, хотя в прошлом она юрист и знакома с Луначарским.
Все это было утомительно и непонятно, она понимала, что прощание оказалось слишком долгим и надо было начина!ъ другую жизнь в новом мире.
Говорят — промчатся годы,
и кругом померкнут воды,
И восходы и закаты
запакуются в багаж;
И фотонные ковчеги
прорыдают в мертвом снеге,
А потом за пылью Млечной
промерцают, как мираж.
___
Как-то в полночь за деревней
я сидел на лавке древней,
И, чего-то вспоминая,
кой о чем подумал я.
Вдруг летит из мрака птица,
на плечо ко мне садится,
И скажу я вам, ребята,
обмерла душа моя.
Я сказал ей: «Птичка божья,
ты на всех чертей похожа,
На испуг берешь поэта,
чтоб тебя, нечистый дух!
Отвечай-ка мне без спора,
буду ль я прославлен скоро,
И когда по всей России
обо мне промчится слух?»
Погрустнела ворон-птица,
головою вниз клонится,
Жутко стало отчего-то;
темнота вокруг и тишь…
Наконец, расправив перья,
скрипнув клювом, точно дверью, —
«Nevermore!» — прокаркал ворон,
что по-русски значит «шиш».
В конце лета мать с трудом оторвала голову от подушки и слабым голосом позвала Пашечку.
Уж лет десять прошло с тех пор, как ушел от нее муж, Пашечкин отец, красавец, певун, гулена, бабник, любитель выпить и закусить.
Мать слегла. Врачи определили полиомиелит, потерю памяти, тахикардию с перемежающейся экстрасистолой, хронический гастрит, чесотку и энцефалопатический синдром.
— Сходи к бабушке, дочка, — прошептала мать. — Отнеси ей пирожков. Пусть порадуется. Недолго уж ей осталось.
Мать хитрила. Она сама чувствовала приближение рокового конца и хотела отослать дочь подальше…
Бабушка жила одна в глухом лесу, где до ухода на пенсию по инвалидности работала уборщицей в театре оперы и балета.
Как-то, заменяя внезапно умершую балерину, она упала в оркестровую яму, сломала ноги, руки, шею, позвоночник и выбила зубы.
С тех пор уже не вставала.
Раз в год Пашечка носила ей пирожки с начинкой из продукции фирмы «Гедеон Рихтер». Бабушка радовалась, ничего не видя и не слыша, и толь ко выбивала желтой пяткой мелодию вальса «Амурские волны».
Вот и сейчас Пашечка собрала корзинку и, тяжело опираясь на костыли, вышла из дому.
Все называли ее Красной Пашечкой из-за нездорового румянца, который был у нее с детства. Она страдала рахитом, эпилепсией, слуховыми галлюцинациями и аневризмой аорты. И ходила поэтому с трудом.
На лесной тропинке встретился ей Алексей Сергеевич Волк, лучший в лесу хирург, золотые зубы, резавший безболезненно и мгновенно.
У него было размягчение мозга, и он знал это. Жить оставалось считаные минуты.
Еле передвигая ноги, Волк подошел к упавшей от изнеможения Красной Пашечке. Она слабо улыбнулась.
— К бабушке? — тихо спросил Волк.
— К ней.
— Поздно, — сказал Волк и, привалившись к березе, дал дуба.
Пашечка вздохнула и отошла. Последнее, что она увидела, был пробежавший мимо хромой заяц с явными признаками язвы желудка и цирроза печени.
Она приказала ему долго жить.
Я с любимой запрусь где-нибудь,
учиню ей допрос, да с пристрастьем.
Взгляд блестящий — как лед голубой.
Закурю и вздохну отрешенно:
— Мухомор, что гуляет с тобой,
чем он лучше меня, шампиньона?
___
«Замер лес, дух лесной затая,
когда крикнул я басом гневливым:
— Я слыхал, что волнушка моя
загуляла с масленком сопливым?!
Я сдержать возмущенья не мог,
И ревнивою злобой налился.
— Это что ж за поганый грибок?
И откуда он вдруг появился?!.
А она — видно, совести нет:
мол, о чем говорить с дурачками?
только шляпкой качнула в ответ:
— Надоело гулять со сморчками!..
Лился сумрак голубой
В паруса фрегата.
Собирала на разбой
Бабушка пирата…
___
Лился сумрак голубой,
Шло к июлю лето.
