Ты на звонки не отвечала.
Давай войдем в троллейбус «Б»
И все начнем с тобой сначала!
…Сияет солнце в синеве.
Копеек горсть ладонь ласкает.
Беру четыре (две и две)
И в щелку кассы опускаю.
Тень грусти на лице моем
Ты взглядом жалобным поймала.
Да, если едем мы вдвоем.
То одного билета мало.
Постой-ка… три копейки есть,
Еще одна… Всего — четыре.
Прекрасно, что мужская честь
Еще жива в подлунном мире!
А я — мужчина и поэт!
На небе ни единой тучки.
Держи, любимая, билет,
Я знаю, ты отдашь с получки.
Люби меня и будь со мной,
Поездка снова нас связала.
Как? У тебя был проездной?!
Ну что ж ты сразу не сказала.
Лягу в жиже дорожной,
постою у плетня.
И не жаль, что, возможно,
не узнают меня.
___
Надоело на сушу
пялить сумрачный взор.
Просмоленную душу
манит водный простор.
Лягу в луже дорожной
среди белого дня.
И не жаль, что, возможно,
не похвалят меня.
А когда я на берег выйду,
песней звеня,
мореплаватель Беринг
бросит якорь. В меня.
Мне снилось: я — Анна Маньяни
Не в этом, а в давнем году.
А мы втроем сидели на крыльце.
Жевали хлеб и огурцом хрустели.
___
Я мыла пол, набрав ведро воды.
Задрав подол, махала тряпкой хмуро.
Но кто-то вдруг меня окликнул: — Нюра!
Маньяни! Кинь ведро да подь сюды!
Жужжали мерзко мухи над крыльцом,
Ступеньки полусгнившие стонали.
В сенях, разумши, Клава Кардинале
Хрустела малосольным огурцом.
Пивной функционировал ларек,
По радио стонал какой-то тенор,
И встряла в разговор Лизуха Тейлор:
— Не скинуться ли нам на пузырек?
Сообразили. Сбегали. Вина
С устатку выпить, видит бог, неплохо.
А Сонька-то Лорен — ну не дуреха! —
Кричит: — Я не могу без стакана!
Светило солнце. Колосилась рожь.
А мы сидели… Вдруг в разгаре пира
Свет застила фигура бригадира.
Который был на Бельмондо похож.
— Мы звезды! — завопили мы. — И где
Тебя носило?.. Подгребай скорее!.. —
Он молча к каждой подошел, зверея,
И, развернувшись, врезал по звезде.
Окати меня
Алым зноем губ.
Али я тебе
Да совсем не люб?
___
Как теперя я
Что-то сам не свой.
Хошь в носу ширяй,
Хошь в окошко вой.
Эх, печаль-тоска,
Нутряная боль!
Шебуршит мысля:
В деревеньку, что ль?
У меня Москва
Да в печенках вся.
И чего я в ей
Ошиваюся?..
Иссушила кровь
Маета моя.
И не тута я,
И не тама я…
Стал кумекать я:
Аль пойтить в собес?
А намедни мне
Голос был с небес:
— Боря, свет ты наш,
Бог тебя спаси,
И на кой ты бес
Стилизуисси?!..
Для счастья людям нужно очень мало:
глоток любви, сто граммов идеала…
Платон мне друг,
а истина… чревата…
Пить иль не пить противоречья яд?..
___
Сглаза однажды разлепив со стоном,
решили счастья мы испить с Платоном.
Платон мне друг,
но истина дороже…
В чем истина — видать по нашим рожам.
Для счастья людям нужно очень мало:
мы взяли
по сто граммов идеала
(любой поймет, что это — для начала),
но нам с Платоном сразу полегчало.
Сказав, как мы друг друга уважаем,
сидим с Платоном и соображаем.
Платон мне говорит:
«Для счастья — мало,
возьми еще по рюмке идеала!»
Потом еще по двести попросили
и все
противоречьем закусили.
Потом опять нам показалось мало.
Мы нахлебались
счастья до отвала.
И, задремав в обнимку, словно с братом,
Платон во сне
назвал меня Сократом…
Кривонос и косорыл,
удивился и смутился:
серафимный шестикрыл
в юном облике явился.
___
Я хоть музой и любим,
только, как ни ковырялся,
шестикрылый серафим
мне ни разу не являлся.
Вместо этого, уныл,
словно он с луны светился,
серафимный шестикрыл
на распутье мне явился.
— Ну-с! — свою он начет речь. —
Чем желаете заняться?
