых мясники разделывают туши.
— Нельзя ли попросить подушечку? — дрожащим голосом говорю я. — А то здесь очень жестко.
«Подушку, просит!.. Подушку просит! — разносится по цирку. — Не может потерпеть минуту!..»
Один из профилей кладет на плаху мою самую любимую в детстве подушечку с вышитым медвежонком.
Другой профиль набрасывает мне на плечи белую простыню и ловко, как в парикмахерской, засовывает ее концы за ворот рубахи.
Мой бывший друг укладывает мою голову правым ухом на подушечку и рекомендует закрыть глаза.
Оркестр ударяется в веселый галоп. Но даже в этом галопе я все же улавливаю левым ухом, как где-то высоко-высоко под куполом бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса.
— Одну минуточку! — Я приподнимаю голову. — Извините, но я не привык засыпать на правом боку…
Ропот недовольства расползается по цирку. Сопровождающие недоуменно пожимают плечами.
Я ложусь на подушечку левым ухом. Теперь, кажется, все… Вот сейчас затылок начнет заносить над головой невероятных размеров топор, с тем чтобы опустить его с кряканьем в том месте, где у меня сейчас стоит ком, мешающий мне дышать. Я с трудом проглатываю слюну…
— Одну минуточку, — хриплю я. — Можно мне сказать последнее слово?
— Какие предложения будут по этому вопросу? — спрашивает мой бывший друг у всего цирка. — Дать или не дать?
— Да-ать! — орет цирк.
— Кто за?.. Единогласно.
Я с трудом поднимаюсь на ноги. Меня шатает из стороны в сторону. Кровь бухает в висках в такт с большим оркестровым барабаном. И, поймав в легкие воздуха, я выкрикиваю из последних сил:
— Эх, каша манная — ночь туманная!
Я с трудом соображаю, что произошло. Восторженный рей валит с ног моих сопровождающих. Топор падает из рук затылка. Все четверо катаются по арене, зажав животы руками… Это длится долго. Это длится очень долго. Потом они встают с арены и, словно пьяные, поддерживают друг друга, стараясь удержать равновесие. От смеха глаза у них вылезли из орбит, и, не в силах произнести слова, они оторопело смотрят друг на друга. Цирк ревет и стонет в восторженных конвульсиях. Затылок поворачивается в мою сторону, мгновенье смотрит на меня, потом произносит, давясь от смеха:
— Каша…
Он икает, и все четверо в новом припадке валятся на арену. Это опять длится долго. Это опять длится очень долго.
И глядя на них, потных, растерзанных, икающих, я понимаю, что у них не осталось никаких физических сил, чтобы казнить меня сегодня…
Меня препровождают домой. Я остаюсь один в своей комнате.
В моем распоряжении только одна короткая ночь. В шесть утра эти четверо снова придут за мной. И мы снова будем идти, идти, идти… Той же дорогой. Среди тех же любопытных людей. К месту моей казни. А в моем распоряжении только одна короткая ночь. Поэтому я хватаю карандаш и бумагу и начинаю лихорадочно придумывать «репертуар» для завтрашнего шествия. Мне жизненно необходимо завтра опять всех смешить. Иначе завтра меня казнят…