Штирлиц вздохнул.
— Могут. Но зато вы умрете с чувством раскаяния, как человек, осознавший свои ошибки.
— Вы так всесильны… — помолчав, обронил Борман.
— Я расстроил переговоры Вольфа с Даллесом, — жестко сказал Штирлиц. — Я натравил Мюллера на Шелленберга, а самого Мюллера отдал Кальтенбруннеру. Я…
— Вы что же, — тихо спросил Борман, — второй человек в рейхе после фюрера?
Штирлиц скромно потупился.
— Почему же второй…
За окном грохотали разрывы. Берлин обстреливали. Борман понял, что это — конец. Он встал и молча вышел из кабинета. Больше его никто никогда не видел.
Косматый облак надо мной кочует,
И ввысь уходят светлые стволы.
___
В худой котомк
поклав ржаное хлебо,
Я ухожу туда,
где птичья звон.
И вижу над собою
синий небо.
Косматый облак
и высокий крон.
Я дома здесь.
Я здесь пришел не в гости.
Снимаю кепк,
одетый набекрень.
Веселый птичк,
помахивая хвостик,
Высвистывает мой стихотворень.
Зеленый травк ложится под ногами,
И сам к бумаге тянется рука.
И я шепчу
дрожащие губами:
«Велик могучим русский языка!»
Мне больше прочих интересен — я.
Не надо иронических усмешек.
Объект для изученья бытия
я сам себе. Я крепенький орешек.
___
Не смейтесь! Не впадайте в этот грех.
Не кролик я, не мышь, не кот ангорский.
Я убедился в том, что я — орех.
Не грецкий, не кокосовый — Сикорский!
Приятно говорить с самим собой,
впитать себя в себя, подобно губке.
Вселенная открыта пред тобой,
когда пофилософствуешь в скорлупке,
когда порассуждаешь о мирах
без видимых физических усилий…
Но временами наползает страх —
боюсь, как бы меня не раскусили.
Я в поэзию шел как?
Я в поэзию шел так.
___
Вдруг почувствовал в пальцах жжение,
а иначе говоря — зуд.
Мысли приняли выражение
и, как войска,
пришли в движение,
я лежу, а они ползут.
Оказывается, есть порядок
в расположении строф и строк.
Стих не должен быть гладок.
Вот так. Самый сок.
Если следовать биографии,
то я
ошибочно должен был
стать учителем географии,
хотя педагогику не любил.
Писал на войне и после войны —
рядовой литературного воинства —
строки неодинаковой длины
и неодинакового достоинства.
К чему ведет излишняя фронда?
Можно остаться членом Литфонда.
Ссуду дадут, а может, нет.
Крутись как хочешь.
И — привет!
А я наловчился писать, при этом
каждое слово блестит.
Вот так я и стал поэтом
и даже уже мастит.
Ничему нигде не учился,
а поэт из меня получился!
Твои ресницы, словно коромысла.
Легко несут большие ведра глаз.
Что так полны живой небесной сини.
Плескающейся даже через край.
Я ждал:
а вдруг плеснешь в меня
случайно,
И брызги жгуче звездами сверкнут
И ослепят,
чтоб я других не видел…
Но ты те ведра
мимо пронесла.
___
Не губы, не колени и не бедра,
А ведра глаз твоих меня пленили,
Их было два.
С ресниц они свисали,
К тому же ты с утра их налила…
И я все ждал:
а вдруг пройдешь и спрыснешь.
Вдруг отольешь,
пускай непроизвольно…
Но мимо ты прошла,
не отлила.
И я с тоски
свои глаза налил.
Я славлю — посреди созвездий,
в последних числах сентября —
бег по земле, и бег на месте,
и даже бег внутри себя.
___
Поэт сидит, поэт лежит,
но это ничего не значит,
внутри поэта все бежит,
и как же может быть иначе?..
Бегут соленые грибки,
бежит, гортань лаская, водка,
за ней, естественно, — селедка,
затем — бульон и пирожки.
Потом бежит бифштекс с яйцом,
бежит компот по пищеводу,
а я с ликующим лицом
бегу слагать о беге оду.
Бежит еда в последний путь,
рифмуясь, булькая, играя,
не замедляю бег пера я,
авось и выйдет что-нибудь!
Я родился на земле Тавриды
И за это
Крым превозношу.
