Феликс ЗинькоНегр
Разные у нас на флоте люди есть. Веселые и грустные, честные и не слишком, открытые всякому товариществу и наглухо застегнутые на все пуговицы. Словом, как во всяком обществе, слепком которого мы, в сущности, и являемся. Поскольку коллективы на пароходах не так уж велики, варимся в собственном соку, и все про всех всё знают – даже скучно, никаких тебе тайн. Так, бывает, изучишь за рейс человека, что заранее угадываешь, что он ответит, что сделает, как ложку ко рту тащит.
Ясное дело, такую обстановку оживлять надо. Отсюда и травля наша морская, отсюда и «подпольные клички» – прозвища, которые обязательно возникают на каждом судне и приклеиваются к человеку, даже кочуя с ним с парохода на пароход. Спроси, как меня зовут, – не каждый вспомнит – все Борода да Борода. Ничего, привык!
Кликухи чаще всего дают по внешности. Ну, к примеру, был у нас Борман, похожий на артиста Юрия Визбора, был Майкл Белью, была Ламбада Николаевна. Но иногда человек сам определяет себе кличку.
Расскажу я вам, босяки, сегодня про парня, которого мы звали негром. Да нет! Был он таким же, как мы с вами, белым по имени Васька, по фамилии Гапочка, по гражданскому паспорту русским. Хотя черт нынче разберет, у кого чистые кровя остались, так все перемешалось. Есть у меня свояк. Он, значит, произошел от украинца и еврейки, жена же его наполовину русская, наполовину цыганка, три дочери повыходили за армянина, эстонца и, представьте себе, за китайца, а сын женился на полячке. «Скажи на милость, – жаловался он мне, – какую национальность моим внукам писать будут?» Чепуха все это, конечно, отработанный пар… Стоп!.. Занесло меня… Я ведь про негра хотел рассказать…
Каков он был человек, поймете сами из такого случая. Однажды подали нам ко второму блюду соленые зеленые помидоры. А Васька свой помидор есть не стал и оставил на тарелке. Второй механик возьми и схохми:
– Знаете, ребята, почему Васька помидоры не ест?
Все навострились, потому как усатый механик в остряках ходил.
– Так у Васьки же голова в банку не пролезет!
Кают-компания грохнула, а Васька спокойнейшим образом допил свой компот, встал, попросил разрешения, поблагодарил и ушел.
Зато на следующий день в обед он обиженно сказал механику:
– Ты тут вчера изощрялся, а у самого-то голова разве пройдет в банку?
Такой вот был парень. Но работал нормально, никаких претензий к нему не было. Один недостаток имел – больно здоров был спать. Ежели Васька уснул, с ним что хочешь делай. Хоть из койки вынь на голую палубу. Он только свернется колечком, посопит и продолжает спать. И потому поднимать его на вахту – целая проблема была, за полчаса начинать надо было.
Однажды стояли мы в ремонте, вывели из эксплуатации камбуз, переселились в гостиницу. Не помню уж, как вышло, но с койками было туго, и Ваське достался номер на двоих с настоящим негром. Ночью ребята намазали Ваське лицо сапожной ваксой, а утром стали будить. Схватив полотенце, Васька сунулся к умывальнику, увидел в зеркале совершенно черную рожу, сказал:
– Вот дураки, они вместо меня негра разбудили!
Лег и тут же снова уснул.
Скажите на милость, разве не справедливо его Негром стали звать?
Мариан ТкачевИстория про капитана Без-енко – истребителя чудовищ
История эта началась и закончилась в большом портовом городе некой тропической страны, на берегу одного из океанов. Она правдива от первого и до последнего слова – ручаюсь вам головой. А ежели мало одного залога, к нему, я уверен, приложат свои головы все прочие очевидцы.
Неподалеку от порта стояла гостиница, воздвигнутая в эпоху колесных пароходов и шляпок с вуалями. Не было в ней кондиционеров и вообще никаких электронных удобств. Но зато там были крысы.
И жил в этой гостинице, на одном со мной этаже, капитан Без-енко. Он привел сюда морской буксир и теперь обучал экипаж из местных жителей сложному искусству кораблевождения. В молодости была у него пышная шевелюра, но потом он выгодно обменял ее на усы кукурузного цвета и просторный живот – из тех, что у нас в Одессе называют «накоплением» или «арбузом». Я говорю «у нас», потому что Без-енко оказался моим земляком и даже почти соседом. Мы радовались такому фатальному совпадению, и нас было, что называется, водой не разлить – особенно по вечерам в баре, где изнывали в грязном аквариуме позолоченные рыбки.
Давно лишенные информации о ходе футбольного первенства, мы жили голой теорией, а она сулила победу одесскому «Черноморцу». Без-енко был экстремистом. Он презирал меня за то, что я довольствовался в мечтах третьим местом («Черноморец» к концу первого круга был на восемнадцатом и последнем).
– Можешь подавиться своей «бронзой»! – говаривал он обычно.
Ему нужно было «золото» или, по крайности, «серебро». По вечерам он изучал полупустую таблицу, ориентировочно прибавляя Одессе очко за очком.
И вот, когда он довел наконец «Черноморец» до «золота», минуя острые рифы поражений и унылые ничейные штили, грянул гром.
Гром этот был типографский. Пришли газеты сразу за несколько месяцев. Репортажи со стадионов были хуже некрологов. Я заполнил таблицу и решил наложить на себя руки. Но мне захотелось проститься с Без-енко: он получил те же газеты.
Без-енко с секстаном в руке опирался на стол, как Луи Каторз на знаменитом портрете. «Замерял падение нашей звезды», – подумал я и спросил:
– Ну, что ты имеешь сказать?
Он безмолвствовал. Мне стало его жаль даже больше, чем себя.
– Не убивайся, – сказал я. – Еще не все потеряно. Если киевское «Динамо» потерпит поражение во всех оставшихся матчах и потом дополнительно семь раз обыграет самое себя, а все другие команды половину своих очков отдадут «Черноморцу», то мы смело берем «серебро»…
Он поднял на меня страдальческие глаза и вдруг явственно произнес:
– Мне бы стрихнинчику.
«Готов!» – решил я и на всякий случай отошел к двери.
– Можешь на меня положиться, – продолжал он, – я этого так не оставлю.
– Чего «этого»? – я перенес одну ногу в коридор и чувствовал себя уверенней.
– Они жрут мой курс, – туманно ответил Без-енко и заплакал скупыми морскими слезами.
– Старайся поменьше думать об этом. Они приналягут и все поставят обратно, на место.
Он вздрогнул:
– Хотел бы я видеть, как им это удастся!
– Подожди, – мягко, как ребенку, сказал я. – Подожди и увидишь. Кто знает, может, они уже взялись за дело…
Без-енко опять вздрогнул, подскочил к письменному столу и распахнул настежь дверцу. За нею лежали толстые, сложенные стопкой тетради. У верхней, с надписью «Навигация» и римской единицей, кто-то аккуратно по дуге отъел весь правый угол.
«Девятка!» – невольно подумал я и спросил:
– Зачем ты ее порезал?
– Это я? – Он помедлил и огляделся по сторонам. – Крысы… Тут у меня выступала семейка – мама и три дочки… Можно сказать, грызут науку!
Оказывается, вчера вечером в номер к нему пришли четыре крысы и сразу накинулись на конспекты. Капитан потребовал у портье мышеловку, но тот не понял и принес дюжину пива. Так они коротали время: Без-енко пил пиво, а крысы жрали тетрадь. Он пробовал их отогнать. Но они не спеша уходили к дыре в полу и, едва капитан возвращался к пиву, принимались опять за свое.
– Это хамки! Они делали мне варфоломеевскую ночь, – пожаловался Без-енко.
Мы бросились к директору. Но директор сослался на утвержденный выше список инвентаря и мышеловки не дал. А когда я сказал, что в списке нету и крыс, он дико разгневался и закричал, что крысы, мол, появились в отеле помимо директорской воли, и спроси они разрешения, он им бы его не дал. Тогда я зашел по другому краю и пробил вопрос насчет сохранности имущества постояльцев и разных гарантий – словом, всего, что было написано на табло, висевшем внизу, у правого уха портье. Но он отбил мой вопрос за боковую линию, ибо юридические гарантии имеют силу над людьми, а не безответственными грызунами. Отбил – и сделал рывок к моим воротам, с улыбочкой предложив опротестовать москитов и мух. Само собой, я перешел в контратаку, но директор снял телефонную трубку и объявил, что матч окончен.
