Подоходное
Ужасно трудно знать доход
(Хоть разбивай с досады лоб там!)
Того, кто перепродает
Россию в розницу и оптом.
Застукать их — немалый труд
И абсолютно нету шансов:
Ах! «Патриоты» не ведут
Счетов, доходов и балансов.
Держа на привязи язык.
Расчетливы необычайно.
Не доверяют цифрам книг
Свои коммерческие тайны.
И нет того, чтоб, глупый страх
Отбросив, взяться неуклонно
И заприходовать в графах,
И подсчитать свои мильоны.
Мол, там и там-то сдан подряд
По разработке для журналов
Национальных идеалов —
По курсу «франке Петроград»…
Ах! Книг, канальи, не ведут,
А хапнут — и давай Бог ноги.
Какие ж отчисленья тут
И подоходные налоги?
Страну, подлец, распродает
Поверстно и поидеально,
А спросишь, чем и как живет, —
Вздохнет, помудрствует печально.
Всплакнет, душой беззлобно чист,
И поместит в опросный лист.
Под рубрикой: «Доходы жителей», —
«На средства родителей».
Три года
Безумству трех кровавых лет,
Что мы блуждали без дороги,
Уныло подвели итоги
Обозреватели газет:
«Да, да, мы знаем: были беды!
Но близок час, но тщетен страх…»
Ах, им-то, с перьями в руках.
Легко сражаться за победы!
Эпитафия
Господь! Во все часы и дни
Не наказуй и не кляни
И не взирай на нас сурово:
От рабства слова нас храни,
А паки — от свободы слова!
Отчего не следует выставлять рам
Ай, солнечный зайчик! Уселся на кресле.
Скользнул по кушетке, вскочил на буфет…
И в сердце моем моментально воскресли
И Пушкин, и Тютчев, и Майков, и Фет.
Весенних обычаев помня программу.
Священных градаций в лирическом сне,
Я с грохотом выставил первую раму
И влез на окошко навстречу весне.
На выцветшем небе поблекшие тучи.
Обрывки афиш без начал и концов.
Гриппозные лужи.
Тифозные кучи.
Обломки панелей.
Провалы торцов.
Отборная брань подгулявшего шкета.
К галошному тресту — остатки хвоста.
Кино с вопиющим названьем «Ракета».
Кофейня с задумчивой кличкой «Мечта».
Пивная — с фанерой в проломленной дверце.
Старуха — с лотком ядовитых конфет.
И тихо растаяли в раненом сердце —
И Пушкин, и Тютчев, и Майков, и Фет.
ДОН АМИНАЛО
Дамы на ПарнасеИз альбома почтительных пародий
1. Любовь Столица
Носовым покрою платом
Темно-русую косу,
Пойло ласковым телятам
Самолично отнесу.
Золотую вылью юшку
В заржавелое ведро.
Встречу милого Ванюшку,
Дам ногою под бедро.
Разлюбезный обернется
И почешет, где болит;
Улыбнется, изогнется,
На солому повалит.
И, расцветшая Раиня,
Я услышу над собой:
— Не зевай, моя разиня,
В этот вечер голубой!..
2. Анна Ахматова
Ах! Я знаю любви настоящей разгадку,
Знаю силу тоски.
— «Я на правую руку надела перчатку
С левой руки!..»
Я пленилась вчера королем сероглазым
И вошла в кабинет.
Мне казалось, по острым, изысканным фразам.
Что любимый — эстет.
Но теперь, уступивши мужскому насилью.
Я скорблю глубоко!..
…Я на бедные ножки надела мантилью,
А на плечи — трико…
3. Мариэтта Шагинян
Объята сном Нахичевань.
На небе — звезды, как фисташки.
В древесных листьев прячась ткань,
Заснули маленькие пташки.
Приди, продлись, любви обман,
Лобзаньем долгим на ресницах.
Каталикосы всех армян
Недвижно спят в своих гробницах.
Никто не сможет услыхать.
До всхода солнца на востоке.
Когда ты будешь целовать
Мои пылающие щеки!..
