Стоит, смеется:
— Да просто вышел он во двор.
Сейчас вернется…
«Боржоми» лучше пить в Боржоми
и «Ашахени» — в Ашахени.
Пленяет вас в открытом доме
Первоисточника вкушенье.
___
— Скажу как можно откровенней,
Мне с каждым годом все яснее,
«Бордо» в Бордо куда отменней,
А «Херес» в Хересе вкуснее.
— Отведав несравненной влаги.
Познавши истину в стакане,
«Малагу» лучше пить в Малаге,
Как и «Шампанское» в Шампани.
— «Кагор» в Кагоре лучше вдвое!
— «Токай» в Токае свалит черта!..
Так мило рассуждали двое
В квартире у Аэропорта.
Галя была маленькая, все у нее было маленькое, и даже рассказ о ней получился маленький.
Работала она завклубом. Клуб сельский, маленький, село маленькое, и даже море из маленького окошка казалось маленьким.
Влюбился в нее местный бандит Коля Бряк, большой, все у него было большое, большой он был дурак, и чувство его к Гале было большим и чистым.
Большими пальцами он терзал балалайку, вздыхал, изредка избивал односельчан, читал Агату Кристи.
А Галя плакала, не зная, как написать отцу. Ведь он старенький, седенький, и сердце у него было слабенькое. И он ее любил.
— Коля, — говорила она.
— Нельзя? — спрашивал он и, легонько размахнувшись, бросал в море эвкалипты.
— Ну почему я такая маленькая и глупенькая? — плакала Галя.
И рассказ маленький, тепленький такой, но все равно, как ни крути, художественное произведение…
Золотились луковицы храмов,
Вышел я, Евгений Львович Храмов,
И собою солнца диск затмил.
Я царю сказал: «Посторонитесь…»
Все вокруг шептались: «Что за витязь?
Как красив он, смел, умен и мил!»
Кубок опрокинув без закуски.
Говорил я только по-французски,
В золотой затянут был мундир.
Треуголку снял Наполеошка
И сказал, грассируя немножко:
«Ша, французы, это — командир!»
Я в салоне сел к роялю «Беккер»,
Несравненный Вилли Кюхельбекер,
Рдея от смущенья, подошел.
Говорить хотел, но не решался,
А потом и вообще смешался,
Высморкался, хмыкнул и ушел…
,…В этом месте разлепил я веки,
Жаль, что я живу в двадцатом веке
И былого не вернуть, хоть плачь…
Ничего со мною не случилось.
Это мне с похмелья все приснилось,
Я очкарик, рохля и трепач.
Я слышу, как под кофточкой иглятся
соски твои — брусничники мои,
ты властна надо мною и не властна,
и вновь сухи раскосинки твои…
___
Ты вся была с какой-то чертовщинкой,
с пленительной смешинкой на губах,
с доверчинкой до всхлипинки, с хитринкой,
с призывной загогулинкой в ногах.
Ты вся с такой изюминкой, с грустинкой,
с лукавинкой в раскосинках сухих,
что сам собою нежный стих с лиринкой
слагаться стал в извилинках моих.
Особинкой твоей я любовался,
вникал во все изгибинки твои,
когда же до брусничинок добрался,
взыграли враз все чувствинки мои.
Писал я с безрассудинкой поэта,
возникла опасенка уж потом —
вдруг скажут мне: не клюквинка ли это
с изрядною развесинкой притом?..
Удивительный человек Алексей Шерешперников!
Кряжистый, поперек себя ширше. Хотя и не чалдон, а к Сибири прикипел, в урманах спал, пихтой укрывался.
Образованный, даже таблицу умножения чуть ли не наизусть помнил.
Одно слово — изыскатель.
Еще со студенческой скамьи умных разговоров не переваривал. Когда затевался разговор о любви там или о княжестве Монако, молча поворачивался и уходил в спортзал. Брал пару двухпудовой и в окно к спорщикам… Кровь молодая, горячая.
Молчун. Безответный, слова не вытянешь. Но смеяться любил смачно, заразительно, без причины. И пел.
Жену свою видел два раза. Любил крепко.
А интеллигентной пижонинки не терпел.
Слов на ветер не бросал. Да и знал их не много: от силы тридцать пять — сорок, в том числе «однако».