Без-енко был невменяем.
И началась мистика. Крысы ели конспекты. Каждый вечер они приглашали к Без-енко друзей и родственников. Через неделю капитан знал их всех в лицо. Он бегал к директору с ошметками тетрадей, но ничего не добился.
Тогда мы выклянчили у судового врача мышьяк. Без-енко накупил разных деликатесов, начинил их отравой и аппетитно разложил возле стола.
Крысы к угощению не притронулись.
– Офсайд? – спросил я его утром.
– Чуют… – оперным шепотом ответил Без-енко и, помолчав, добавил:
– Они подслушали, когда мы договаривались за мышьяк. Я от этих разносчиц холеры всего жду.
По его расчету выходило, будто крысы свободно понимают человеческую речь, и зря мы не называли мышьяк по науке, латинским словом. Названия этого я не знал, да и Без-енко тоже его не помнил. Но он сказал, что ничего бы от нас не отпало, если б заглянули в справочник. Все равно пригодилось бы потом для кроссвордов. Я почувствовал раскаяние. Но тут меня осенило.
– Слушай! – закричал я. – Ведь русского-то они знать не могут…
– Не терзай мне зря сердце, – сказал Без-енко. – Каждый раз, когда мой взор падает на вас, молодых, я плачу от боли. Ваши мысли, как те часы, крутятся в одну сторону. Крысы, запомни, сынок, ходят под всеми флагами и слышат все языки!..
Он довел свое рассуждение до высшей точки, заявив, будто крысы, общаясь между собою в портах, свободно могли создать всемирное лингвистическое сообщество, и допустил наличие особого языка.
– Что-то вроде эсперанто, – сказал он.
Я не стал возражать и осведомился о его планах.
– Пускай блюда полежат, – ответил Без-енко, – вдруг они захотят расширить меню…
Но крысы довольствовались одним блюдом.
Наконец наступил кризис. Раньше грызуны отставали от слушателей капитана и жрали лекции, так сказать, постфактум, теперь же они обошли студентов. Близилась катастрофа!
Капитан попробовал сыграть с ними по-честному. Он убрал с поля отравленные харчи и заменил их доброкачественными и свежими. Далее он произнес речь. Я тоже присутствовал. Незаинтересованный свидетель, по идее Без-енко, придавал больше весу его словам.
– Мадам! – обратился он к старой крысе. – Мадам, и вы, девочки! Вы сделали меня всухую. Чтоб я так жил, если у меня рука поднимется на ваше здоровье. Кушайте, не стесняйтесь. Питание – люкс! И вы будете иметь его три раза в день, или пусть «Черноморец» вылетит из высшей лиги и станет ниже «Молдовы»…
Упоминание о «Черноморце» я принял как знак духовного возрождения капитана.
– Подумайте сами, мадам (он особенно уповал на старуху!), разве можно сравнить эту старую измызганную бумагу с бисквитиками и ветчинкой! Зачем вам изнурять свой желудок? Кушайте калорийную пищу и плюньте на мои конспекты! А я буду учить по ним людей. И все останутся довольны…
Чтобы развеять их опасения, мы с капитаном надкусили все бисквиты и перепробовали ломтики ветчины.
Я покинул его во власти надежды.
Назавтра оказались съеденными еще четыре главы. Деликатесы лежали нетронутые.
– Они мстят за мышьяк, реваншистки… – тяжко шептал капитан. – Но мое терпение тоже имеет конец!
И он удалился с видом решительным и мрачным.
За обедом я попытался вернуть капитану былую форму, сообщив о победоносной ничьей, сделанной «Черноморцем» неделю назад. Для этого мне пришлось звонить в столичный пресс-центр и выложить изрядную сумму.
Но мяч прошел выше ворот: Без-енко выслушал меня равнодушно, как мидия.
Только за кофе он вдруг оживился и начал ставить вопросы по военному делу и баллистике. Тут я был на высоте. Я пересказал своими словами пару популярных статей о сокрушительной мощи ракетно-ядерного оружия. Все примеры я изложил как лично мною увиденное и пережитое. Но Без-енко интересовало архаичное вооружение. И он то и дело сворачивал на царь-пушку и всякие мушкетоны и фальконеты.
Вечером я зашел к нему поделиться алгоритмом, основанным на нашей ничьей. У меня не было под рукой приличного компьютера, но даже конторские счеты выдали виды на «бронзу».
Капитан был чем-то взволнован и не мог уследить за моими выкладками.
– Слушай, – сказал он осипшим от напряжения голосом, – оставайся у меня ночевать. Я тебя удивлю!
Но я с детства не любил удивляться. Я сообщил, что мне до зарезу надо отправить письма не позже завтрашнего утра, и ушел восвояси.
Ночью гостиница проснулась от ратного грохота. Я решил, что началось извержение местного вулкана. По преданию, он молчал уже десять тысяч лет, с тех пор как в его огнедышащий кратер сошла девица, которую мракобесы-родители насильно просватали за нелюбимого, но очень богатого старика. Я даже подумал, что, в сущности, было бы глупо обижаться на этот вулкан: шутка ли – десять тысяч лет!
Все выскочили в коридор и увидели, как возле капитанского номера сизыми клубами стелется дым. Я распахнул дверь. Без-енко стоял посреди комнаты, опершись на какой-то отливавший металлом очень продолговатый предмет. В дыму я увидел изрешеченный стол, лужи крови и бившихся в агонии крыс.
– Готовы! – поведал нам Без-енко. – Всю семью скосил с первого залпа!
Он старался держаться скромно, по-геройски.
Пока прислуга выносила трупы, капитан, не выпуская из рук гигантской двустволки, доложил потрясенным соседям, как разворачивалась битва. Для начала он ударился в историю, упомянув всех прославленных снайперов – от библейского Давида до Вильгельма Телля. Капитан указал, что все они стреляли из родственных или корыстных побуждений, и далеко им до него, Без-енко, отдавшего свой не знающий промахов талант на службу науке.
Затем он перешел к стратегическому анализу. Учитывая тяжесть своего оружия и маневренность неприятеля, капитан решил навязать ему позиционный бой. Особое внимание уделялось воинской тайне. При крысах он не проронил ни слова о предстоящем деле, а ружье замаскировал казенной простыней и старыми газетами. Стволы были направлены прямо на дверцу стола, скрывавшую недоеденные конспекты.
– Прицел я навел гениально, – застенчиво улыбнулся Без-енко, – выверил все по девиационным таблицам…
Затем был приподнят край простыни, вставлены патроны, набитые крупной дробью, взведены курки. В двадцать ноль-ноль по местному времени Без-енко предпринял завершающий маневр: провертел в газетном листе, как раз напротив спуска, дыру и вставил в нее палец.
– Они все же что-то учуяли, – признал капитан, – и выслали головной дозор – саму хрычовку с племянником. Но мой каштанчик был даже ей не по зубам…
Дозор ничего не обнаружил, и подошли главные силы. Когда противник сконцентрировался вокруг стола, капитан открыл огонь.
– Скосил всю семью с первого залпа! – повторил Без-енко.
Он сделал паузу, чтобы мы смогли оценить такой триумф. Но ею, нарушив правила, воспользовался директор отеля. Он бросил увесистое свое тело в бурный поток капитанского красноречия и перегородил его напрочь. Голос директора звучал могущественно и гулко, словно эхо пароходной сирены в пустой металлической бочке.
Он оплакивал простреленный стол – оплакивал, как центра нападения, переманенного в чужую команду, как боевого коня, не раз проносившего вас невредимым сквозь пламя и пули и скоропостижно умершего от мигрени…
Столу этому не было цены! На него пошло дерево, выросшее в доисторическую эпоху. Потом эволюция сделала финт, и дерево оказалось уникумом мировой флоры. Ему даже не с кем было опылиться ни прямо, ни перекрестно. Тысячи лет оно мучилось и не могло умереть, ожидая, когда же придет столяр и сделает из него что-нибудь для нашей гостиницы.
Обрисовав благородство сырья, директор начал характеризовать стол как произведение искусства…
Женщины рыдали вместе с ним. Мужчины дымили сигаретами. И тогда он ударился головой о стену, прикрытую мягким ковром, и, напрягая иссякшие силы, заговорил о компенсации.
Едва была названа сумма, все в ужасе разбежались. Все, кроме Без-енко, не понимавшего на местном языке ни словечка, и меня: я не мог бросить капитана на поле, когда по его бюджету собирались пробить пенал.