О птицах
Одно в этом мире для меня несомненно:
Погубили нас — птицы.
Буревестники. Чайки. Соколы и вороны. Петухи, поющие перед зарей. Несуществующие, самым бесстыдным образом выдуманные альбатросы. Реющие, непременно реющие, кречеты. Умирающие лебеди. Злые коршуны и сизые голуби. И наконец, раненые горные орлы: царственные, гордые и непримиримые.
Сижу за решеткой, в темнице сырой.
Вскормленный на воле орел молодой…
Что ж тут думать! Обнажили головы, тряхнули шевелюрами и потянулись к решетке: стройными колоннами, сомкнутыми рядами и всем обществом попечения о народной трезвости.
Впрочем, и время было такое, что ежели, скажем, гимназист четвертого класса от скарлатины умирал, то вся гимназия пела:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Очень уж были мы чуткие, да и от орлов как помешанные ходили.
Обитали орлы преимущественно на скалах и промышляли тем, что позволяли себя ранить: прямо в сердце или прямо в грудь и непременно стрелой.
В случаях особенно торжественных стрелы, по требованию публики, пропитывались смертельным ядом.
Этой подлости не выдерживали и самые закоснелые сердца.
Орел взмахивал могучими крыльями, ронял кровавые рубины в зеленый дол, описывал столько кругов, сколько ему полагалось, и… падал.
Нужно ли добавлять, что падал он не просто, а как подкошенный.
История с орлами продолжалась долго, и неизвестно, когда бы она кончилась, если бы не явился самый главный — с косым воротом и безумством храбрых.
Откашлялся и нижегородским баском грянул:
Над седой равниной моря…
Гордо реет буревестник.
Черной молнии подобный…
Все так и ахнули.
И действительно, птица — первый сорт, и реет, и взмывает, и, вообще, дело делает.
Пили мы калинкинское пиво, ездили на Воробьевы горы и, косясь на добродушных малиновых городовых, сладострастным шепотом декламировали:
Им, гагарам, недоступно
Наслажденье битвой жизни…
И, рыча, добавляли:
Гром ударов их пугает…
Но случилось так, что именно гагары-то и одолели.
Тогда вместо калинкинского пива стали употреблять раствор карболовой кислоты, цианистый калий, стреляли в собственный правый висок, оставляли на четырнадцати страницах письма к друзьям и говорили: нас не понимают, Европа — Марфа.
Вот в это-то самое время и явились: самый зловещий, какой только был от сотворения мира, Ворон и белая чайка, птица упадочная, непонятная, одинокая.
Ворон каркнул: «Never тоге!» — и сгинул.
Персонаж он был заграничный, обидчивый и для мелодекламации неподходящий.
Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру.
Девушки с надрывом, с поволокой в глазах, с неразгаданной тоской, девушки с орхидеями и с трагической улыбкой хрустели пальцами, скрещивали руки на худых коленях и говорили:
— Хочется сказки… Хочется ласки… Я — чайка.
Потом взяли и выдумали, что Комиссаржевская — чайка, и Гиппиус — чайка, и чуть ли не Максим Ковалевский — тоже чайка.
«Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.
Над озером бедная чайка летит…
А по совести сказать, так более прожорливой, ненасытной и наглой птицы, чем эта самая белая чайка, и природа еще не создавала.
Однако поди ж ты… Лет семь-восемь спасения от чаек не было.
Изредка только вотрется какой-нибудь заштатный умирающий лебедь или Синяя птица или залетят ненароком осенние журавли — покружат, покружат и улетят восвояси.
А настоящего удовольствия от них не было.
Ах, как прошумели, промчались годы!
Как быстро промелькнули десятилетия! Какой страстной горечи исполнены покаяния. Дорогой ценой заплатили мы за диких уток, за синих птиц, и за орлов, и за кречетов, и за соколов, и за воронов, и за белых чаек, а наипаче — за буревестников.
Был мужик, а мы — о грации.
Был навоз, а мы — в тимпан!
Так от мелодекламации
Погибают даже нации,
Как бурьян.