Зато работник был замечательный, золотая голова, серебряное сердце, медные волосы, железные кулаки.
Однажды на него напал медведь. На крик медведя сбежались люди из соседних партий. Прибежали, видят — мокрое место, а Шерешперников сидит и плачет.
Как-то доверил студенту-практиканту сопку взорвать. Динамит из Новосибирска самолетом доставили. А сам на ту сопку спать лег, умаялся за день, забыл… Под Абаканом дело было. Очнулся в Переделкино. Ну, раз такое дело, в Москву съездил. Не понравилось. Квартиры отдельные, спать на кровати, сидеть на диване, если что — санузел. Махнул рукой и махнул назад. А студенту тому только и сказал, усмехнувшись:
— Теодолит твою в кедрач!
Сколько трасс проложил он по Сибири, сколько начальников обложил по России-матушке, о том одни кержаки знают.
Шайтан, однако, мужик!
Каким здоровьем нужно обладать,
чтоб быть на свете русским человеком!
Какую ж нужно силушку иметь,
чтоб всю отдать
и стать еще сильнее!
___
Мне гордости вовеки не избыть,
я горд всегда
и не могу иначе.
Каким же нужно фантазером быть,
чтоб все спустить
и стать еще богаче!
Как нашему народу не воздать,
как из него не сотворить кумира.
Каким здоровьем нужно обладать,
чтоб все сгноить
и содержать полмира!
Кто б мог такое, кроме нас, суметь —
терпеть гордясь,
склоняться и не охнуть.
Какую ж нужно силушку иметь,
чтоб все сгубить
и до сих пор не сдохнуть!
Люблю, простите бога ради.
Всю ночь стихи писать в тетради,
Под утро погружаясь в сон.
Люблю друзей. И с ними иже
Мне более всех прочих ближе
Мой друг — редактор Фогельсон.
Он дядя самых честных правил,
Когда мои стихи он правил.
По слухам, сильно занемог.
Его пример другим наука.
Теперь здоров. Но в том и штука,
Что лучше выдумать не мог.
Не описать моих страданий,
Я долго ожидал изданий —
Отныне мне сам черт не брат!
Теперь убогих нет чухонцев,
Но есть поэт Олег Чухонцев,
Который славен и богат.
И я готов слагать бессонно
Стихи во славу Фогельсона.
Пусть убедятся в этом все.
Хотя мне далеко до срока,
Лев Аннинский, великий дока,
Мне посвятил свое эссе.
Я отдал должное указу,
Не тяпнул водочки ни разу.
Все силы — резвому перу.
А впрочем, что там эссеисты.
Ведь вот уже и пародисты…
Отныне весь я не умру!
Терпким словом меня зацепила
И во тьму за собой повела.
Лишь на самом рассвете спросила:
— На твоей я ладони спала?
___
Женский взгляд — это страшная сила,
Все сметающий бурный поток…
Терпким взглядом меня зацепила.
Так что я отцепиться не смог.
Ты меня до рассвета любила,
Я тебя до рассвета любил…
Ты на Невском меня подцепила,
Я к утру у тебя подцепил…
А холмик да обугленный лесок
Легенду о компартии хранят.
Зачем я до сих пор в ней состою?
Зачем на протяженьи стольких лет
Себя я ощущала как в бою.
За пазуху запрятав партбилет?
___
За пазуху запрятав партбилет,
Себя я ощущала как в бою.
И вот теперь, увы, на склоне лет
У холмика могильного стою.
Кладбищенский покой и птичий писк
И траурно шуршащий скорбный лес…
Подгнил и покосился обелиск.
Читаю надпись: «Спи, КПСС».
Я чувствую, как мой пылает лоб,
Народ звереет от марксистских клизм,
И вот, к всеобщей радости, усоп
Построенный в боях социализм.
Внезапно наступил позорный крах
Так мною обожаемых идей…
Марксизма-ленинизма тлеет прах.
А может, это лучше для людей?
Партвзносы я платила столько лет,
Ну а теперь вот-вот пойду с сумой…
Пожалуй, сдам в музей свой партбилет,
А деньги — пригодятся мне самой.
И мне никто сейчас не говорит,
что гласом я
с Державина пиит,
наоборот — костят меня иные.
___
Что я не Пушкин,