– Потолочная была речь у шефа! – улыбаясь, сказал Без-енко. – Хотя я не все усек, но чудак явно обезумел от счастья, что я выступил у него в гостинице. Ты уловил: он отвалит сумасшедшие деньги, чтоб только я не переехал отсюда. Для буржуя реклама – все!
Я тактично развеял Без-енковы заблуждения и оставил его наедине с двустволкой.
Утром мы постучались в директорский кабинет. После вчерашнего надгробного плача шеф напоминал проколотый мяч. Он взял у капитана деньги (за ночь сумма похудела на две баранки) и сунул их в карман.
Зная филологическую невинность Без-енко, я сказал ему в переводе с латинского:
– Так проходит мирская слава…
С того самого дня Без-енко ни о чем, кроме опасностей и риска охоты, говорить уже не мог. Крысы в его рассказах обретали черты кровожадных и мощных хищников, в единоборстве одолевающих человека.
– Чтобы вы могли себе вообразить, – начинал он обыкновенно, – какая сила у крысы, учтите: слоны боятся мышей. А кто, я вас спрашиваю, мышь против крысы?!
В присутствии дам он украшал свою речь блестками эрудиции:
– Интересно, что вы ответите, – говаривал он, – когда узнаете, что слово «крыса» пошло от древнеиндийского «крудхьяти»? И это значит ни больше ни меньше как «гневаться»! А веселенькие истории старого Брэма, от которых волосы встают дыбом?!
Он отсылал своих слушательниц к энциклопедиям – Детской, Большой и Малой; но прежде, чем приступить к чтению, рекомендовал им поставить по одну руку бром, по другую – валерьяновые капли и вызвать «скорую помощь».
Потом Без-енко стал держать курс на тигров. Он решил, что они тоже достаточно сильны и свирепы. Капитан изучил все их повадки и любил перечислять части тела и органы тигра, попав в которые, пуля приносит смерть – мучительную или мгновенную. Денно и нощно домогался он, чтобы я сопровождал его на предстоящей охоте. Я понял: смерти не миновать – от когтей ли зверя или от капитанского красноречия, – и дал свое согласие.
Тигров там было столько, что они иногда забегали в партер городской оперы. В парламенте поднимался даже вопрос о создании специальных ферм, где тигров откармливали бы на мясо, стригли с них шерсть, доили и приучали к упряжке. План этот увязывали с оздоровлением государственных финансов. Но едва Без-енко закончил свои приготовления, он узнал, что на отстрел каждого хищника (а капитан планировал истребить все поголовье) необходимо личное разрешение премьера. «Конечно же, – утешал он меня, – при моих заслугах разрешение будет получено»… Бог знает сколько раз на день бегал он к почтовому ящику, но, увы, бумага запаздывала.
И я уехал, так и не сходив с капитаном в кромешную тьму джунглей.
Следующим летом я проводил отпуск в Одессе. Однажды, отобедав у родственников, я шел, как положено, на ужин к другим родственникам, но вдруг на середине пути подумал: «А ведь у Приморского бульвара вроде снимают кино…» И решив, что для пищеварения совсем неплохо взглянуть на симпатичных артисток, освещенных современной аппаратурой, я прошел по Сабанееву мосту, пересек площадь и, обогнув морские кассы, застыл, пригвожденный к тротуару… Возле входа во Дворец моряков красным по белому было написано:
Предыстория вопроса!
Моральный и физический облик этих хищников
из семейства кошачьих!
Тигр как мишень! Личные воспоминания!
Лекция капитана дальнего плавания О. О. БЕЗ-ЕНКО
Вход и выход бесплатный
Начало в 18.30
«Без пяти семь!.. – пронеслось у меня в мозгу. – Уже пропустил «Моральный и физический облик»… Надо позвонить тетке, предупредить, что я задержусь».
У кого есть «свои» в Одессе, тот знает: к столу выходят минута в минуту, как судьи на поле… А в кармане ни одного медяка! Пока я ездил на такси выменивать двухкопеечные монеты и потом объяснялся из автомата с теткой – мне пришлось поклясться маминым здоровьем, что я не попал под машину и дома у нас все в порядке, что я не брезгую жареной камбалой, а, наоборот, люблю ее больше жизни, – лекция кончилась.
Публика повалила на бульвар. Я увидел в толпе жутко красивую девушку по имени Света, с которой только сегодня утром познакомился на пляже и готов был ради нее на все. Расталкивая взопревших поклонников тигриной охоты, я бросился к ней и услыхал, как она говорила подруге:
– Вот это – мужчина! Какая сила воли!.. Наши пижоны не годятся ему на подметки…
Я повернулся и тихо пошел назад, к Сабанееву мосту, туда, где меня ждала ненавистная с детства жареная камбала.
Игорь Павлов
Дельный совет
Как-то Ной и Антиной
Шли дорогою одной.
Ной спросил у Антиноя:
«Как бы век прожить, не ноя?»
И ответил Антиной:
«Антиноя, дорогой!»
Кошмар
Аквариум полон.
Но рыбок в нем нет.
Осталась записка:
«Ушли на обед».
Одиночество
– Ах, – жалобно сказала Щука, —
Карась плывет! Какая скука!
Тут не успеешь рта раскрыть —
И не с кем переговорить.
Слон и моська
Слон ухватил за хвостик Моську
И посадил ее в авоську.
В авоське Моська присмирела
И говорит ему несмело:
«О господин, прошу прощенья!
Я лаяла – от восхищенья…»
Константин ИльницкийВ загранрейсе
Эфир, в котором блуждают радиоволны, – стихия загадочная и непредсказуемая. Минуту назад ваш коллега по экипажу выходил из радиорубки, спокойно потолковав о том о сем со своей родней за тридевять земель, и вот уже эфир хрипит и булькает, и начальник радиостанции Ступень, посмотрев неуверенно сначала на второго помощника Ткаченко, потом на меня, протягивает трубку:
– Кажется, это вас.
– Алло, – кричу жене, – ты меня слышишь?
– Слышу, – доносится эхо.
– Как дети? – решил урвать хоть самое главное. – Дети как? Что-что?
– Она говорит, что нормально, – помогает телефонистка. – Говорит, что вы ее родненький зайчик.
– Что-что?
– Зайчик родненький.
– Что-что?
– Говорит, что любит.
– Что-что?
Выхожу расстроенный в коридор, где мается в ожидании связи Ткаченко, и развожу руками:
– Не понял даже, с кем и говорил.
– Что-что? – подскакивает Ткаченко. – А вы, часом, не с моей женой говорили?
– Не знаю, – неуверенно пожимаю плечами. – Сказала, что любит.
– Любит? – прищуривается Ткаченко.
– Что с детьми нормально.
– С детьми во множественном числе?
– Во множественном.
– Слава те, Господи, значит, не моя.
– Гуляли мы с ребятами по славному городу Антверпену, – рассказывает старпом Люблинский. – Зашли в какой-то магазинчик. Сидит там такой симпатичный старичок-хозяин и газету читает. Оторвал взгляд от газеты – и на чистейшем русском языке спрашивает: «Никак русские?» «Да!» – обрадовались мы земляку. А он побагровел: «Во-он отсюда!»
Вочмен в переводе с английского – человек, который следит («воч»), сторожит. Попросту – сторож.
На рейдовой стоянке в Суэцкой бухте вочмен-египтянин в ожидании своего катера томился у парадного трапа.
– Ты комиссар? – повернул ко мне свое высушенное солнцем и годами морщинистое лицо.
Я попытался объяснить, что на теплоходе нет помполита, но вочмен неодобрительно замотал головой:
– Плохо, комиссар. Зачем обманывать? Я старый, вижу, – перевел взгляд с моих очков на блокнот с ручкой, торчащий из кармана. – Болгары уже нет комиссар, румыны – нет, одни русские. Зачем?
– Что зачем?
– Моряк хочет девочка, а ты – нельзя. Моряк хочет менять вещь, ченч, а ты – нельзя. Моряк гулять – опять нельзя. То нельзя, все нельзя – зачем? Зачем ты это делать?
– Что делать?
– Ходить, следить, писать… Хе, – улыбнулся вдруг египтянин, обнажив желтые кривые зубы. – Ты тоже вочмен. Я вочмен. Я воч хорошо. Ты воч плохо. Ай-ай-ай, ты будет бедный.
– Почему?
Старик стер ладонью улыбку с сухих тонких губ, наклонился поближе и шепотом:
– Потому. Аллах тоже воч.
