На следующий день он пытался продемонстрировать перед сослуживцами размах крыльев орла, изображал даже орлиный клекот, хотя, по правде, то, что у него получилось, больше напоминало звук, издаваемый больным ангиной в момент полоскания горла. Кажется, ему не поверили. Эти люди жались к асфальту, они не могли отличить северо-западный ветер от северо-восточного и падающую звезду замечали всегда слишком поздно, чтобы успеть загадать желание.
И Андрей Дмитриевич понял, что без сожаления покидает их, возносясь в свое гнездо, к звездам, ветрам и птицам.
* * *
Случилось так, что лифтовая система дружно вышла из строя, и он впервые в жизни испытал радость восхождения. Порой он выбивался из сил, устраивал короткие стоянки возле мусоропроводов и шел, шел дальше. В пути он познакомился с другими мужчинами и женщинами, некоторые из них малодушничали, не выдерживали, просились на ночлег к соседям или спускались вниз, откуда разъезжались по родственникам и знакомым. В глубине души он презирал их. Но были и другие: суровые, мужественные, добрые. С одним из них, жильцом из 3005-й квартиры, он разделил последнюю сырую сосиску. Попутчик по профессии оказался школьным преподавателем ботаники. Андрей Дмитриевич описал ему, что за странные цветы выросли у него в ящиках на балконе вместо ожидаемых анютиных глазок. От учителя он узнал, что это — эдельвейсы.
* * *
Чье сердце неуязвимо для гордыни? Андрей Дмитриевич отнес несколько экземпляров диковинного цветка на службу, поставил их в банку из-под болгарского компота и охотно пояснял каждому входящему: «Растут только лишь в условиях высокогорья». Он как-то выпрямился в последнее время, отчего выиграл в росте и привлекательности, речь его приобрела прямоту и определенность. Он полюбил говорить правду. Особенно он полюбил говорить правду в глаза. Ему нравилось, как вздрагивают люди от высказываемой им в глаза правды, как они жмутся к стене, едва завидев его. Чудесным образом окрепший голос Андрея Дмитриевича доносил до самых отдаленных помещений слова об отсутствии ясного видения перспектив, заземленности мышления, узости кругозора.
Отсюда был один шаг до репутации защитника слабых и обездоленных, и этот шаг был сделан.
Казалось, молва должна бы и подустать, создавая легенды вокруг Андрея Дмитриевича. И действительно, на какой-то период разговоры затихли, как вдруг он подкинул новую пищу для различных толков.
Андрей Дмитриевич явился на работу в бурке. Да-да, в самой настоящей бурке, сразу выявившей до этого неопределенное и не слишком явное сходство: ну орел, вылитый орел!
Нашлись и такие среди сослуживцев, кто бросился к окну, ожидая увидеть у подъезда горячего скакуна, доставившего Андрея Дмитриевича к месту службы, но, увы, скакуна там не было.
А между тем Андрей Дмитриевич подошел к шкафчику, куда обычно прятал свое демисезонное, на рыбьем меху пальто, развесил на плечиках бурку и, чуть пружиня в шагу, направился к письменному столу.
Весть, непонятно как залетевшая, будто Андрей Дмитриевич женился, и не просто женился, а умыкнул невесту из родительского дома в полном соответствии с обычаем гор, немедленно проникла во все углы и закоулки.
Слух, во всяком случае в существенной части, подтвердился спустя год. У Андрея Дмитриевича вывелись двое птенцов: мальчик и девочка. По этому случаю и поздравление вывешивалось в коридоре в адрес счастливого отца, и по два рубля скидывались на подарок. Какие еще подтверждения нужны?!
Не заставило себя ждать и улучшение жилищных условий. 46 и 8 десятых полезных квадратных метра получил Андрей Дмитриевич на семью, кирпичный дом, второй этаж, окна в тихий зеленый двор, что дало право кому-то ляпнуть, будто, мол, у Андрея Дмитриевича в связи с редким заболеванием вестибулярного аппарата развилась боязнь щекоток — впрочем, мало ли чего не болтают злые языки.
Истинным является лишь то, что с годами Андрей Дмитриевич начал больше походить на степенного жителя равнин, нежели на сурового горца, и, выбирая между правдой в глаза и правдой «за глаза», так сказать, обыкновенным, чаще всего встречающимся видом правды, больше всего склонялся в пользу последней, причем не забывал понизить голос до шепота и хорошенько оглядеться вокруг.
Кстати, насчет бурки… Она продержалась два-три сезона в качестве экстравагантной новинки, и кое на ком ее можно увидеть и сейчас. Однако нынешние щеголи от нее давно отказались.
Василий Тихонович работал телефонным мастером. Он был усат, Василий Тихонович. Он чинил телефоны, когда они ломались, а там, где их не было, устанавливал новые. Человек он был одинокий, но содержать себя умел. На работе появлялся всегда при галстуке.
Анюта тоже была одиночкой. Она по утрам убирала школу, зато день был свободный. Днем Анюта наводила марафет, как она выражалась, в своей квартирке, листала толстые романы или отправлялась в кино, где съедала в пустынном фойе порцию мороженого.
Иногда на улице она встречала Василия Тихоновича, они жили в одном микрорайоне, хотя знакомы не были. Он шел не спеша, такой опрятный и при галстуке, с чемоданчиком, ручка которого была обмотана изоляционной лентой. Он приветливо здоровался с ней, и Анюта здоровалась, опуская глаза. Они нравились друг другу. Василий Тихонович шел дальше и некоторое время думал: «Какая аккуратная женщина».