— Вот хочу жаголом глечь, —
так я начал изъясняться. —
Сочиняю для людей,
пред людьми предстал не голым,
так сказать, людца сердей
собираюсь глечь жаголом…
Шестикрыл главой поник
и, махнув крылом, как сокол,
вырвал язный мой грешык,
чтобы Пушкина не трогал.
Сцена представляет собой мусорную кучу. Чего только здесь нет — сломанная скульптура «Девушка с веслом, помятый «БВМ», пустые бутылки из-под кока-колы, коробки из-под сигарет «Кент», старый видеомагнитофон образца 1981 года.
На сцене бегут трусцой в костюмах «Адидас» Махоньков и Мяхонькова.
Махоньков. Не отставай! Надралась с утра пораньше, тварь!
Махонькова (глотнув «Белой лошади»). А ты к той рыжей падле спешишь!.. Пользуешься тем, что я постарела… Козел вонючий! Плебей! Недаром я тебе изменяла с кем попало…
Махоньков. Ах ты, тварь. Да, я деревенский! А кто бы на тебе, шлюхе беременной, женился? Только я… А как иначе из грязи в князи?.. Соблазнился пастушок вашей дачей да «Мерседесом»… А теперь, когда твой предок копыта отбросил, на кой черт ты мне сдалась?
Махонькова (глотнув «Камю»). Скотина! Я тебя всегда ненавидела! Конечно, сейчас у всех воров дачи и «Мерседесы»… Ладно, поглядим! Ты у меня уедешь в Японию, как же! С остановкой в Магадане. Лет на двадцать пять.
Махоньков. Кончилось ваше время! Теперь больше чем на пятнадцать не содют… А стреляют только таких, как ты. А таких мало…
Махонькова (глотнув «Посольской»). Был бы отец родной жив… Все бы сидели! Эх, жить бы мне во времена Нерона и Сенеки…
На сцену выбегают трусцой в костюмах «Адидас» Маня и Ваня.
Махоньков. О-о-о! Ну-кась, ну-кась…
Маня. Отвали, предок доисторический! Козел! Все вы одинаковые…
Махоньков избивает Маню.
Махоньков. Ну?!
Маня (целует его). Ладно, старейшина! Твоя взяла. Куда идем, кобель старый? Сразу в сауну? (Убегают трусцой).
Махонькова. Ваня, посмотри, какие у меня ноги!
Ваня. Нормальные.
Махонькова. Ва-аня! Ну же, ну!..
Ваня. Жену не трогайте. Она у меня хорошая. И верная. Я ее с детского сада люблю.
Махонькова. Да ты знаешь, щенок, где сейчас эта падаль Махоньков с твоей задрыгой?
Ваня. Маня на симпозиуме социологов.
Махонькова. Ха-ха! Ха-ха-ха! Откуда ты, такой? Иди ко мне, не бойся…
Ваня. Да кто же вас боится?.. Небось не Вирджиния Вульф…
Общее затемнение. Конец.
Олень в воду написал в августе.
Оттого и поднялась Ангара, затоплять стало остров и деревню.
Да тут еще где-то ГЭС городить начали, Евтушенка туда из Америки приехал, в общем, пошло дело.
Вот-вот затопит!
Старик Богувдул мог только рычать и матюкаться. За то и любили его старухи: как загнет — так и вспоминается молодость…
Старухи собирались за самоваром, жгли лучину, скырныкали, жулькали, прукали и говорели, говорели:
— Опосле вчерошного, значитца, навроде лутше посередь.
— Однуё назадь утресь-то присбираться. А куды от ее?
— Да хошь туды! Куды доржим.
— Издрябнем. Здря-я-а!
— Ниче! Сколева тутака тростить, ишо тамака надоть тепери вяклить…
— Опеть дожжик, то ли ишо че?
— Ли че ли?
— Хуть седни ослобони, осподи, остатний раз ночесь очураться!
— Дак ишо щас об етим самдели не как-нить, а покуль с им страму отерпать…
— В грудях тошно…
Не разговоры — наслаждение! Кто понимает…
Но как ни бодрились любимые героини моих романов, пришло время отдавать Богу душу.
Посреди острова очередь образовалась, приемный пункт в старой бане открыли. Бог на катере приплыл из Иркутска.
Отдали — и всем легче стало.
Дурноматом рычал Богувдул.
Ангара разливалась. Только рыба дохла от прозы и пессимизма.
Ты думаешь — Джульетта?
Это я.
Я говорю.
Поверь, все доказали
В той драме у Шекспира, где моя
Печаль была в начале той печали.