Накануне вечером мы издали наблюдали изящные обводы белоснежного лайнера, выходящего с караваном судов из Суэцкого канала в Красное море, а сегодня утром лоцман Адель Вахдан объяснил, что судно, принятое нами за пассажирское, – яхта. Едва ли не самая крупная в мире яхта саудовского короля Фахда, названная именем его отца «Абдул Азиз».
– Ее недавно ремонтировали в Греции. О аллах, чего в ней только нет!
– В Греции? – не выдержал старпом, прекрасно знающий, что «в Греции все есть».
Но лоцман не понял нашего юмора, его глаза округлились свежими воспоминаниями:
– Представьте, на трубе огромные скрещенные сабли из настоящего золота. Ладно, хоть какая-то символика. Но ручки, обыкновенные дверные ручки и на мостике, и повсюду…
– Может быть, позолоченные?
– Нет, из чистого золота. Я спрашивал, я сам за них держался, – поднимает лоцман свои смуглые ладони и долго держит их, растопырив длинные пальцы, помогая нам переварить столь сложную информацию.
– У нас в газете было опубликовано интервью с королем Фахдом, – вспомнил Вахдан. – Король рассказывал о том, как старается вести праведную жизнь, какие совершает пожертвования, благодеяния, а потом вдруг задумался и сам спрашивает журналиста: «Как вы думаете, попаду я в рай?» «Нет, ваше величество», – отвечает тот. «Почему же?» – удивился король. «В рай не попадают дважды».
Святослав ПелишенкоПочему счастье – еврейское?
Предлагаемая вниманию читателей легенда или, скорее, притча о «еврейском счастье» – одна из наиболее древних в эпосе народов Одессы. В сущности, до сих пор неизвестно, какому народу принадлежит честь ее создания. Само понятие давно приобрело наднациональный характер: образно говоря, для того, чтобы иметь еврейское счастье, совершенно не обязательно иметь счастье быть евреем.
В старые времена все по-другому было. Когда-то и счастье у людей, говорят, было не только «еврейское». Дело, словом, давнее…
Жил себе в Одессе такой себе мальчик Моня. Мальчик и мальчик. Может, на Молдаванке жил, может, в Колодезном переулке, 5, квартира 8, а может, и еще где – разве мы знаем?… Мы знаем другое: однажды на день рождения подарила Моне его бабушка копилку. «Это, – говорит, – тебе, внучок, на счастье».
А копилка та была не простая. Не то чтоб волшебная, но очень крепкая. И чем ее больше разбить стараешься, тем она крепче становится. Сейчас таких уже не делают.
Моня был мальчик бережливый: каждый день хоть по грошику, да откладывал. И кто знает – должно быть, пара-тройка твердых царских копеек в копилочке накопилась… Долго ли, коротко ли – подошла тут первая российская революция. А где революция, там, известно, и погром. Нагрянули как-то и домой к Моне. Сначала все в доме погромили да поломали, потом все поломанное позабирали, а вот когда копилку нашли – били ее, били, да так и не разбили. И так при этом устали погромщики, что самого Моню уже не тронули. «Ну, – говорят, – твое счастье!»
И еще лет пятнадцать прошло. Чего только в те годы не было! После копеек да рублей царских были и керенки, и карбованцы гайдамацкие, и «колокольчики» деникинские… Стал Моня взрослый. И вот как-то вечерком заглянуло к нему одесское ЧК. Сначала все в доме обыскали да описали, потом все описанное позабирали, а вот копилочку били-били, били-били… «Что там у вас, – спрашивают, – небось золотой запас?» «Какой запас, – Моня отвечает, – может, пара-тройка копеек старых царских, да «керенок» дурацких, да карбованцев гайдамацких. А золота там нет». «Ну, – говорят чекисты, – это ваше, Моисей Давидович, счастье, что там нет золота!» И ушли…
И стал уже Моня старенький (а в копилку каждый день хоть по грошику, да откладывал!). На старости лет присылают ему как-то его дети да внуки вызов – на историческую родину. Сначала Моня и слушать не хотел – дескать, я там в тягость буду, – а потом думает: «Постой! У меня же копилочка есть! За всю мою жизнь в ней бешеные, должно быть, деньги накопились: и копейки царские, и карбованцы гайдамацкие, и рубли советские… Будет с чем к детям ехать!» Взял он молоток да по копилке как трахнет!.. Но только копилочка, которую и погромщики били – не разбили, и ЧК одесское било-било – не разбило, и румыны из Бухареста били-били – не разбили, – копилочка, конечно, в старческих Мониных руках тоже целехонькой осталась. Заплакал тут Моня и говорит: «Такое уж, видно, мое еврейское счастье!» И в Одессе остался.
До сих пор живет он, говорят, где-то на Пересыпи, на улице Черноморского Казачества, 14; а может, и еще где-то живет или давно уже умер, мы разве знаем?… Мы другое знаем: почему счастье стали называть «еврейским».
Борис БарскийИз цикла «Стихи о любви к разнообразным женщинам»
Я люблю тебя
Конфетно,
Я люблю тебя
Морожно,
Я люблю тебя
Черешно
И люблю тебя
Пирожно…
Апельсинно и
Бананно,
Ананасно и
Малинно,
Опьяненно и
Дурманно,
И еще немножко
Винно…
Мне любить тебя
Прохладно
В душноте,
Когда так летно,
Мне любить тебя
Пиратно,
И любить
Так сигаретно…
Я люблю
Головокружно,
Бесшабашно и
Тревожно,
Я люблю,
Как и не нужно,
Как нельзя,
Как невозможно…
Что-то в Вас
Не совпадает:
Вы красивы
И не глупы,
Двух вещей Вам
Не хватает —
Костяной ноги
И ступы…
Вы лежали в гамаке
С сигаретою в руке
И невольно искривляли
Тело где-то в позвонке.
Вы лежали у реки
Не близки, не далеки,
И губами выдували
Слюни, словно пузырьки.
Я хотел быть ветерком,
Я хотел быть гамаком,
Грудь Вам лапками царапать
Легкокрылым мотыльком.
Я хотел бы быть рекой,
Гладить Вас своей рукой,
Гладить волосы и тело —
Вот я ласковый какой…
Я хотел быть ветерком,
Я хотел быть мотыльком,
Только на хрен Вы мне сдались
С искривленным позвонком.
Промчатся куда-то годы,
И скажут, меня читая:
Он с детства любил природу
И женщин родного края.
Алексей Стецюченко, Александр ОсташкоСамоучитель полуживого одесского языка
Боршть – национальное одесское блюдо.
– Вы знаете, шё такое боршть – это регата, это флотилия в одной тарелке: дымящиеся ледоколы картошки взрезают толстые плямы жира, капустные яхточки гоняются друг за другом, огибая помидорные буйки. Помешивание ложкой приводит к трагедиям и кораблекрушениям… (А. Грабовский «Осколки»)
Дуля – фига.
– Ты будешь пустой через того жильца… Ты на этом заработаешь дулю с маком – и все. (К. Паустовский «Мопассанов я вам гарантирую»)
Же – усилительная частица.
– Ой, месье Бабель, – сказал он, качая головой. – Вы же сын такого известного папаши! Ваша мама была же красавица! (К. Паустовский «Рассказы о Бабеле»)
Жлоб – некультурный, хам, деревенщина, «амбал».
Когда Жора произнес его имя, баба Маня скривилась:
– Ай, он жлоб!
– Во-первых, вы не правы – он выписывает «Мурзилку»…
За – о, по, чем.
Встреча студентов с К. Симоновым.
– А что вы расскажете за Маяковского?
– Не знаю, я не одессит.
Занять – одолжить.
– Циперович, займите сто рублей.
– Хорошо, а у кого?
Иметь счастье – иметь возможность.
В трамвае женщина толкает какого-то старичка.
– Мужчина! Мужчина же!
– Извиняюсь, что-то не припомню, когда имел счастье доказать вам это.
Иметь бледный вид – бояться, плохо себя чувствовать, плохо выглядеть.
Моряк в Москве имеет бледный вид,
Его шатает, словно стебель на бульваре…
Кибитки красить – спецзадание, на которое отправляется надоевший или неприятный вам человек.
– Боря, иди красить кибитки, ты меня устал своей волнующей ревностью. (Разговор в трамвае)
Моду брать – придумывать и делать что-либо не самое лучшее.
– Хулиганская морда, – прокричал он, увидя гостя, – бандит, чтоб земля тебя выбросила! Хорошую моду себе взял – убивать живых людей… (И. Бабель «Как это делалось в Одессе»)
Один в Одессе – оригинальный, лучший.