Запахи Массандры и ставриды
Персонально с той поры ношу.
Жил на Волге, зрея постепенно.
Грамоте учился, не зевал.
Был на стройке метрополитена
Плюс потом, конечно, воевал.
Проходя по всем анкетным данным,
Стал поэтом,
сидя на «губе».
Преодолевая постоянно
Вотум недоверия к себе.
Время шло,
меня начальник штаба
Ел глазами из-под козырька,
Мой талант районного масштаба
Вырос под эгидой ПУ РККА.
Жил я,
не надеясь на кривую,
Не копил зажиточных телес,
Заимел жену как таковую.
Уникально в классики не лез.
Путь торил и в радости и в горе,
Лишних причиндалов не беря.
И сугубо горд, что в общем хоре
Есть мое конкретное
«Уря!».
Не привык завидовать чужому,
У меня и мысли этой нет.
Если делать — только по большому
Счету, разумеется.
Привет!
Березы — это женщины земли.
___
Да, я береза. Ласковая сень
Моя —
приют заманчивый до всхлипа.
Мне безразлично, что какой-то пень
Сказал, что не береза я, а липа.
И нипочем ни стужа мне, ни зной,
Я все расту; пускай погода злится.
Я наливаюсь каждою весной.
Чтоб в «Августе» страницами пролиться.
Пусть критик
на плетень наводит тень.
Пусть шевелит зловредными губами.
Мы, женщины-березы,
каждый день
Общаемся с мужчинами-дубами.
Страдал Гаврила от гангрены,
Гаврила от гангрены слег…
Никифор Ляпис (Трубецкой)
___
Все началось с того, что проездом из Олепина в Париж был я на приеме у патриарха всея Руси.
Услышав мою фамилию, патриарх благосклонно сказал: «Христос с тобою!» — кивнул, пригубил рюмочку коньяка и откушал ложечку икорки.
Но в этот незабываемый для меня момент я вдруг почувствовал легкую ущемленную боль. Придя домой, я поднял ногу и спустил трусы (вернее, сначала спустил трусы, а потом поднял ногу). Сантиметрах в пяти ниже… и сантиметрах в трех правее я увидел крохотный бугорочек.
Естественно, я тотчас сел в машину, включил зажигание (опять кольнуло), выжал сцепление (слегка заныло) и дал газ (боль отдалась в пояснице).
…Светило было старое. Оно долго прилаживало слуховой аппарат, потом слушало мои сбивчивые объяснения, затем минут сорок искало очки и бинокль, потом вяло мяло пергаментными пальцами мой бугорок и наконец сказало: «Э-гм».
Итак, приговор вынесен! Значит, я обречен! Меня не будет! Конечно, я предполагал, что рано или поздно это произойдет. Но почему именно я и так рано? Беру наугад знаменитые имена.
Франс — 80, Тагор — 80, Толстой (Лев) — 82, Гете — 83, Чуковский — 83, Шоу — 94, Джамбул — 99.
Главное, что меня угнетало, это огромное количество незавершенных дел.
Надо начать и кончить два романа, повесть и три рассказа (стихи не в счет). Посадить и вырастить хотя бы корней 500 яблонь и груш. Взять со сберкнижки немножко денег (они как раз у меня кончились) и посмотреть у какой-то бабки икону якобы XIV века. Надо свести счеты с врачами нашей ведомственной поликлиники, которые ничего не понимают ни в литературе, ни в медицине и лечат всех писателей только от геморроя (но ведь не все писатели сидят; некоторые пишут стоя и даже лежа). И, наконец, заказать в Литфонде путевки в Коктебель на август и, огорчив старую семью, осчастливить мою молодую и прекрасную Еву, к которой раньше все относились плохо, зло, жестоко, потребительски (а я превыше всего ставлю духовное начало).
Интеллигентные кавказцы на «Волгах», взглянув на нее, превращались в баранов за баранкой. Но Ева, будучи белой женщиной, предпочитала волосатым грудям и цитрусам интеллект и антоновку.
…В конце концов выяснилось, что светило потухло, совершив последнюю в своей жизни ошибку (я был здоров как племенной бык).
Если бы я был верующим, а не членом СП СССР, то, подложив домотканый коврик (чтобы не портить брюки), встал бы на колени перед иконой XVI века (10 000 долларов на международном рынке коллекционеров) и сказал бы: «Благодарю, господи!»