Провожала на разбой
Бабушка поэта.
Авторучку уложила
И зубной порошок.
Пемзу, мыло, чернила
И для денег мешок.
Говорила: — Ты гляди.
Дорогое чадо.
Ты в писатели иди,
Там разбой что надо!
Не зевай, не болтай,
Дело знай отменно.
Ты давай изобретай
Крокодила Гену!
Ты гляди, не будь дурак,
Ром не пей из бочки.
И старушку Шапокляк
Доведи до точки…
Это сущий пустяк, —
Ремесло пирата…
Ну а если что не так, —
Бабка виновата…
Ты запомни одно.
Милый наш дурашка:
Золотое это дно —
Крошка Чебурашка!
С лозы моей две виноградины
Твоими глазами украдены.
Два персика. Яблока два.
Вчера увела ты ручьи.
Теперь они — косы твои.
___
Ты месяц ко мне приходила.
Весь месяц по саду ходила.
Теперь я по саду брожу.
Тебя вспоминая, дрожу.
Две дыни. Четыре арбуза.
(Еще называется — Муза!)
Урюка шестнадцать мешков.
С айвой шестьдесят пирожков.
Не зря ты ходила по саду…
Двенадцать кг винограду.
И персиков восемь кг.
Да центнер кизила. Эге!
Приехала ты на Пегасе.
Он крыльями хлопал и пасся…
Расходов моих на фураж
Уже не окупит тираж.
Какие жестокие пытки —
Подсчитывать скорбно убытки!
Как после набега хазар
Мне не с чем спешить на базар.
Однако и дал же я маху!
Не бросить ли рифму к аллаху…
Спокойно дехканином жить —
Дешевле, чем с Музой дружить…
Я не знаю сам.
Что делаю…
Ослепили груди белые.
До безумия красивые.
И, быть может.
Не по праву я
То целую эту, левую.
То целую эту, правую…
___
Я не знаю сам.
Что делаю.
Вы, надеюсь, мне поверите.
Ослепили груди белые,
Расположенные спереди.
Уж они такие Смуглые,
До того ж они отличные!
До безумия округлые
И на диво симметричные.
По какому только
Праву я.
Сам не знаю,
Их обследую?
Та, что справа грудь, та — правая,
Ну, а слева, значит, левая.
И о них слагаю
Гимны я.
Что ни строчка,
То признание.
До того ж они интимные.
Что теряется сознание.
Грудь моя
Томленьем скована,
Поцелуи намечаются.
Но… писать уже рискованно.
На грудях стихи кончаются.
Мне рано, ребята, в Европы
Дороги и трассы торить…
___
Мне рано в Европы, ребята,
Меня не зови, Лиссабон.
Мне ехать еще рановато
В Мадрид, Копенгаген и Бонн.
Билет уж заранее куплен
В деревню, где буду бродить.
Не сетуйте, Лондон и Дублин,
Придется уж вам погодить.
Мужайся, красавица Вена,
Боюсь, мы не свидимся, Киль…
Ведь мне, говоря откровенно,
Милей вологодская пыль.
Не ждите. Альпийские горы,
Не хнычьте, меня не виня…
Какие поди разговоры
В Европах идут про меня!
Смеются Женева и Канны,
От смеха Афины в слезах:
— Мадам, вам действительно рано,
Сидите в своих Вологдах…
Парк пел и плакал на ветру
До полшестого.
Хватились в доме поутру:
Нет Льва Толстого.
Куда ж девался Лев Толстой?
Ведь не иголка…
Ведь как-никак — «Война и мир»
И «Воскресенье»…
___
Парк пел и плакал на ветру.
Выл бестолково.
Хватились в доме поутру:
Нет Фонякова!
В саду следы от башмаков…
Стол, кресло, полка.
Куда ж девался Фоняков
Ведь не иголка.
Вот приготовлена еда,
И стынет кофе.
Неужто сгинул навсегда,
Как на Голгофе?!
Все в панике, кричат: «Эге!»
Ворон пугают.
Ведь как-никак спецкор «ЛГ»,
Стихи слагает!
Неужто вышел просто так
И не вернется?
Ведь он писатель как-никак.
Он издается!
Ушел, быть может, как Толстой,
Судьбу почуяв?
Ведь как-никак не Островой,
Не Феликс Чуев!
И только дворник дед Егор