– Ну как тебе мой новый галстук?
– Один в Одессе!
Чиканутый – чокнутый, слегка не в себе.
– Этот Миша – он какой-то чиканутый, у себя дома живого Ленина держит. (Разговор в трамвае, истинный смысл которого до сих пор остается тайной)
Штымп – человек, кадр, персона.
Некоторое время в Одессе процесс деторождения назывался «штымповкой».
Я вас умоляю – было бы о чем говорить.
– А мой младший женился недавно.
– И что? Красивая девочка?
– Ой, я вас умоляю…
Сергей МилошевичЕвангелие от лукавого
По информации газеты «Аргументы и факты» начала 90-х, ни одна кандидатура епископа, а также иных высокопоставленных духовных лиц не проходила без утверждения ЦК КПСС и КГБ… Многие работники церкви, которые и сейчас, в третьем тысячелетии, благополучно наставляют прихожан на путь истинный, во времена СССР являлись агентами КГБ…
В большом роскошном кабинете за длинным столом расположилась группа товарищей суровой наружности, листавших какие-то бумаги.
– Приглашайте! – нажав кнопку селектора, отрывисто проговорил круглолицый мужчина в очках, восседавший во главе стола.
Почти в ту же секунду резная дубовая дверь кабинета отворилась, и на пороге появился длинноволосый бородатый человек благообразной наружности. Костюм-тройка сидел на нем несколько мешковато; было заметно, что он чувствует себя в нем несколько неловко. Легкой походкой бородатый подошел к столу и, степенно поклонившись присутствующим, певуче проговорил:
– Во здравии да пребудут все милостию Божьей в сией скромной обители!
– Ну, ты здесь эти свои архиерейские штучки брось! – неожиданно вспылил круглолицый. – Распустились там, понимаешь! Ну-ка, выйди и доложи, как положено…
Благообразность бородатого сдуло словно ветром. Лихо щелкнув каблуками, он развернулся через левое плечо и исчез за дверью. Через мгновение он вошел снова, чеканя шаг, подошел к столу и сухо отрапортовал:
– Старший лейтенант Бодайло по вашему приказанию прибыл!
– То-то же, – назидательно произнес круглолицый. – Ну, давай, докладывай.
– За отчетный период было отслужено три молебна за досрочное выполнение годового плана областью, один молебен, посвященный открытию июльского, сего года, Пленума ЦК КПСС, проведено шесть душеспасительных бесед на тему «Всякая власть – от Бога», а также собрано прихожанами двести тысяч рублей на постройку тепловоза для БАМа… – бойко затараторил Бодайло.
– Что ж, я вижу, что дела у тебя идут неплохо, – с удовлетворением отметил председательствующий после того, как прозвучала фраза «старший лейтенант Бодайло доклад окончил». – Исходя из этого обстоятельства есть мнение о необходимости присвоить тебе звание… тьфу ты, дьявол, дать тебе сан епископа.
– Служу Советскому Союзу! – расплывшись в радостной улыбке, выдохнул Бодайло.
– Да ты погоди пока радоваться, – охладил его пыл круглолицый. – Окончательное решение о твоем назначении выносит комиссия, на которую тебя, собственно, и пригласили.
– Товарищи! – обратился он к сидевшим за столом суровым гражданам. – Надеюсь, все изучили личное дело, характеристики и другие документы старшего лейтенанта Бодайло? Все? Тогда прошу задавать вопросы.
– Какова основная идея работы Ленина «Материализм и эмпириокритицизм»? – задал вопрос один из присутствующих.
– В своем гениальном труде «Материализм и эмпириокритицизм» Владимир Ильич Ленин развил учение диалектического материализма о причинности и дал достойный отпор теоретикам идеализма! – прозвучал четкий ответ старшего лейтенанта.
Тут же посыпались другие вопросы: о решениях последнего съезда КПСС, о выдающихся теоретиках атеизма, основах материализма и трудах классиков марксизма-ленинизма. Изрядно вспотевший Бодайло еле успевал отвечать.
– Ну ладно, хватит! – наконец махнул рукой круглолицый. – Думаю, вы подходите. Как вы считаете, товарищи?
Услышав утвердительный ответ, он набрал номер на телефонном аппарате с гербом на диске.
– Але, Синод? Да, утвердили… Завтра прибудет в ваше распоряжение, подыскивайте епархию…
– Ну вот и все, – сказал круглолицый, положив трубку. – Как там у вас говорится: «Благослови тебя Господь». В общем, желаю успехов на новом поприще. Кстати, зайди в бухгалтерию, сегодня аванс. И про партийные взносы не забудь, три месяца не платил. Все ясно?
– Так точно! – щелкнул каблуками Бодайло. – Разрешите идти?
– Ступай! Привет пастве, – махнул рукой круглолицый. – С отчетами только не тяни. Да, чуть не забыл: зайди в спецхран, забери свое кадило из ремонта, там микрофоны меняли. Ну, аминь!
Иван РядченкоПодражание пушкинскому «Евгению Онегину»
Итак, я жил тогда в Одессе.
На убыль шел двадцатый век.
Уже не в море, а в прогрессе
Купался новый человек.
А моря прежнего не стало,
Поскольку с берега хлестала
Цивилизации раба —
Канализации труба.
Да что там море! И с едою
Теперь труба. И водки нет
(Одна из горестных примет).
Не дай Господь запить водою
Вам горе! Местная вода
Уводит к предкам навсегда.
Что толку даром хмурить брови?
Во все века полно проблем.
Вот, говорят, при Воронцове
Талонов не было совсем.
Конфуз! Не ели мясо с дустом.
Бумага шла на прок искусствам.
Бежали люди, как всегда,
Но не отсюда – а сюда.
Где порто-франковская зона?
Где исцелительный озон?
В ночи привиделось – о сон! —
Что не хватило мне купона
Спокойно выкупить билет
В Одессу – в ту, которой нет…
Илья РудякДвоеженец
Все это произошло с моим хорошим знакомым – популярным в то время драматургом.
В столичных театрах шли его пьесы, по сценариям его ставили фильмы, на телевидении делали сериал.
Небольшого росточка, кругленький, длинноносый, имел он одну слабость – высокие женщины. Женился на актрисе выше себя на голову. Она не хватала звезд с неба, но за него ухватилась, родила ему дочку, была ему верным другом.
Однажды звонит он мне на студию:
– Старик, приезжаю на неделю с Катей в Одессу, приюти на даче, а?
– Давай, буду рад.
– Старик, и еще просьба: пригласи вечерком Дюймовочку.
– Да ты спятил!
– Ради этого лечу, старик, сделай услугу.
– Твое дело. Позову.
А дело было вот в чем. Работая у нас в фильме, влюбился он в костюмершу Леру – высоченную девушку по прозвищу Дюймовочка. Кстати, остроумец, придумавший это, достоин вознаграждения.
Дюймовочка была польщена вниманием автора сценария, щедро одаряла его своей накопившейся нежностью, и он не вылезал из «Куряжа» – киностудийного общежития, где она жила.
Днем они отправлялись на Привоз и туго набивали сумки «дарами осени». А вечером, после съемок, сбегали вниз к морю, заплывали далеко, а возвращаясь, Лера выносила на руках уставшего ухажера и… кутить в «Куряж».
Наезжал он к Дюймовочке часто. Но с живой женой да к любовнице – ну и нахал!
Я встретил их, привез на дачу, там уже орудовала у стола Дюймовочка.
– Старик, ты дипломат! – и поцеловал в бороду.
Жена его, естественно, приняла Леру за мою пассию или знакомую.
Московские напитки, одесские овощи и фрукты развязали языки, и, выбрав удачный момент, мой приятель попросил тишины и начал:
– Как известно, у царя Соломона была тысяча жен. Я хочу искренне рассказать о моих чувствах к двум любимым женщинам. Мне надоело раздваиваться, лгать, придумывать что-то. Я люблю мою жену Катю и люблю… Леру, и хотел бы, чтобы мы все были вместе. Дружно жили одной семьей. Лера на это согласна, мы это уже выяснили, теперь, Катя, прошу тебя оценить мое правдивое признание и присоединиться к нам.
Это была не шутка, не розыгрыш, не фарс. Он говорил на серьезе, обдуманно, волнуясь.
Я, конечно, очумел от такого поворота событий, но что должна была почувствовать жена его?
Она замерла, красные пятна пошли кругами по лицу, на глаза навернулись слезы, она вот-вот готова была разрыдаться.