Афоризмы
Любовь к ближнему
Сочувствие — это равнодушие в превосходной степени.
Бросая утопающему якорь спасения, не старайся попасть ему непременно в голову.
Будьте милосердны не только к домашним животным, но и к домашним вообще.
Протягивая руку помощи, не сжимайте ее в кулак.
Не преувеличивай значения дружбы, это уменьшает число друзей.
Если человек слышит голос совести, то у него все вопросы решаются большинством одного голоса.
Волосы как друзья: седеют и редеют.
Если ты уже вынул человека из петли, то не толкай его в прорубь.
Люби человечество сколько тебе угодно, но не требуй взаимности.
Пытай дружбу каленым железом, но не испытывай ее благородным металлом.
Философия каждого дня
Если б мы знали все. что о нас будут говорить, когда нас не будет, нас бы уже давно не было.
Ничто так не мешает видеть, как точка зрения.
Материалисты ходят на именины, идеалисты — на похороны.
Принципы пахнут щелочью, истины — кровью.
Нет ничего труднее, как выйти в люди и остаться человеком.
Начало жизни написано акварелью, конец — тушью.
Когда с человека нечего больше взять, с него хоть маску снимают.
Досадно, что самое последнее слово техники будет сказано за минуту до светопреставления.
Ничто так не приближает человека к смерти, как долголетие.
Косую сажень на сантиметры не меряйте.
Чем пьедестал выше, тем угол падения больше.
От твердого решения тем приятнее отказаться, чем оно тверже.
Юность довольствуется парадоксами, зрелость — пословицами, старость — афоризмами.
Похвала глупости
Человек вышел из обезьяны, но отчаиваться по этому поводу не следует: он уже возвращается назад.
В Германии четыре миллиона безработных: зато все они арийцы.
Ударом кулака можно и конституцию переделать.
Министр Геббельс исключил Генриха Гёйне из энциклопедического словаря. Одному дана власть над словами, другому — над словарями.
Счастливые поколения занимаются шведской гимнастикой, несчастные — переоценкой ценностей.
И тайным голосованием можно обнаружить явную глупость.
Ложась животом на алтарь отечества, продолжайте все-таки думать головой.
Savoir vivre[6]
Вставайте с петухами, ложитесь с курами, но остальной промежуток времени проводите с людьми.
В обществе глухонемых и заика считается краснобаем.
Для того чтобы не сделать ни одного ложного шага, надо все время топтаться на месте.
Оскорбить действием может всякий, оскорбить в трех действиях — только драматург.
С тех пор как свиньи узнали про Фрейда, они всякое свинство объясняют комплексом.
Чтоб доверие было прочным, обман должен быть длительным.
Летние аксиомы
В каждом булыжнике дремлют искры, надо только уметь их высечь.
Экономный человек загорает не просто, а про черный день.
Сливаться с природой удобнее всего в дождь.
Выходя из себя, не забудьте вернуться.
Если бы Диоген вовремя женился, он бы не дошел до бочки.
Японские танкиВольное подражание
Кузнечик скачет в зеленой траве.
Проплывает облачко в голубой синеве.
Белая хризантема цветет в саду…
— Я сегодня вечером к тебе приду.
В небе померкнул закатный свет,
С вишен осыпался вишневый цвет.
Безлиствен и гол вишневый ствол… —
Ты сегодня вечером ко мне не пришел.
Надень твое шелковое кимоно,
И кинься в море,
И упади на морское дно,
И лежи на просторе.
А я буду на морском берегу
Плакать слезами.
Потому что я такой не смогу
Найти в Йокагаме.
Дай мне палочку, которой едят рис,
И я проткну себе живот.
Если только палочка не сломается!
И удуши меня тугим платком.
Чтоб я стал синий, как синька,
И даже еще синей.
И прикажи дать триста ударов
Тростью из бамбука.
Пока я не вспухну!
И когда я проткнусь насквозь,
И задохнусь навсегда,
И вспухну навеки.
Попробуй тогда сказать.
Что я тебя не люблю.
Послесловие
Жили. Были. Ели. Пили.
