Негр недовольно говорит что-то по-негритянски, пятится к выходу. Полуголодная дама преследует его, в глазах скорбь, обида на жизнь, на Москву, на Африку… И тут она видит свои сумки… нетронутые первое, второе, третье.
Но негр уже ушел.
Китай. Шанхай. Конец восьмидесятых.
Надо поменять доллары. Можно в банке, можно у менял. У менял выгоднее. Кто-то из наших меняет. Ему всучают тайваньские юани 1943 года выпуска. Это всё равно, что у нас сейчас в обмен на доллары дать иностранцу керенки.
Обидно — среди дружественных нам китайцев есть жулики. Нечестно. Нехорошо на душе.
Вечером узнаем, что кто-то из наших всучил торговцам трехрублевые купюры (без Ленина), сказав, что это австралийские доллары.
Хорошо. Честно. Око за око.
Везде жулики!
Деревня. Вечер. С Алексеем Григорьевичем, соседом-пастухом, беседуем о болезнях сердца. Он рассказывает.
Осенью возвращаюсь с центральной усадьбы. Осенью, да. Снег уже выпал… по колено. Припозднился я. У деревни у самой в стогу разговаривает кто-то. Женька Попов среди них. Его-то голос я знаю, сосед же. «Чего, — думаю, — такое? То ли драка, то ли выпивают». Я к стогу — голоса потише. Женька только похрюкивает, смеется всегда так. Ход в стогу, я на коленки встал, ползу, говорю: «Ребята, вы чего здесь?» Тишина. Спичку зажег — кабаны лежат, дохлые все — от страха. Инфаркт у всех. Во какая болезнь!.. Еще посмотрел, где Женька. Куда-то он делся.
Через пятнадцать минут ночным рейсом полечу в Минеральные Воды. Есть свободные места.
На трапе высокий молодцеватый майор объясняется со стюардессами и пилотом:
— Завтра у сына день рождения. Живем в Ставрополе. Билетов на Ставрополь нет. Я в Минводах возьму такси и утром буду дома. Разрешите лететь.
Ему разрешили. Весь полет он улыбается — доволен. Ему в ответ тоже все улыбаются, его счастье никому не мешает.
Командир корабля объявляет, что в связи с неблагоприятными погодными условиями посадка будет совершена в аэропорту города Ставрополя.
На майора больно смотреть. Он понимает, что радоваться неприлично, но ничего не может с собой поделать.
В ответ ему уже никто почему-то не улыбается.
О тщеславии. Улица. Встречный прохожий:
— О-о! Трушкин! Ну, надо же! Ну, ты смотри! Вот повезло. Вот ты мне сейчас и скажешь. А больше некому! Только ты. Хороший писатель. Я люблю тебя больше всех. Честно! Не подумай чего. Без корысти говорю. Ты — самый лучший. Только ты мне и ответишь. Скажи, пожалуйста, сколько времени?
— Без двадцати два.
— Спасибо.
И ушел. И больше ни слова.
В одной деревне живет Зина. У нее нет мужа, но есть трое детей. Материально жить трудно, но как-то она перебивается. Женское её одиночество скрашивают то Вовка, то Гёнка.
Зина забеременила в четвертый раз и в хлопотах и заботах опоздала с абортом. Родила четвертого. Жить стало еще труднее.
Вовка и Гёнка от отцовства открещиваются, кивают друг на друга. Зина — в суд. Суд назначил экспертизу. Отцом оказался Гёнка.
— Геннадий, что же ты отнекивался?
— Может, и не я еще. Что они анализ-то… из пальца брали!
Деревня. Лето. Вечер. Я с дочкой и деревенскими ребятами за огородами, варим уху из только что пойманных бреднем карасиков.
К нам с улицы по меже медленно идет Иван Алексеевич. Идет медленно по двум причинам: вообще никогда никуда не спешит и потому, что сейчас сильно выпивши. Подходит.
— Анатолий, извини, я немного того…
— Что?
— Выпивши.
— Незаметно.
— Ка-ак?!
Черт меня дернул, человек пил весь день и вдруг незаметно. От удивления он всплескивает руками, падает навзничь и засыпает.
Хорошо все-таки в деревне летом — пьяные отоспятся и сами придут домой.
Детство. Конечно же, счастливое, несмотря ни на что. А тут еще купили новые черно-бархатные (так казалось) штаны. Они на бретельках и короткие, до колен, и красиво и удобно. Мама наказывает:
— Береги.
Да я и сам не дурак и большой уже — пять лет. Минут десять не сажусь ни на траву, ни на бревна — берегу. И тут Леня Тахтуев позвал к себе, к ним привезли какие-то доски — надо обязательно посмотреть. Осмотр кончается тем, что из штанов на заднице незамеченным гвоздем вырван клок материи. Это — не беда, это — горе горькое.
Хорошо, что в этом мире напротив несчастий стеной стоят друзья. Я оттопыриваю зад, за спиной целая портняжная команда. Стараются. Заверяют:
— Мать даже не заметит.
Домой все-таки не тянет, но голод не тетка. В доме, как назло, все. Мама велит снять штаны, лучше поберечь, не каждый день в них носиться.
