— Петька Синельников звонил. Представляешь, старый хрыч чего придумал. На коньках кататься. И меня тоже зовет.
— Ой, мамочка! Ой, сейчас лопну от смеха!
— Да что тебя так рассмешило?
— И он еще спрашивает, — утерев слезы, сказала жена. — Представила, как ты на коньках катаешься.
— И что тут смешного, не понимаю. Будто я никогда на коньках не катался.
— Ты еще чего вспомни. Это же сто лет назад было.
— Не сто, а всего каких-нибудь тридцать.
— Ладно, читай свою книжку, конькобежец.
— А вот и не буду читать.
— А что ты будешь делать?
— Сейчас увидишь. — И Василий Семенович пошел на кухню. Там он вскарабкался на табуретку и стал шарить на антресолях. На стук и грохот, который поднял Василий Семенович, прибежала жена.
— Василий, что ты?
— А вот и ничего, — ответил супруг, извлекая из глубины антресолей коньки.
— Василий, я тебя никуда не пущу.
— Еще как пустишь!
— Василий, у тебя двое внуков, тебе через год на пенсию.
— Передай внукам, что дедушка уехал на каток. А насчет пенсии, это ты еще рано, матушка, запела. Васька Муравьев еще всем вам покажет, на что он способен. Васька Муравьев — он еще ого-го!
Василий Семенович уже шагал по скрипучему снегу, а супруга, насколько возможно высунувшись из форточки, все кричала:
— Васенька, голубчик, с катка позвони обязательно. Я буду волноваться.
На катке знакомых не оказалось. Но через полчаса Василий Семенович уже забыл обо всем на смете. Главное было то, что он не разучился кататься, что вокруг кружился народ, что играла музыка и падал снег.
Спустя месяц Василий Семенович встретил Синельникова.
— А ты, я слышал, на коньках вовсю катаешься, — сказал Петька.
— Каждое воскресенье.
— Чудак-человек, мы же пошутили тогда.
— Знаешь, Петечка, — ответил Василий Семенович. — Это была самая удачная твоя шутка.
Тихий теплый вечер. Окна открыты. На письменном столе уютно горит лампа. Я смотрю в книгу, но никак не могу сосредоточиться. Снизу, со двора, упрямо лезет в уши чей то голос, мужской, настойчивый:
— Вер, а Вер, ну выйди!
— И не выйду, и не проси! — отвечает женский голос.
— Ну, Вер, ну поговорить надо!
— Не о чем мне с тобой разговаривать!
Буквы бессмысленно чернеют на бумаге. А голос все просит и просит:
— Ну, Вер!
И тут неожиданно рядом с моим окном в разговор вступает женское контральто, с его обладательницей я частенько раскланиваюсь в лифте:
— Верка, выйди же к нему наконец, телевизор смотреть мешаете!
— Не выйду я к нему, Марья Николаевна!
— Вот упрямая девка, совсем малого замучила!
— И не уговаривайте, Марья Николаевна!
Откуда-то справа, уже из другого окна комментирует стариковский тенор:
— А парень-то хороший, душевный парень! В прошлом году замок мне врезал. Специальность хорошую имеет. Такие ребята на дороге не валяются.
— Очень нужна мне его специальность! — твердит упрямая Верка.
— Это ничего, это она ему характер свой показывает, — встревает кто-то еще. Похоже, скоро весь дом примет участие в разговоре. — Сколько я за своей Светланой Филаретовной ухаживал, и-эх! — страшно подумать. А все-таки моя взяла.
— Сиди уж, твоя взяла! — перебивает, очевидно, Светлана Филаретовна. — Шел бы ты, старый, гнать лучше!
— Ну, Вер!
— Чего тебе опять?
— Ну, выйди, общественность же тебя просит!
— Вера! Вы меня слышите? — раздается сверну над моим окном. Это говорит жилец из 90-й квартиры. — Вера! Вот что написал великий английский поэт Шекспир еще в XVI веке:
«Я ненавижу», — присмирев.
Уста промолвили, а взгляд
Уже сменил на милость гнев.
И ночь с небес умчалась в ад.
«Я ненавижу», — но тотчас
Она добавила: «Не вас!»
Сонет № 145.
В переводе Маршака.
— Уж этот Шекспир умел! Умел! Ничего не скажешь! — одобряют голоса.
Некоторое время стоит молчание. Все словно обдумывают только что услышанное.
— Ладно, сейчас выйду! — сдается неуступчивая Вера. — Жди у подъезда.
— Ну, вот! Ну, наконец-то! Так-то бы давно! — звучат голоса.
И наступает тишина.
Разные люди по-разному воспринимают счастливые известия. Когда Иван Яковлевич узнал, что его очередь ни квартиру вот-вот подойдет, им овладело беспокойство. Причем беспокойство это усиливалось с каждым днем. Он теперь не мог равнодушно пройти мимо забора какой-нибудь стройки, обязательно остановится, посмотрит. Даже зайдет в ворота, чтобы получше видеть. Теперь-то он наблюдал не как стороннее лицо, а как человек, кровно заинтересованный. Кто знает, может быть, именно в этом доме и придется жить.
Раз Иван Яковлевич даже не сдержался и крикнул каменщику:
— Как кладешь?! Аккуратней клади! Раствор гуще намазывай! Здесь люди жить будут, а не кто-ни будь!
