То Маргарита, думаешь, поет?
То я пою.
___
Мне непонятна холодность твоя…
Во мне сошлись
Все небыли и были.
Я — это я.
Но я — не только я.
Во мне живут
все те, кто раньше были.
Поэзии связующую нить
Порвать
нет ни стремленья, ни охоты,
Могу такую штуку сочинить.
Что будет посильней,
чем «Фауст» Гёте.
Ведь это мною очарован мир.
Ведь это мне,
сыграв на фортепьяно.
Провинциальных барышень кумир
Сказал: «Ужель та самая Татьяна?»
Да, это я.
Мы с ней слились в одно,
В одно лицо…
Но если б только это!
Ведь я еще — Изольда и Манон,
Коробочка, Офелия, Джульетта.
Ту драму,
не Шекспира, а мою,
Сыграть
не хватит целого театра.
Я — Маргарита. Это я пою.
Ты не шути со мной.
Я — Клеопатра!
И сам Печорин,
отдавая честь.
Сказал мне: «Мадемуазель Реброва!
Я, видит бог, не знаю, кто вы есть.
Но
пишете, голубушка…
отменно!»
Ты скажешь мне: «Унылая пора».
Ты скажешь мне: «Очей очарованье».
___
Скажу тебе: «Унылая пора».
Ты скажешь мне: «Очей очарованье».
Красиво сказано! Что значит дарованье
И резвость шаловливого пера!
Продолжу я: «Приятна мне твоя…»
«Прощальная краса», — ты мне ответишь.
Подумать только! Да ведь строки эти ж
Стихами могут стать, считаю я.
«Люблю я пышное…» — продолжу мысль свою.
Добавишь ты: «Природы увяданье».
Какая музыка! И словосочетанье!
Я просто сам себя не узнаю…
«В багрец и в золото!» — вскричу тебе вослед.
«Одетые леса», — закончишь ты печально…
Наш разговор подслушан был случайно,
И стало ясно всем, что я — поэт.
В квартире коммунальной,
теперь таких уж нет,
Из туалета выйдя, не все гасили свет.
Там жили продавщица, профессор и артист.
Худой как черт Данилов, возможно, и альтист,
И одинокий Котов, философ, эрудит,
Как выяснилось позже, убийца и бандит.
И молодая дама, что, кутаясь в манто,
Работала ночами у станции метро…
Никто и никого там на «вы» не называл,
И пятый пункт анкеты жильцов не волновал.
Ко мне по коридору прокрадывались в ночь
То юная портниха, то генерала дочь.
И как же проклинал я, голодный донжуан.
Предательски скрипящий, продавленный диван!..
Объятья, сплетни, ссоры, дешевое вино!
Нам встретиться на свете уже не суждено
Ни в давних тех квартирах в исчезнувших домах,
Ни даже на Багамских волшебных островах…
Кто пил из этой чаши, тот знает, что почем,
А кто не понимает, то я тут ни при чем…
Прекрасную квартиру я вспомню, и не раз.
А смена декораций зависит не от нас.
Мог ногой
топнуть
и зажечь
солнце.
Но меня
дома ждет
Лорен Софа.
Из книги «Всерьез»
___
… А меня
дома
ждет
Лорен Соня.
Мне домой
топать —
что лететь к солнцу.
А она
в слезы,
скачет как мячик:
— Что ж ты так
поздно,
милый мой
мальчик? —
Я ей
спокойно:
— Да брось ты,
Соня…
Постели койку
и утри
сопли. —
А она плачет,
говорит:
— Робик!.. —
и —
долой платье,
и меня —
в лобик…
Задремал
утром,
так устал
за ночь…
Вдруг меня
будто
кто-то
хвать за нос!
Рвут меня
когти,
крики:
— Встань,
соня!
Я тебе,
котик,
покажу
Соню!!
Лора Д. страстно влюбилась в режиссера П. в то самое мгновение, когда увидела его впервые. Это было в Доме кино на премьере его нового фильма. Режиссер П. был неказист: невысокий, щуплый, лысоватый и не такой уж молодой. Но разве это имело значение? Лора была единственной невинной девушкой в Москве и навеки отдалась своему чувству, которое в последний раз недурно описал Иван Сергеевич Тургенев. Она любила безумно, самозабвенно, без памяти. Готова была пожертвовать ради него всем (правда, у нее ничего и не было). Думала о нем день и ночь, и времени уже ни на что не оставалось. Бросила работу и жила на иждивении своего тихого, безответственного брата и кошки Степана. Она дежурила ночами у его окон, остолбенело наблюдая, как непрерывным потоком к нему входили и выходили женщины. Потом он, смеясь, говорил: «Их нравы!»