– Катя, милая, я сказал чистую правду, ведь это намного лучше, чем лгать, что я снова приехал на доработку сценария, а на самом деле соскучился по Лере. А побыв с нею, придумывать, что в Москве ждут читки новой пьесы, а на самом деле хочу к тебе.
Катя не могла выдавить из себя ни слова. Она прикрыла руками лицо и онемела. Лера опустила голову и ждала.
– Я понимаю, так не бывает, – продолжал он. – Будут какие-то формальности, сложности, но это честнее, лучше, благороднее, чем делать вид, что все счастливы, будучи несчастными. Квартира, слава Богу, позволяет, средства тоже, надо только перешагнуть через мещанское, узколобое понятие «законный брак». Катенька, скажи, ты согласна со мной?
– Да, да… – преобразилась вдруг Катя. – Я согласна. Это будет здорово, это будет очень, очень интересно…
– Умница, Катька! Давайте выпьем!
И началось застолье. Я сослался на дела и уехал в город.
Дальше события развивались так. Да, Катя согласилась, они провели втроем неделю на море, ходили в театры, рестораны, провожали Дюймовочку в «Куряж». Затем с Дюймовочкой проводили Катю в Москву, чтобы та подготовила квартиру для общего проживания. Затем он уехал один, пока Лера улаживала дела с работой, комнатой, выпиской.
…Дверь открыл ему огромный парень, амбал, вынес один за другим десяток чемоданов.
– Екатерина Федоровна попросила передать вам это. Тоже мне – Соломон! – и захлопнул перед его длинным носом дверь.
Леонид АвербухЧетверостишия
Да! Под луной ничто не ново,
Стремленье к истине – бесплодно.
Тебе дана свобода слова?
Вот и молчи о чем угодно!
Ты «недоперепил». Ты с ног
Валился, громко пел.
Чуть больше выпил ты, чем мог,
Но меньше, чем хотел…
Я согласен с мудрецом, сказавшим:
Важно верно обозначить путь.
Человек рождается уставшим,
А потом живет… чтоб отдохнуть.
Вынести Ленина из мавзолея
Или оставить? Что делать нам с ним?
Нет, не выносят, не могут, не смеют,
Ленин по-прежнему невыносим…
Народ смеется, с прошлым расставаясь,
Меняются привычки, моды, власть.
Смеяться не грешно, но, увлекаясь,
Расстаться можно с будущим, смеясь…
Михаил ПойзнерГородские зарисовки
– Так сколько стоят эти воспоминания Рязанова?
– Сколько, сколько… Двадцать гривен!
– Да я мог бы вспомнить то же самое гораздо за меньше!
– Только вам даю в руки эту девочку…
– Почему девочку?!
– Она еще не читана! Ее никто не хотел читать… Кто сейчас понимает в девочках и в таких книгах? А?!
У меня аж две собаки. Во дворе «кавказец», а в самой хате ротвейлер. И никаких решеток, сигнализации и таких штук. И главное, сплю спокойно. Еще бы, такие кадры! Вот только одно достает: а если одна собака понадеется на другую?…
Первая. Ой, что я вам скажу… У нас на Нежинской в той неделе взял и повешался один сосед. Всего один!.. Ну повешался себе – и все… Нет! Так и оставил записку: «Я – агент ЦРУ. Прошу похоронить меня в Соединенных Штатах»… Он просит… Еще тот дворик…
Вторая. Ой, агент не агент… Что вы знаете!.. Вот что я вам скажу – я даже согласна его туда сопровождать…
Первая. …Отойди! А то я и тебя сейчас обматерю!..
Вторая. Стоп, дорогая! Я родилась и выросла на Преображенской, в восемьдесят седьмом номере – это прямо напротив Привоза! Не отбивай у меня кусок хлеба…
В середине шестидесятых годов в Одесской филармонии выступал с концертами Иосиф Кобзон. Вечера проходили с неизменным успехом. Рассказывают, что на одном из концертов, когда Кобзон исполнял популярные в те годы болгарские песни из репертуара известных артистов Лили Ивановой и Эмила Димитрова, из зала ему передали записку: «Слушай, Иосиф! Что ты все время поешь этих болгарских песен?! Остановись! Спой уже хоть одну еврейскую – для жителей Болгарской улицы». И он спел, и не одну…
Одесса развернула его лицом к жизни.
– Дамочка, берите, отличный зонтик! Вот, автомат работает как часики. Смотрите, щелк-щелк… Нет, раскрывать не надо! Оно что, вам сейчас печет?! Раскроете уже дома…
– Как здоровье?
– На одну драку…
Женщина в фуфайке продает… английский флаг. Ее внезапно замечает знакомая:
– Зина! Ты что, надеешься, что на фоне английского флага тебя спутают с леди?!
Дерибасовская. Горсад. Продают картины. Среди прочего выставлена копия с известной работы Пукирева «Неравный брак». Хозяйка полотна, зажав во рту конец папиросы, обращается к заинтересовавшемуся прохожему:
– Мужчина! Вы пришли мне делать нервы? Туда-сюда крутитесь уже второй день. Хотите взять? Так хоть что-то спросите…
– Нет-нет! Извините… Просто я тоже попал в такую ситуацию.
…Мадам Призмазанова! Вам телеграмма. Но вы не волнуйтесь! Никто не умер!!! До вас едет ваша тетя из Шаргорода. И лично я не знаю, что лучше…
Когда учишь иврит, главное – научиться листать книгу в другую сторону…
Теперь на должности выдвигают не по заслугам, а по отдаче – смотря сколько потом отдашь…
Если я его знаю на рубль, то он меня знает на копеек десять…
– Что, все? Что, уже брать мороженое?
– Уже!!!
– Сколько? По двести грамм белого? Хорошо-хорошо! Понял! Девушка! Принесите, пожалуйста, по двести грамм каждому. Из них по 150 водочки и по 50 мороженого. Вдогонку…
Ты думаешь, у меня не было проколов? Были…
Как-то познакомили одного с одной. Ну, там вообще не было на что смотреть. Буквально все в нерабочем состоянии… Понимаешь?
А вот ему она подошла. Ну, а он ей как раз нет. И все!
Короче, так и так, а она – ни в какую. Билась, как в последний раз в предпоследний день. Даже моя Дуся не могла помочь. Моя Дуся не могла!!! Догоняешь?!
Короче, голый номер.
И что ты думаешь? Он взял инициативу на себя. Подошел на людях: «Я согласен. Нет так нет… Но давай на минуточку зайдем в соседнюю комнату»…
И вот, когда они уединились, он тут же снял штаны: «Дура, смотри сама, от чего ты отказываешься…»
И что? Они поженились и живут душа в душу! А сколько времени потеряли зря…
Анна МисюкПушкин – наше все
Дело было так. Летом литературный музей получал заказы на лекции в санаторных клубах. «Пушкинская» тема пользовалась спросом, но в особом курортном варианте. Дабы не мучить публику, разомлевшую от моря и солнца, академизмом, я изобрела лекцию под названием «Лирические героини одесского года». Амалия Ризнич, Каролина Собаньская, графиня Воронцова, посвященные им стихи, легкие исторические анекдоты из истории одесского общества пушкинской эпохи – все вместе сплеталось, как мне казалось, в непринужденную болтовню о несомненной классике, благосклонно выслушивалось публикой в самую ужасную жару, и я радостно проводила эти часы в курортной зоне от Аркадии до Золотого Берега вместо того, чтобы изнывать в духоте центра.
И вдруг… Завершив свои речи под привычные аплодисменты, я спросила, есть ли вопросы и замечания, – ну зачем это мне понадобилось? Наверное, неохота было нырять в жару из прохладного, затененного до сумеречности зала.
И он встал в третьем ряду (всего-то было заполнено рядов пять), светловолосый худощавый человек с суровым лицом, но что была суровость этого лица по сравнению с разгневанным голосом, который обрушил на меня вопрос: «Как вы могли сказать о Пушкине такое?!»
Не побоюсь банальности – я похолодела, я не могла вообразить, что такое? Рука заведующей клубом, которая уже уверенно выводила на моей путевке привычное «лекция прочитана на высоком…», замерла… Публика, направившаяся к столовой, замерла тоже и уставилась с крайней заинтересованностью.
«Это же сам Пушкин! А вы такое о нем!» Он кипятился не на шутку, и не помню уже, как через этот каскад возмущения пробился мой вопрос о причине: «В чем дело? Ради бога, что не так?»