А она сидела в фойе кинотеатра, держала в руках стаканчик сливочного мороженого и с удовольствием вспоминала Василия Тихоновича, его усы, галстук и чемоданчик.
В том же доме, что и Василий Тихонович, даже в одном подъезде, жил генерал. Генерал он, правда, был отставной, но форму носил. По утрам генерал бегал по двору в тренировочном костюме, укрепляя здоровье. «Физкультпривет!» — здоровался Василий Тихонович с генералом, они были вроде бы на дружеской ноге. «Физкульт привет!» — бодро отвечал генерал, пробегая мимо Василия Тихоновича. «Вот молодец, — думал тот. — Долго проживет, так и надо». Как-то раз генерал догнал Василия Тихоновича и сказал, переводя дух: «Слышь, Василий Тихонович, зайди ко мне, телефон что-то барахлит».
Василий Тихонович зашел. Генеральская квартира была большая, много в ней было разной мебели, картин, стекла. Когда Василий Тихонович проходил по гостиной, в серванте звенел хрусталь. Василий Тихонович поковырялся отверткой в телефоне, присоединил отставший от контакта проводок и стал оглядывать картины на стенах. Одна картина изображала обнаженную женщину. «Вот молодец, генерал!» — думал Василий Тихонович. «Ну что, порядок?» — спросил генерал, входя в гостиную. «Порядок», — ответил Василий Тихонович. «Тогда за мной!» — сказал генерал и привел соседа на кухню. Здесь хозяин достал из шкафчика уютный графинчик с коньяком, блюдечко, на котором нарезан был лимон, и разлил коньяк по двум стаканчикам. «За все хорошее», — сказал генерал, крякнул и выпил залпом. Василий Тихонович заглянул в стаканчик и тоже выпил. «А ты бравый мужик, — засмеялся генерал, — я бы с тобой в разведку пошел». И эта фраза запомнилась Василию Тихоновичу.
Однажды Василий Тихонович пришел по одному вызову. Хозяев в квартире не было, дверь открыл мальчик. «Я по вызову», — сказал Василий Тихонович, на что мальчик спросил: «А вы зрачками вертеть умеете?» — «Нет», — сказал Василий Тихонович, потому что действительно ничего такого не умел. «А я умею», — похвастался мальчик, надул щеки и покрутил зрачками. «Тебя в цирке показывать за деньги надо», — подумал Василий Тихонович и прошел к телефону. Пока Василий Тихонович возился с телефоном, мальчик сопел за спиной. Наконец Василий Тихонович сказал: «Готово». — «Дяденька, а спросить можно?» — сказал мальчик. «Ну», — сказал Василий Тихонович, он не умел разговаривать с детьми. «Дяденька, а откуда в трубке берется человеческий голос? — спросил мальчик. — Там что, сидит кто-нибудь?» «Действительно, откуда?» — подумал Василий Тихонович, вслух же ответил коротко: «Техника».
«Надо же, заковыка какая, — весь день потом размышлял Василий Тихонович. — Откуда он берется, голос-то? Ну, все понятно, конечно, мембрана там, микрофон, токи низкой частоты всякие. В общем, физика. А голос откуда?»
«Узнал бы кто, о чем я думаю, засмеял, — корил себя Василий Тихонович. — Сказал бы, свихнулся старый хрыч.
Какие чудеса еще в пятьдесят пять лет. Голос, голос. Физика все — и баста!»
Ночью Василий Тихонович ворочался на диване и представлял себе множество телефонов, просто тысячи, миллионы телефонов, соединенных между собой множеством проводов. И каждый телефон отвечает разными голосами, детскими и мужскими, и женскими, и стариковскими, и хрипловатыми, и высокими, и веселыми, и чуть-чуть усталыми. Кто-то спрашивает: «Как дела?» или говорит: «Добрый вечер», кто-то смеется в трубку, а кто-то плачет, всхлипывает. Ночью Василий Тихонович метался по постели, бормотал: «Голос, откуда голос?», а утром проснулся и пошел на работу. Работы было много, телефонизировали большой дом. Василий Тихонович намаялся за день, позвонил в последнюю квартиру, открыла дверь Анюта. Василий Тихонович очень растерялся и сказал: «Будем вас телефонизировать». — «Вот чудеса-то, — тихо засмеялась Анюта, — кому же я звонить-то буду?» — «Кому-нибудь уж позвоните», — сказал Василий Тихонович. «Ну, проходите, проходите. — сказала Анюта. — Я очень вам рада».
Василий Тихонович занимался телефоном, а Анюта металась по кухне, гремела кастрюлями. Потом Василий Тихонович появился в дверях кухни и сказал: «Принимайте работу». Анюта вытерла фартуком руки, подошла к телефону, сняла трубку, послушала, наклонив голову, сказала: «Гудит». — «Гудит?» — зачем-то переспросил Василий Тихонович. «Гудит». — сказала Анюта. И они вместе засмеялись. Анюта серебряным смешком, а Василий Тихонович некрасиво, потому что не смеялся очень давно.
Потом они сидели на кухне, пили чай, неловко молчали. «А кто телефон изобрел?» — спросила Анюта. «Да там один, американец, Эдисон фамилия», — ответил Василий Тихонович. «Башковитый, видно, мужик», — заметила Анюта. «Да уж», — сказал Василий Тихонович. «Мозги у него, видно, шурупили», — сказала Анюта. «Верно, — проговорил Василий Тихонович. — Я бы с ним в разведку пошел».