Очень, знаете, жаль человека.
Лето провели мы в Березовке, снимали дачу. Но вот незаметно подступило время прощаться. В последний раз прошлись мы по лесу, поклонились тихой речке, сказали «до свиданья» душистому полю. Печальными глазами проводила нас соседская буренка, и ей мы тоже сказали спасибо за чудесное молоко, которым поила она все наше семейство.
Вернувшись на дачу, мы разыскали в саду хозяина.
— Ну, Василь Петрович, — сказал я, — как ни грустно, а расставаться надо!
— Зови меня просто Вася, — сказал он, смахивая скупую мужскую слезу.
— И ты меня зови просто Петя, — растроганно произнес я. — Комнатку мы у тебя снимали, Вася. Ровно три месяца.
— И терраску, — сказал хозяин, еле сдерживая рыдания. — Терраску тоже. Ровно три месяца и два
ДНЯ.
— Хорошая терраска, — сказал я, прикладывая платок к глазам. — Хорошая, хоть и маленькая. Повернуться негде.
— Это точно, что маленькая, — согласился он, принимая валерьяновые капли. — Зато солнечная. Рамы большие.
— Как наша с тобой дружба! — сказал я, и мы троекратно расцеловались.
— Так сколько же с нас, Вася, за комнатку и ма-а-а-ленькую терраску?
— Триста пятьдесят. Но прошу, не надо об этом, Скажи лучше, письма писать будешь? Телеграфируй, как доехал. Очень буду волноваться.
— Триста. И ты тоже пиши. Не забывай друга Петю.
— Как можно забыть! Привык я к тебе. К жене твоей. Сыну. Шустрый мальчонка. На прошлой неделе чашку у меня разбил. Скучать без него буду.
— Красивая чашка, — вздохнул я, — правда,
Лез ручки. С ручкой ей бы цены не было.
— Без ручки, но дорога как память. От дедушки осталась. Бедный дедушка! Триста тридцать, и по рукам!
— Триста двадцать!
— Триста двадцать пять!
Я выворачиваю бумажник наизнанку. Хозяин с хозяйкой провожают нас до околицы и долго машут вслед носовыми платками. До свидания, Березовка!
Его стол — у окна, мой — чуть ближе к двери. Телефон у нас параллельный.
Он входит, садится за стол и говорит:
— Если позвонят, меня нет
— А где вы? — спрашиваю я.
— Я здесь. Но для них меня нет. Ни для кого.
— Ага, значит, вы уехали, — догадываюсь я.
— Уехал.
— Надолго?
— Буду часа через два.
Он склоняется над своим столом, я — над своим. Наконец он поднимает голову и говорит:
— Я приехал.
Я киваю, и мы опять склоняемся над столами, каждый над своим.
Через некоторое время он встает.
— Я уехал.
— В каком смысле? — осторожно осведомляюсь я.
— В прямом.
— А если позвонят?
— Скажите, что я здесь, но сейчас меня нет. Я где-то рядом.
Он выходит и закрывает за собой дверь. А может, не выходит и не закрывает. Кто его знает. Звонит телефон.
— Алло, это вы? — спрашивают в трубке.
— Нет, не я, — говорю я на всякий случай.
— А кто?
— Ну в каком-то смысле я, но не совсем. А это кто?
— А что?
— Да нет, ничего.
— А он где?
— Он здесь. Вернее, его нет, но он где-то тут. Что-нибудь передать?
— Передайте, что никто ничего не передавал.
— Хорошо, — и я кладу трубку.
То есть я ее не кладу, потому что и не поднимал, так как никто не звонил, а если и звонил, я нее равно был в другом месте, куда, может быть, и звонили, но уже не при мне, так как я оттуда уехал и меня там не было.
Говорят, что когда-то наш городок стоял у моря. Оно постепенно высыхало, высыхало, пока не превратилось в озеро, потом и вовсе в небольшой пруд. Теперь вокруг него громыхает трамвай, и пассажиры могут видеть из окон, как дети пускают в пруду свои кораблики и плавают по зеленой глади два лебедя. Но вода в городском водопроводе хранит едва уловимый солоноватый привкус, и наследственное пристрастие жителей к крепким морским выражениям напоминает о том времени, когда пруд был настоящим морем.
И еще: по-прежнему в нашем городе множество моряков. Они существуют для красоты, и действительно нельзя не признать, что морская форма им очень к лицу. Днем моряки служат в морском ведомстве, а вечерами собираются на веранде кафе «Фрегат» с видом на пруд. Здесь, за стаканчиком коктейля «Десятый шквал» и доброй трубкой, хорошо беседовать о преимуществах различных типов судов, о тонкостях навигации, о выгодных фрахтах.
Жизнь в нашем городке тихая, спокойная. Только вот жены моряков все так же тревожно ожидают мужей, не находя себе места, покуда из-за поворота улицы не возникнет знакомая фигура, идущая враскачку. Женское сердце остается женским сердцем.
Я слонялся по квартире, пребывая в нерешительности: оставаться ли мне дома или пойти на улицу погулять. Наконец, рассудив, что выйти на воздух все-таки будет лучше, оделся и спустился вниз.
Я уже собрался открыть дверь парадного, как вдруг услышал:
— Ну, куды, куды разбежался?