Воду в ступе толокли.
Вкруг да около ходили.
Мимо главного прошли.
Московские празднества
Снова отдых от труда.
Праздник счастья мирового.
Снова в мире ерунда,
А трамвая никакого.
Снова факелы чадят,
Реет флагов бумазея.
Снова маршалы стоят
На ступеньках мавзолея.
Разве выразишь пером
Этот пафос с дисциплиной.
Этот русский чернозем.
Пополам с марксистской глиной?
Лишь от радости всплакнешь.
Сладкий миг переживая,
И пешком себе пойдешь
За отсутствием трамвая.
«Возвращается ветер…»
Возвращается ветер на круги своя.
Не шумят возмущенные воды.
Повторяется все, дорогая моя,
Повинуясь законам природы.
Расцветает сирень, чтоб осыпать свой цвет.
Гибнет плод, красотой отягченный.
И любимой поэт посвящает сонет.
Уже трижды другим посвященный.
Все есть отблеск и свет. Все есть отзвук и звук.
И, внимая речам якобинца,
Я предчувствую, как его собственный внук
Возжелает наследного принца.
Ибо все на земле, дорогая моя.
Происходит, как сказано в песне:
Возвращается ветер на круги своя.
Возвращается, дьявол! Хоть тресни.
Утешительный романс
Что жалеть? О чем жалеть?
Огонек горит, мигая…
Надо все преодолеть.
Даже возраст, дорогая!
Что есть годы? Что число?
Что связать нас может сроком?
Лишь бы только нас несло
Нескончаемым потоком.
Сколько раз свои сердца
Не спасая от контузий,
Мы шатались без конца
По республикам иллюзий!
Сколько тягостных колец
Все затягивалось туже!
Так уж худо, что конец.
А глядишь… назавтра — хуже.
Без названия
Был ход вещей уже разгадан.
Народ молчал и предвкушал.
Великий вождь дышал на ладан,
Хотя и медленно дышал.
Но власть идей была упряма,
И понял весь уже народ.
Что ладан вместо фимиама
Есть несомненный шаг вперед.
Куриная философия
Всем указаны скрижали.
Всем отмечена строка.
Вот и мы с тобой сыграли
В подкидного дурака.
С кучей принципов носились,
Всех учили, как им жить.
А когда остановились.
Оказалось, нечем крыть.
Дни чем дальше, тем короче.
Ночь длиннее, гуще мгла.
И выходит, между прочим.
Что и жизнь уже прошла…
Они жуют
Презрительно опущенные губы,
Жевательный и неприятный звук.
Они жуют. Их золотые зубы
Вонзаются в упругий каучук…
Они жуют на фабрике, на даче,
Восстав от сна и отходя ко сну.
Они жуют, когда природа плачет.
Когда природа празднует весну.
Они жуют в сенатах и в палатах.
На берегу и в тишине кают.
Жуют во всех Соединенных Штатах,
И в каждом штате все они жуют.
Они жуют от первого момента
До самого последнего в судьбе.
Когда они хоронят президента
И выбирают нового себе.
Они жуют от мала до велика.
Причем хранят молчания печать.
Они жуют, оглядывая дико
Глупца, который смеет не жевать.
И как они не получают сыпи,
Чумы! Всего, что сокращает век?!
Они жуют: от устьев Миссисипи
До устьев менее роскошных рек.
Они жуют, проходят дни и годы.
Они жуют, следя времен полет.
За исключеньем Статуи Свободы,
Которая, как будто, не жует.
Меняя вид всего земного шара.
Вулканы рвут несовершенный мир…
Беснуется седая Ниагара,
Таинственный задумался Памир.
Меняются и судьбы, и правленья
Народов, стран, и малых, и больших.
Они жуют в часы землетрясенья.
Когда оно касается не их.
На материк зловещим ураганом
Глухие тучи медленно ползут.
За Атлантическим далеким океаном
Они молчат, считают и жуют.
Да будет так! Своеобразна прелесть
И выводы естественных наук:
Америка — единственная челюсть,
Европа — неизбежный каучук.