«Как это что?! Вы сказали, что за целый год у Пушкина было всего три женщины! Три! За год! У Пушкина! Да у меня на сколько больше бывает! За год-то! А это ведь Пушкин! Наша слава! Классик…»
«Вы понимаете, я ведь не говорила о любовных связях, их было больше, намного, но – знаете – на лекции… я только о тех, кто вдохновил на стихи, а так, конечно, больше, гораздо больше, тем более Одесса, вы же понимаете…» Народ вокруг толпился (кажется, на лекции их было меньше) – внимание, молчание…
Мой оппонент кивнул, согласился как-то неожиданно сразу: «Да, которые вдохновляют – этих меньше, да, у меня тоже намного меньше, а это тем более Пушкин. Благодарю».
Народ разочарованно потянулся к выходу вслед за мятежником, кто-то ему в спину сказал уважительно: «Инженер… из Харькова…» Заведующая клубом зачеркнула начатую строчку и написала: «Лекция вызвала повышенный интерес аудитории». А я с тех пор твердо помню, что «Пушкин» – это действительно наше «все».
Яков КачурЗаметки на полах
Перенес операцию по перемене пола. Заодно стены побелил. Вот, лежу, гляжу в потолок: надо бы и его…
Нет, нравится мне маленькая соседка: боевая, ничья. Жаль, заварка кончилась – посидели бы, чайку попили.
Всю ночь два ежа топотали на чердаке. Да так деловито, шумно. То ли ремонт делали, то ли большую уборку. А может, разводятся, имущество делили. Вообще мне ежи нравятся: спокойные такие, нешумные соседи. Только вот топочут иногда… Да я все равно не спал – не хотелось что-то.
Купил водки. Российской. А на этикетке по-украински. Какой-то прямо Севастополь.
Под утро долго снились цифры – немного, штук шесть, – и слегка раздражали. Проснулся, записал, чтоб не забыть. Оказалось, номер моего рабочего телефона. Теперь понятно…
Что-то давно я не женился…
Раньше думал, что победа все же важнее участия. Сейчас наоборот: все чаще хочется участия – простого, человеческого. Какие уж там победы…
Соседка подарила наручный компас. Теперь всегда могу узнать курс доллара! Хотя зачем, собственно?
Принесли повестку: «Настоящим предлагаю…» Это я-то настоящий? Смешно! Перечитал «Повесть о настоящем человеке». Повестку выбросил.
Странная она, моя маленькая соседка: пригласил ее на чашечку кофе с коньяком. «Сейчас», – говорит. Через пять минут заходит с подносом таким небольшим, а там – чашечка с кофе и коньяк в малюсенькой рюмке. Утверждает, что так привыкла. И от лимона отказалась, хотя конфету для дочки взяла. Самую маленькую.
Ежи уже неделю не топочут, я даже соскучился. Старушка давешняя зашла – заплаканная: пропали три ее любимых котенка, ангорских. А у меня вот ежи что-то затихли… Поднялся со старушкой на чердак – нашлись! Там они все, спят: ежи – клубочками, котята – калачиками. Подстелили аккуратно газету «Моряк» за август восьмидесятого года – и спят.
Похоже, простудился. Вдруг стишок сочинился:
Я говорил знакомому врачу:
– Пришей мне крылья, я летать хочу;
Мне мало этих ног и этих рук.
Пришей мне крылья, если ты хирург.
Мне высота любая по плечу —
Пришей мне крылья, мигом полечу.
А врач в ответ, спокоен и плечист:
– Ты лучше не летай, а полечись.
О, как знаком унылый перепев!
Врач, верно, не хирург, а терапевт…
Вот ведь! К чему бы такое? Может, еще расту? На всякий случай записал.
Ростислав АлександровТринадцать фраков
Однажды на сплошь «залепленной» рекламой первой полосе газеты «Одесские новости» появилось лаконичное, набранное даже не самым крупным шрифтом и заключенное в простенькую рамочку объявление: «КООПЕРАТИВ ИДИОТОВ». И не успели еще читатели прийти в себя от недоумения, как в следующем же номере оно оказалось уже более пространным: «КООПЕРАТИВ ИДИОТОВ. Запись продолжается».
Одесситы, конечно, испокон веку привыкли ничему не удивляться, поскольку видели достаточно много, а ожидали еще большего. Например, в иллюзионе «Зеркало жизни» как-то перед самым началом сеанса, когда уже погас свет, тапер забренчал на пианино только что вошедший в моду «Матчиш – веселый танец, тара-та-та-та, Матчиш привез испанец, тара-та-та» и публика приготовилась до слез хохотать над злоключениями неподражаемого Чарли Чаплина, на экране вдруг замигала неказисто исполненная надпись: «Мине не уплачивают за 2 месяца жалованье – механик, сидящий в будке». И зал топотом да свистом молниеносно выразил свою поддержку «сидящему в будке», потому что всем понятно было – отчаялся человек.
Но кооператив идиотов?! Какой кооператив? Кто его «держит»? Кому туда надлежит записываться и что «через это будет»? Словом, неделю Одесса, как теперь говорят, «стояла на ушах», и лишь потом газета как ни в чем не бывало сообщила, что в театре миниатюр «Фарс» на Ланжероновской, 24 закончено постановкой новое обозрение «Кооператив идиотов» и запись на билеты «пока еще продолжается».
Это случилось осенью 1919 года, при «белых», когда одесситы были уже окончательно измучены более чем полуторагодичной беспрерывной сменой властей, режимов, лозунгов и контрразведок, вконец устали ждать, вспоминать, надеяться, бояться, разочаровываться и «обратно» надеяться.
И в это смутное время, будто в предчувствии скорого горестного финала, в Одессе «последним парадом» открылось множество небольших театров, варьете, кабаре: респектабельное «Английское казино», залихватское «Ко всем чертям», претенциозное «Пале де кристалл», многообещающий «Наш уголок» – самое уютное место в Одессе», комически-устрашающее «Синяя борода», «Золотая рыбка» – «обед за 45 рублей с хлебом и услугами».
Ну а теперь «за фраки».
Саша Франк был куплетист «на всю Одессу». В «Комете» на Успенской улице угол Преображенской (в Одессе не говорят «На углу Успенской и Преображенской», а именно так, как в известной песне: «Как на Дерибасовской угол Ришельевской…») произошел с ним экстравагантный случай, весьма добавивший артисту популярности.
Пред выступлением Франк на минуточку отлучился из гримуборной, и этой минуточки хватило, чтоб неизвестные злоумышленники умыкнули его фрак, проигнорировав остальные аксессуары куплетиста – цилиндр, манишку и лакированные туфли-лодочки.
Не успел пострадавший в полной мере осознать происшедшее и послать кого-нибудь к себе домой за другим фраком, коих у него было не менее десятка, как вошел незнакомый молодой человек и вполне вежливо, чтобы не сказать галантно, предложил оценить похищенное. Дело было, как я упоминал, в 1919 году, инфляция уже поразила рынок, и Саша заявил, что фрак стоит никак не меньше четырех тысяч. «Получите пять тысяч, и пусть это будет залогом, который останется у вас, если фрак не вернут, но я имею уверенность, что этого не случится», – заявил неизвестно чей посланник, положил деньги на подзеркальник и исчез. По-видимому, фрак кому-то срочно понадобился «для дела», во всяком случае часа через полтора уже другой молодой человек доставил его в «Комету». И ничего в этом удивительного не было, поскольку в криминальном мире старой Одессы адвокаты, врачи и артисты пользовались уважением и негласной неприкосновенностью – они, дескать, нас защищают, лечат и развлекают.
Но поскольку Саше Франку пришлось возвратить залог, он таким благополучным финалом был явно раздосадован: «За эти деньги я мог бы построить новый фрак и еще имел бы пару копеек». Впрочем, он мог утешиться тем, что благодаря этой истории его популярность приобрела особый смак.
По закону парных случаев подобная история произошла и со Львом Марковичем Зингерталем, которого вообще называли королем одесских куплетистов.
Популярность Зингерталя была поистине фантастичной, и случалось, что недобросовестные и беспомощные коллеги выступали в маленьких провинциальных городках под его именем, которое само по себе уже являлось залогом успеха. Такие уж нравы бытовали в актерской среде, и один куплетист, славы которому было не занимать, на гастрольных афишах именовал себя даже «кумиром Одессы, автором песни «Свадьба Шнеерсона». Правда, это случилось в начале 1920-х годов, когда публике стало уже не до веселых куплетов, падали сборы и обозначился кризис этого жанра в старом и добром его понимании. Прославившийся «Свадьбой Шнеерсона» и лелеющий эту славу возмущенный Мирон Эммануилович Ямпольский подал тогда в суд на самозванца, Зингерталь же обычно ограничивался тем, что на афишах ставил «Едет Лев Маркович Зингерталь – настоящий». Помогало это, впрочем, не всегда, но на популярность работало.
