енного не было, кроме родинки, присевшей на щеке крохотным золотистым паучком. Не мог же серьезный, стареющий уже мужчина влюбиться в одну эту родинку. Однако как же это не мог?! Его состояние говорило как раз об обратном.
Он перебрал в уме все, что в таких случаях делают герои толстых романов: они пишут сумбурные письма, застреливаются, облучаются, уходят в море простыми матросами, открывают новую звезду, пьют горькую, пускаются во все тяжкие — выбор был большой, но все это не подходило обыкновенному писателю. И писатель направил стопы к своему старому приятелю — директору магазина «Дары природы».
Директор «Даров» сидел в своем маленьком кабинетике, подперев подбородок рукой, и смотрел в одну точку.
— А, это ты, — произнес директор, когда точка, в которую он смотрел, была заслонена писателем.
— Да, это я, — сказал писатель.
— Мы не можем ждать милостей от природы, — уныло сказал директор и сменил одну руку под подбородком на другую.
— А что мы можем? — спросил писатель.
— Утром с базы завезли дар предвидения, в неимоверном количестве, и несколько музыкальных даров. Ничего другого предложить не могу, — вяло проговорил директор и сменил под подбородком одну руку на другую.
— Скажи, зачем мне дар предвидения? — спросил писатель.
— Я почем знаю. Не хочешь, не бери, — безразлично сказал директор.
— Слушай, ты ведь в школе учился лучше меня. Так?
— Ну, так, — согласился директор.
— Все говорили, что у тебя блестящие способности, не то что у меня, что в будущем от тебя надо многого ждать, ведь так?
— Так.
— И ты оправдал все надежды, выбился в люди, женился, а из меня, кроме обыкновенного писателя, ничего не получилось. Так или не так?
— Так, так! Дальше что?
— А то, что раз ты такой умный-разумный, скажи, что мне делать?
— С чем?
— Со всем. С самим собой, с Глорией, с моим положительным героем, с мамой, с ее подругами, наконец, с девушкой, у которой родинка на щеке, похожая на паучка. Даже сосулька, которая мне понравилась, — и ту я не могу съесть, потому что она висит слишком высоко.
— А ты ее камнем, — посоветовал директор.
— Я промахнусь камнем, — сказал писатель.
— Слушай, возьми дар предвидения, а! А то ведь потом не будет. Сейчас, знаешь, как все хватают.
— Да ну тебя с твоими дарами! Прощай! — и писатель вышел из комнаты.
Первым, кого он увидел, вступив в свой двор, был критик, пытавшийся привязать консервную банку к хвосту несчастной облезлой кошки. Кошка отчаянно кричала в руках критика и пыталась вырваться. Мучитель был так поглощен своим занятием, что ничего вокруг не замечал. Писатель хладнокровно подошел к нему и сказал прямо в его ухо: «У!»
От неожиданности критик выронил кошку. Писатель спокойно направился к своему подъезду и даже на минуту задержался перед приклеенным к косяку объявлением: «Аспирант с женой снимут комнату», хотя знал его наизусть.
На лестничной площадке писателю повстречался Август Янович из 42-й квартиры, выносивший мусорное ведро.
— Добрый день, сосед! — приветствовал Август Янович. — Собирался зайти к вам. Никак, понимаете, заявление не могу составить. Насчет бачка. Бачок у меня, понимаете, в туалете потек. Думаю, зайду к соседу, он писатель, напишет.
— Напишу, — кротко сказал писатель. — Пойдемте.
Писатель открыл свою квартиру, пропуская вперед Августа Яновича, деликатно прятавшего за спиной мусорное ведро.
Женская беседа на кухне, монотонная, как стук швейной машинки, прервалась на мгновение.
— Пожалуйста, направо, — сказал писатель. Писатель уселся за свою верную «Оптиму», а сосед пристроился так, чтобы заглядывать через плечо.
«Заявление», — отстучал писатель на белом листе.
— В жэк, — подсказал Август Янович. «В ЖЭК» — напечатал писатель.
— Когда потек? — спросил он.
— Вчера вечером.
— Лучше пусть будет ночью, — сказал писатель. «Вчера у меня прорвало бачок. Стояла кромешная ночь. Потоки воды все прибывали и прибывали».
— Потом я перекрыл вентиль. — вспомнил Август Янович.
«С трудностями, которые не поддаются описанию, мне удалось перекрыть вентиль. Всю ночь я боролся с разбушевавшейся стихией и только к утру, измученный, заснул. Заклинаю вас всем, что у вас есть святого, произвести ремонт бачка у меня в квартире».
— И подпись, — сказал Август Янович.
Писатель отстучал фамилию заявителя.
— Это у вас хорошо получилось насчет стихии. — сказал сосед. — Думаю, это их проймет.
— Заходите, если что, — попросту сказал писатель.
— Спасибо, обязательно, — пообещал сосед.
И писатель остался один. Он погладил свою «Оптиму» и подумал: «А все ж таки писатели не зря живут на белом свете». Затем вставил в машинку новый лист и напечатал: «Жил писатель…»
Уже с первого взгляда на него возникало подозрение, что это плохой человек. Со второго подозрение усиливалось. С третьего становилось окончательно ясно: да, это очень, очень плохой человек.