Тихонько снимаю… Что такое?.. Трусы тоже ползут вниз. Все попытки неудачны — вместе со штанами почему-то снимаются и трусы. Мама устала ждать, и вот она, кара небесная. Сдергивают с меня штаны и трусы. Позор. Стою перед родней в чем мать родила.
Смех смыл все. И видно же, что ребенок осознал вину, старался не огорчить маму — пришил черные трусы к черным штанам белыми нитками.
Литературный институт имени Горького. Вручение дипломов. По пять в день. В зале комиссия: секретари Союза писателей, профессура, выпускники и их друзья и родственники.
Ритуал — вызывается выпускник, ему одна минута рассказать о себе, затем зачитываются отзывы на дипломную работу, затем вызывается выпускник — ему одна минута поблагодарить институт и своего мастера, который вел семинар.
Ко всеобщему удовольствию коротко и торжественно.
Я благодарю институт, своего мастера, Виктора Сергеевича Розова, и, получив диплом, сажусь на место.
Рядом со мной Абат, он с Кавказа. По-русски говорит плохо, волнуется:
— Что мне говорить?
— Что все: благодарю институт, саму атмосферу его и особенно своего мастера, который учил меня, надеюсь, не зря. Что-то теперь могу хоть немного.
Руководитель заочного семинара у Абата ректор института Владимир Федорович Пименов.
Абат выходит благодарить. Чинно и торжественно вокруг.
— Благодарю институт, да. Атмосферу, да. И всю жизнь буду помнить руководителя, профессора, да, ректора, да, Пименова, да, Владимира Федоровича, который что было у него немножко в голове, все мине передал!
Голого, прикрытого простынью везут на операцию. Лиц окружающих не вижу. Справа протягивается чья-то рука:
— Доброе утро. Я — анестезиолог.
Что-то вздыхаю, и сознание уходит, уплывает в непонятный цветной тоннель.
Через месяц даю благодарственный концерт. После концерта бежит мне навстречу человек с распростертыми объятьями. Обнимаемся. Он, чувствую, слегка недоволен:
— Не узнал, что ли?
Я мнусь.
— Ну ты даешь! Я же тебе наркоз делал.
Нельзя никого забывать, люди обижаются.
Деревня. Лето. Утро. Тепло. Иду за грибами. Благодать! Воздух чистый, ароматы цветов, свежий легкий ветерок, пестрая тень от листвы — удивительно хорошо. Чу!.. Что это?.. Самка с детенышем. Да! говорили же, что завезли в наши места с десяток… Как их? Газель или антилопа? Пятнистые. Сама грация, нежные, трепетные! Боже, как прекрасен этот мир! Убежали во-он в те кусты. Увидеть бы еще раз. Настроение умилительное до слез.
А вот и те кусты. Чу!.. Легкий шум… Газели? Конечно! Кто же еще? Tи-ихо раздвигаю ветки — оттуда ОГРОМНАЯ кабанья морда.
Я этой морде, видимо, тоже чем-то не понравился. Мы бежали друг от друга.
Нельзя, ни на секунду нельзя расслабляться в этом мире.
Начало шестидесятых. Казахстан. Лето. Страда, жара. Пыль. Хорошо, когда-есть возможность сходить в баню.
Вот возможность, вот аул. Может, здесь есть баня?.. Есть.
В помывочном зале кто стирает, кто моется, кто отдыхает. А может, есть парная?.. Есть!! Сердце замирает от предвкушений. Захожу — пара много. Слава тебе! А может, еще на верхней полке есть свободные места?.. Есть! Скорее туда.
Уселся. Хорошо. Сейчас будет очень хорошо. Только как будто что-то… что-то как будто дует в спину. Оборачиваюсь — одной доски в стене нет.
И все человек чем-то недоволен.
Восьмое марта. Приезжаю на шоколадную фабрику. Спрашиваю:
— Когда на сцену?
— Пожалуйста. Хоть сейчас.
Вышел — прием на «ура», не отпускают. Приятно. Я еще работаю. Опять не отпускают. Еще выдаю. Отпустили наконец — праздник на душе.
Переоделся, спрашиваю:
— У кого деньги получить?
Призвали администратора из Москонцерта. Он радостный весь, говорит:
— Спасибо, что приехали, но я не вызывал. Тут какая-то ошибка.
Я говорю:
— Наверное, кто-то с фабрики звонил.
Ведут ответственного с фабрики. Он тоже очень радостный:
— Никогда так не смеялся, как сегодня. Приезжайте еще. Такой неожиданный сюрприз для нас.
Я спрашиваю:
— Это «Ротфронт»?
— Нет. Это «Большевичка».
Как я перепутал, не знаю. По шесть концертов в день было. Конфет дали, я бы столько на гонорар не смог купить.
Москва. Метро. Вечер. Вагоны полупустые. Заходит кто-то, садится рядом. Несет водкой.
— Извини, ты не Трушкин?
— Трушкин.
— Дай автограф. Вот на газете прямо. Спасибо. Пойдем выпьем, я получку получил.
— С удовольствием, но не могу.
— Зря. А я пойду сейчас выпью как следует!
— Зачем? Тебе достаточно. А так придешь, жена будет ругаться.
— Не будет, я скажу, что с тобой пил.
— Вот это уже совсем нехорошо. Да она и не поверит.