Сначала я опешил от неожиданности. Потом разглядел, что у двери сидит вахтер, самый настоящий вахтер и держит в одной руке дымящуюся алюминиевую кружку, а в другой — кусок сахару.
— Как это куда? На улицу! — сказал я.
— А пропуск есть? — огорошило меня это странное существо, затем шумно втянуло в себя чай и хрустнуло сахаром.
— Какой еще пропуск? — изобразил я удивление.
— Такой! Чтоб фотография и печать, где положено!
Нехорошее чувство, что ведь этот человек в конце концов, может быть, и прав в своем немыслимом требовании, скребнула по сердцу. Мне нестерпимо захотелось очутиться по ту сторону двери, там, где небо, птицы, трамваи… «А вдруг обратно не пустит?» — тоскливо подумал я.
— Товарищ, миленький! Ну можно я пройду! Ну что вам стоит!
— Не положено! — отрубил он.
— А вот это не подойдет? — робко спросил я и вложил в его заскорузлую руку свой читательский билет.
Он внимательно рассмотрел его и вернул:
— Просрочен!
«Все кончено! — пронеслось в голове. — Никогда, никогда не увижу я больше милую улицу, не пройдусь по тротуару…»
И вот в этот момент дверь с улицы отворилась, и на пороге выросла дородная женщина, нагруженная сумками и авоськами. Она окинула нас сердитым взглядом и сказала:
— Опять за свое! Опять людям проходу не даешь! А ну марш домой.
При этих словах дверной страж весь как-то съежился и уменьшился в размерах.
— Вы уж его, старика, простите, — продолжала женщина, уже обращаясь исключительно ко мне. — Неделю уж как на пенсии он, не знает, куда себя девать… Вахтер он бывший, тридцать лет вахтерил…
— Ходют, ходют, а спроси пропуск — так ведь нету. — заворчал бывший вахтер.
— Поговори еще! — прикрикнула женщина.
— Ничего, ничего! — пролепетал я. — Ничего страшного! Бывает! — и выскользнул на улицу.
Никогда не подозревал, что можно быть счастливым просто от того, что гуляешь, гуляешь, и все…
Воскресенье по-советски(Радио, 1975-1984)
Иван Иванович Журавлев, несмотря на свои сорок три года, был холост. Работал он в одном крупном производственном объединении начальником планового отдела. Ему нравилась его работа. И еще ему нравилась Вера Васильевна Бойко, работавшая в том же производственном объединении инженером. Интересная, между прочим, женщина.
Иван Иванович был из тех людей, которые на вокзал приезжают за час до отхода поезда. Иными сломами, он все делал заблаговременно. И когда до праздничного вечера, посвященного Международному женскому дню 8 марта, оставался еще целый месяц, Иван Иванович уже начал обдумывать, как бы это изловчиться и пригласить Веру Васильевну на ганец.
«Я подойду к ней, — размышлял Иван Иванович, — и скажу: «Вера Васильевна, разрешите пригласить вас танцевать». Нет, не годится. Лучше так: подхожу к ней и говорю: «Разрешите пригласить вас танцевать, Вера Васильевна». Тоже не то. Не лучше ни следующим образом: подхожу к ней и говорю: «Товарищ Бойко! На танец пригласить разрешите вас…»
Иван Иванович крякнул, отвергнув и этот вариант.
Когда до праздника оставались считанные дни. Журавлев совершенно измучился, но так ни до чего мутного и не додумался. И тогда он решил отказаться от устной формы приглашения и прибегнуть к помощи бумаги и пишущей машинки.
«Заявка-приглашение», — отстучал он на белом листе.
«Фамилия приглашающего: Журавлев Иван Иванович.
Должность: начальник планового отдела.
Служебные взыскания: не имеет.
Семейное положение: холост.
Наименование танца: вальс.
Продолжительность: 5–7 минут.
Композитор: Птичкин.
Автор текста: Шаферан.
В процессе танца приглашающий обязуется не наступать на ноги приглашаемой.
Дата.
Подпись».
Сжимая бумагу в дрожащих пальцах, Иван Иванович явился на вечер, забился в укромный уголок и принялся ждать момента. Сердце прыгало у него в груди, как у напуганного зайца. В голове мелькали картины вручения заявки-приглашения, одна другой ужаснее. То он вручает приглашение-заявку… То он заявку-приглашение вручает… То, наконец, заявку-приглашение вручает он.
И вдруг бедный Журавлев услышал рядом с собой:
— Иван Иванович, что это вы здесь такой мрачный стоите? И совсем один! Пойдемте-ка лучше танцевать!
— Что-что! — воскликнул Иван Иванович.
— Танцевать пойдемте, вот что! Белый танец объявили, вальс. Что с вами, Иван Иванович? На вас просто лица нет.
— Ах, Вера Васильевна!.. Да неужто вы это меня!.. Батюшки… Вера Васильевна, вы и вдруг меня…
А после того, как праздничный вечер закончился, Иван Иванович пошел провожать Веру Васильевну. Он чувствовал себя уже совершенно раскованным, без умолку шутил и смеялся и потом, улучив случай, так, чтобы Вера Васильевна не заметила, выбросил бумажку с заявкой-приглашением в урну.