Правда, стол ему достался неудобный, у двери, на самом проходе, что немного нас удивило: ведь неудобные столы — обычный удел хороших людей, плохие — те умеют устраиваться. Но Ягнюк сказал, что объяснить это простым отсутствием в данный момент удобных столов было бы слишком наивно. Нет, тут что-то есть. Скорей всего, какая-то уловка, призванная расположить нас в свою пользу и усыпить нашу бдительность.
— Ничего, он еще свое возьмет, — пообещал Ягнюк.
И мы принялись настороженно ждать, когда наш сослуживец начнет брать свое.
А уже через две недели после его появления Нина Анатольевна сломала ногу.
По этому поводу Ягнюк высказался так:
— Хорошим людям всегда не везет. То они ногу сломают, то еще что-нибудь. Это плохие ходят себе и хоть бы хны. И живут они, между прочим, значительно дольше, чем хорошие…
Нам сделалось окончательно грустно. Мало того, что порядочным людям и так приходится страдать от разных подлецов, да еще у порядочных и век короче. Что же это делается, братцы!
— А вы заметили, — вдруг сказал Валерий Иванович, — что он все время о чем-то думает, думает, думает…
— И замышляет что-то, — изрек Ягнюк.
— Но что? — спросила Любовь Степановна.
— Эх, если бы знать! — вздохнул Ягнюк.
— Мне страшно, — захныкала в своем углу Светочка.
— Всем страшно, — утешил ее Ягнюк.
Буквально через месяц после разговора от Валерия Ивановича ушла жена.
Мы все очень ему сочувствовали, Ягнюк же сказал:
— Хорошим людям всегда достаются какие-нибудь стервы. А приличные женщины всю жизнь мучаются за всякими негодяями. Так уж устроен свет, — и он неодобрительно посмотрел на пустующий в эту минуту стол нашего сослуживца.
Мы все тоже неодобрительно посмотрели на его стол.
Однако это были, как говорится, ягодки. Цветочки ждали впереди. В голове не укладывается, что и через три месяца со дня своего появления новенький еще вынашивал коварные планы. Вот каковы плохие люди! Сначала все хладнокровно рассчитают, а потом уж и обрушат на вас.
Нервы у нас стали сдавать.
— Скорей бы, — повторяла Любовь Степановна. — Пусть лучше самое дурное, чем неизвестность.
Но однажды Ягнюк встал в полный рост и заявил:
— Все, хватит, пора действовать — иначе пропадем. Добро должно быть с кулаками, — и он сжал кулаки, показывая, каким должно быть добро.
— Мы готовы, но скажите, как? — воскликнули мы.
— Надо ударить в колокол справедливости.
— Что это значит: ударить в колокол справедливости? — спросили мы.
— В данном случае это означает просигнализировать куда следует. Например, администрации. Конечно, в письменном виде.
— Но факты, факты, он же еще никак не проявил себя! — воскликнули мы.
На это Ягнюк ответил, что когда проявит, будет уже поздно что-либо предпринимать. И что плохие люди в конце концов все на один лад, и наше знание жизни, наш горький опыт столкновений с ними должны подсказать нам нужные слова.
Вечером мы собрались у Ягнюка и написали письма. Было очень уютно, по-семейному, как бывает, когда собираются только свои. Кто-то остроумно заметил, что наша живописная группа напоминает известную картину «Письмо запорожцев турецкому султану», и все долго смеялись.
Подписали мы письмо коротко и поэтично: «Неравнодушные».
Спустя неделю его уволили по его собственному желанию.
Помню, как он собирал бумаги со своего стола, как обронил «до свиданья» и вышел за дверь.
— Все-таки есть справедливость на свете! — произнес в наступившей тишине Валерий Иванович.
— Ничего, выплывет, — сказал Ягнюк. —
Такие не пропадают. Это хороший человек пропадет, а таким хоть бы что.
Я сидел и думал. Я думал о том, что было бы, не прими мы вовремя нужных мер.
Просто страшно представить.
Его зовут Игорь. Ему 35 лет, столько же, сколько и мне. Он приходит раз в неделю, в пятницу, это его день. В пятницу вечером раздается звонок в дверь. Из комнаты в прихожую уже несется десятилетний Митька, я тоже откладываю газету и иду встречать гостя. Он входит сутуловатый, долговязый, и, как обычно, задевает головой нашу модную лампу в прихожей. При этом он виновато улыбается.
— Как ты вырос! — говорит он, ероша белобрысую Митькину голову. То же самое он говорил неделю назад, в ту пятницу.
— Сорванец! — говорю я то же самое, что и в прошлый раз.
— Что ты мне принес? — спрашивает у него Митька, как обычно.
— Конструктор, — говорит он.
— Опять конструктор, — разочарованно тянет Митька.
— А это торт к чаю, — говорит он, протягивая коробку с тортом.
— Опять торт. — произносит жена и уносит коробку на кухню.
Мы проходим в комнату. Садимся, молчим.
— Ну, покажи мне свой дневник, — говорит он Митьке, хотя все мы знаем, что у Митьки, как обычно, пятерка по труду и тройка по алгебре.
— Иди ищи дневник, — строго говорю я.