Режиссер П. до поры до времени ничего не знал. Но потом Лора написала ему, он расслабился, и они встретились. Случилось то, что неизбежно должно было случиться. После этого она месяц пролежала без чувств.
Лора любила; ее неземная страсть не поддается описанию. Она молилась на него, круглые сутки думала о его машине иностранной марки, о квартире в Измайлово, которую он после развода с женой оставил за собой. Если он пускал ее к себе, могла часами сквозь слезы смотреть, как он мыл на кухне горы грязной посуды, варил кофе, бегал за картошкой и хлебом. Ей хотелось чего-то возвышенного, а он был занят своими бесконечными пустяковыми делами — работал со сценаристами, репетировал с актерами, выезжал на натуру, пропадал за границей, снимал, монтировал, красовался на премьерах, получал призы, огребал неимоверные деньги.
В результате у режиссера П. все начало валиться из рук, что-то мучило и тяготило его. Он перестал работать, страдал от бессонницы, плакал по ночам, говорил сам с собой, избегал Лору.
А Лора сгорала в пламени сверхъестественной, небывалой любви. Любовь испепеляла Лору. Порой она чувствовала, что теряет рассудок. Сюжет грозил зайти в тупик. Что-то было не так.
А между тем все было проще пареной репы: Лора Д. хотела выйти замуж за режиссера П., а режиссер П. совершенно не собирался на ней жениться.
Площадь круга… Площадь круга… Два пи эр.
— Где вы служите, подруга?
— В АПН.
___
Сговорит моя подруга, чуть дыша:
— Где учился ты, голуба, — в ЦПШ.
Чашу знаний осушил ты не до дна.
Два пи эр — не площадь круга, а длина,
И не круга, а окружности притом;
Учат в классе это, кажется, в шестом.
Ну поэты! Удивительный народ!
И наука их, как видно, не берет.
Их в банальности никак не упрекнешь,
Никаким ключом их тайн не отомкнешь.
Все б резвиться им, голубчикам, дерзать.
Образованность все хочут показать…
— Встречай, хозяйка! — крикнул Цыганов.
Поздравствовались. Сели.
В мгновенье ока — юный огурец
Из миски глянул, словно лягушонок.
А помидор, покинувший бочонок.
Немедля выпить требовал, подлец.
— Хозяйка, выпей! — крикнул Цыганов.
Он туговат был на ухо.
___
— Никак Самойлов! — крикнул Цыганов
(Он был глухой). — Ты вовремя, ей-богу!
Хозяйка постаралась, стол готов.
Давай закусим, выпьем понемногу…
А стол ломился! Милосердный бог!
Как говорится: все отдай — и мало!
Цвели томаты, розовело сало.
Моченая антоновка, чеснок.
Баранья ножка, с яблоками утка,
Цыплята табака (мне стало жутко),
В сметане караси, белужий бок.
Молочный поросенок, лук зеленый.
Квашеная капуста! Груздь соленый
Подмигивал как будто! Ветчина
Была ошеломляюще нежна!
Кровавый ростбиф, колбаса салями.
Телятина, и рябчик с трюфелями,
И куропатка! Думаете, вру?
Лежали перепелки как живые,
Копченый сиг, стерлядки паровые,
Внесли в бочонке красную икру!
Лежал осетр! А дальше — что я вижу! —
Гигант омар (намедни из Парижа!)
На блюдо свежих устриц вперил глаз…
А вальдшнепы, румяные как бабы!
Особый запах источали крабы.
Благоухал в шампанском ананас!..
«Ну, наконец-то! — думал я. — Чичас!
Закусим, выпьем, эх, святое дело!»
(В графинчике проклятая белела!)
Лафитник выпить требовал тотчас!
Я сел к столу… Смотрела Цыганова,
Как подцепил я вилкой огурец,
И вот когда, казалось, все готово.
Тут Иванов (что ждать от Иванова?!)
Пародией огрел меня, подлец!..
Борман смотрел на Штирлица тяжело, с нескрываемой неприязнью. Наконец спросил:
— На кого вы работаете, штандартенфюрер?
— Неважно, — ответил Штирлиц. — Пока неважно. Но я хочу дать вам добрый совет на будущее, рейхслейтер.
Борман медленно выпил рюмку шнапса, занюхал рукавом мундира, закурил предложенный Штирлицем «Беломор».
— Слушаю.
— Бросьте нацистскую шайку! — сурово произнес Штирлиц. — Плюньте на этого шизофреника, готового утопить германский народ в собственной крови. Явитесь с повинной. Или к нам, или к союзникам… Ну, отсидите…
Борман поежился.
— А не вздернут?