Какие бы куплеты он ни исполнял: «Я Зингертальчик – красивый мальчик» или коронные «Зингерталь, мой цыпочка, сыграй ты мне на скрипочка…» – зрители хохотали безудержно. В романе «Хуторок в степи» Валентин Катаев с присущей ему точностью деталей вспоминает: «Любимец публики Зингерталь. Это был высокий тощий еврей в сюртуке до пят, в пикейном жилете, полосатых брюках, белых гетрах и траурном цилиндре, надвинутом на большие уши. Он подмигнул почечным глазом публике и, намекая на Столыпина, вкрадчиво запел: «У нашего премьера ужасная манера на шею людям галстучки цеплять…» – после чего сам 3ингерталь в двадцать четыре часа вылетел из города». И в последующие годы артисты «разговорного жанра» являли у нас собой, по нынешней терминологии, «группу риска».
Так вот, в том же 1918 году у Зингерталя, как и у Саши Франка, похитили фрак. А это было равносильно утрате мастером самого главного его инструмента. Фрак у Льва Марковича был единственный. Где и при каких обстоятельствах это произошло, вовсе не важно, поскольку в Одессе, как известно, все могли украсть, даже сигнальную пушку, которая стояла когда-то на Приморском бульваре справа от лестницы и своими выстрелами возвещала полдень.
Однако, в отличие от аналогичной ситуации с Сашей Франком, к Зингерталю никто не приходил, не оставлял залог, не обнадеживал и, тем более, не возвращал его единственный фрак. «Знающие» люди соглашались, что помочь куплетисту может только Миша. Они не говорили, кто такой этот Миша, потому что за всю историю Одессы только нескольких человек не называли по фамилии, но все и так знали, о ком идет речь: дюк – герцог Ришелье, Сашка – всемирно известный скрипач из «Гамбринуса», Сережа – легендарный велогонщик и авиатор Уточкин, и Миша – «король» Молдаванки Винницкий, которого одесситы «держали за Япончика».
«Знающие» люди устроили встречу в одном из просторных дворов Молдаванки. В центре его стоял новенький зеленый пулемет «Максим», и на кухонном табурете восседал один из «мальчиков» Миши в лихо сдвинутой набок соломенной шляпе-канотье с черной репсовой лентой и в распахнутой студенческой тужурке, из-под которой синела-белела матросская тельняшка. А вокруг прыгали пацаны: «Дяденька Буся, жлоб, дайте хоть разик пострелять!» «Мальчик» лениво показывал им кулак с зажатыми в нем семечками и продолжал виртуозно забрасывать их в рот. Этим же кулаком он молча указал Зингерталю на дверь, за которой должна была состояться аудиенция.
Рассказ-жалоба ограбленного был сбивчив и более полон эмоций, нежели фактов, но Миша терпеливо выслушал пострадавшего и по окончании его сбивчивого рассказа презрительно процедил: «Ха-ла-мид-ни-ки». Надобно знать, что «халамидниками» в отличие от «людей» воры и налетчики презрительно именовали своих мелких «неорганизованных» коллег, стоявших на самой низкой ступени уголовной иерархической лестницы как по уровню профессионализма, так и по следованию морали и соблюдению неписаных законов криминального мира. И уже из уголовного жаргона этот специфичный, ныне начисто забытый термин перекочевал в одесский язык, на котором халамидниками называли непутевых, несерьезных, словом, зряшных личностей. «Халамидники, – повторил Миша, – голову отвинчу». И деловито поинтересовался, «когда господин артист имеет завтра быть дома». И даже несведущий в подобных делах Зингерталь понял, что, как говаривал Илья Арнольдович Ильф, сегодня здесь уже ничего не покажут, но дела его, кажется, не так плохи.
Действительно, на следующий же день куплетиста навестил человек, о котором ничего нельзя было сказать, кроме того, что он молодой, осведомился: «Или вы тот, кому следует фрак?» – и вручил его, простецки завернутый в газету «Одесская почта». Последнее наводило на мысль, что фрак никак не мог быть приобретен в магазине готового платья или конфексионе, где приказчики, несмотря на пошатнувшееся время, щегольски упаковывали покупку в пакет из хрустящей оберточной бумаги.
Но не успел еще опомниться новоявленный владелец фрака, как прибыл следующий посланец, за ним еще и еще. И каких только фраков они не приносили: изрядно залоснившийся, но тщательно отутюженный фрак официанта «Лондонской» гостиницы, старинного покроя онегинский фрак, еще недавно, по-видимому, пребывавший в костюмерной одесского Городского театра, респектабельный фрак присяжного поверенного. В конечном счете их оказалось ровно тринадцать, а могло быть четырнадцать, если бы, как говорят в Одессе, между ними наличествовал фрак самого Зингерталя, великолепно сшитый когда-то в мастерской на Дерибасовской угол Ришельевской…
Мне довелось слышать эту историю много лет назад, когда еще были живы немало из тех, о которых теперь имею честь, долг, удовольствие и счастье рассказать, потому что, как с грустью написала когда-то наша землячка Вера Инбер, «они жили, эти люди. Многие из них прошли и скрылись, как будто их ноги никогда не топтали легкие седые травы у дороги», и на Молдаванке музыка не играла.
Ирина Полторак, Владимир Трухнин(авторы телепередачи «Городок»)Телеминиатюры
Больной заходит в кабинет.
– Здравствуйте, Сидор Семенович. Я бы хотел, чтоб вы меня посмотрели.
– А что у вас?
– У меня что-то с ушами.
– А по-моему, у вас что-то с глазами.
– Почему?
– Потому что я не Сидор Семенович, а Марья Ивановна!
– Доктор, у меня редкий медицинский случай. У меня аллергия на женщин.
– Интересно. И как же вы реагируете на женщин?
– Так в том-то и дело, что никак…
– Вы что, курите? Немедленно бросайте! Курение укорачивает жизнь.
– Глупости. Мой дед курит, а ему уже девяносто лет.
– А если бы не курил, ему было бы уже сто!
Врачебный долг платежом красен.
– А что тебя на работе три месяца не было?
– Отдыхал, в горы ездил.
– Три месяца – в горах?
– Нет, в горах я был два дня. Три месяца я был в гипсе.
– У меня юбилей. Пять лет назад в этот день я сделал первый шаг к разводу.
– Да ну? Что за шаг?
– Я женился!
– Здравствуйте. Верочку можно?
– Здесь такой нет.
– А Ирочку можно?
– И такой нет.
– А Олечку можно?
– Нет!
– А Зиночку можно?
– Нет!
– А Танечку можно?
– Скажите наконец, что вам нужно!
– Как что? Мне нужна женщина, которую можно!
Пушкин у Державина.
– Гаврила Романыч! Я стихи написал! Разрешите прочесть?
– Ну давай, только покороче.
– Уж небо осенью дышало…
– Короче.
– Уж реже солнышко блистало…
– Короче!
– (Обиженно.) Короче – становился день! (Плача убегает.)
Новую мазь для лыж изобрели наши мастера. Основу мази составляет скипидар, причем смазывать надо не лыжи.
У телефона Киркоров. Из соседнего помещения слышен стук молотка.
Киркоров. Алло! Алло! Ничего не слышу! Алло! Это Филипп. Что? Да, я сегодня даю концерт. Что? Да, буду работать под фонограмму. А? Не слышу! Я тебе перезвоню, у меня тут пол ремонтируют с утра!
Входит в другую комнату. Там мастер стучит молотком по полу.
Киркоров. Вам еще долго стучать?
Мастер. Так я же только первую доску прибиваю.
Киркоров. Как первую? Вы же весь день колотили!
Мастер. Так я сегодня тоже под фонограмму работаю. (Кладет молоток, а звуки ударов продолжаются.)
Однажды великий русский мастер Левша ухитрился подковать блоху. Благодарное животное после этого смогло не только кусаться, но и лягаться.
Однажды поссорились Кирилл и Мефодий. Так появились три популярные буквы русского алфавита.
У знаменитого американского инженера Генри Форда было три жены и одиннадцать любовниц. Однажды вечером они явились к нему одновременно. Так он изобрел конвейер.