Каменщик уставился на Ивана Яковлевича и хо тел что-то ответить, но в это время Ивана Яковлевича отвлек въехавший во двор грузовик. Он въехал, подпрыгивая на ухабах и ныряя в колдобины. От тряски из кузова вывалилось несколько облицовочных плиток.
— Стой! — заорал Иван Яковлевич. — Стой, кому говорят!
Грузовик остановился, из кабины выглянуло удивленное лицо водителя.
— Ты что ж делаешь? — Размахивая руками, Иван Яковлевич заспешил к грузовику. — Ты чего плиткой соришь? А где-то этой плитки недобор. А здесь ее в грязь втаптывают!
Шофер хмуро вылез из кабины и стал собирать плитку.
— Слышь, начальник! — сказали за спиной у Ивана Яковлевича. — Электроды когда будут? С утри все обещаниями кормят, а чем я варить буду, пальцем?
Иван Яковлевич открыл рот, чтобы ответить, но тут на него налетел какой-то маленький в кепке и закричал петушиным голосом:
— Как Алтухову, так все! И материалы, и крановщика самого лучшего, а как мне — так шиш! Нет, я так работать не согласен!
— Это почему же вы работать не согласны?! — зловеще произнес Иван Яковлевич и двинулся на маленького.
— Да я так, к слову пришлось! — говорил тот, отступая. — А работать мы не отказываемся. Только как бы это, с Алтуховым…
— С Алтуховым разберемся! — поставил точку Иван Яковлевич. — Больше вопросов нет?
— Нет!
— Приступайте! — приказал Иван Яковлевич и крупными шагами направился к будке прораба.
— Сейчас он ему задаст перца! — одобрительно сказали вслед.
Все с интересом посмотрели на дверь прорабской, где скрылся Иван Яковлевич.
Через несколько минут дверь прорабской распахнулась. Из нее вышел Иван Яковлевич, а за ним, Почтительно семеня, сам прораб. Забегая впереди Ивана Яковлевича и преданно заглядывая ему в глаза прораб проводил гостя до ворот.
Как только Иван Яковлевич вышел за ворота, прораб вытащил большой платок и утер вспотевшее лицо.
— Видно, большая шишка! — было высказано предположение.
— Не меньше, чем из главка! — заметил сварщик, требовавший электроды.
— И фамилия у него какая-то странная, — задумчиво произнес прораб. — Жилец… А по имени-отчеству не знаю, не назвался…
Когда я смотрю на карту нашей страны, я всегда вспоминаю, что в Липецке живет мой родной дядя. Время от времени дядя приезжает погостить ко мне в Москву. Он привозит с собой большой коричневый чемодан и неутомимую жажду все видеть и везде побывать. Целыми днями где-то пропадает, а вечером делится с нами своими впечатлениями. Я люблю слушать его. Заглядывают нм огонек соседи. Сегодня как раз один из таких вечеров. Дядя восседает в кресле, окруженный слушателями, а я вышел на минуту в прихожую встретить запоздавшую гостью. Это женщина из 115-й квартиры, В руках у нее банка с вареньем.
— Уже начал? — испуганным шепотом спрашивает женщина.
— Полчаса, как рассказывает, — шепчу я, принимая банку. — Сегодня Третьяковку посещал. Все своими глазами видел.
— Ах, как интересно! — всплескивает руками соседка. Дядя недовольно смотрит на опоздавшую: он иг любит, когда его перебивают.
— Так на чем я остановился? — морщит лоб дядя.
— Вы говорили, что впечатление у вас огромное, — подсказывает хор голосов.
— Да, впечатление, я вам скажу!.. Закрою глаза — и вижу…
— А я недавно рядом с Третьяковкой был! — сообщает один из слушателей. — Совсем рядом.
— Нашли, чем хвастаться! — перебивают его. — Вы рядом были, а человек внутрь заходил.
— Вот у меня и билет входной сохранился! — показывает билет дядя.
— А в бассейне «Москва» вы тоже были? — звучит робкий вопрос.
— Был, как же! — кивает головой дядя.
Вздох восхищения шевелит занавеску. Сидевшие смирно супруги из 92-й квартиры вдруг начинают ссориться.
— Говорил я тебе, в Кременчуг надо перебираться! — бубнит муж. — Приезжали бы в Москву в отпуск, ходили бы по театрам, музеям, концертным залам.
Я взглядываю на часы.
— Уже одиннадцать, товарищи, а у дяди завтра трудный день. Надо три выставки обежать, а вечером премьера в театре…
Гости поднимаются и начинают расходиться. Женщина из 115-й квартиры задерживается в дверях.
— Можно я к вам завтра приду? Я как раз пирог собираюсь испечь. Какой интересный человек ваш дядя. Столько всего видел.
— Приходите лучше послезавтра. Завтра он очень устанет.
Меня распирает гордость за дядю.
За окошком кассы сидела миловидная девушка и глядела на меня большими карими глазами.
— Здравствуйте, девушка! — сказал я. — Представьте себе, уезжаю в отпуск. А ну-ка, выдайте одинокому, но не старому еще человеку билет до синего моря… На третье число… Южное побережье Крыма меня вполне устроит. Целый месяц, подумать только, ничего не буду делать, а буду лежать кверху пулом и греться на солнышке, — с этими словами я подарил девушке одну из самых лучших своих улыбок, которую держу про запас для особо важных случаев.