Я никогда не изменю.
Я не обижу даже кошки,
я напою котят из плошки,
я утоплю тоску мою.
___
Хоть свет и не в одном лукошке,
хоть как сестра я их люблю,
я уведу котят от кошки
и, горько плача, утоплю.
Я зарыдаю:
— Кошки, крошки,
не обижайтесь,
— а потом,
верна себе, я понарошке
сварю на кухне суп с котом.
Я похлебаю суп из плошки,
тем самым дав урок котам,
и мясо съем.
А ушки, ножки
на суп читателям отдам!..
Сшит колпак не по-колпаковски.
Надо колпак переколпаковать.
___
«Затормозил изящный лимузин,
в пути не сбившись с усложненной трассы,
и я, дитя сомнений и пластмассы,
вошла в комиссионный магазин.
Среди партикулярного старья
нашла колпак, которого алкала
душа моя. С изяществом бокала
у зеркала остановилась я.
Он выглядел, как старый баклажан,
в нем было что-то от орды татарской,
от благовоний шашлыка по-карски,
карающих безумных горожан!
В углу рыдал гриппозный продавец…
— Вы говорите, шил колпак художник?
Помилуйте! — А кто? — Да он сапожник,
моральный разложенец, наконец!
Печальна сущность злых полугримас!
Изящен хор больных столпотворений!
Оплаканы сюрпризы повторений,
хрустально изнуряющие нас…
Я молвила: — Колпак упаковать!
Мне ненавистны нити канители,
заняться надо им на той неделе
и горестно переколпаковать.
С тех пор, томясь сознанием вины,
взывал во мне нездешний голос мрака.
Я, наконец, устава, как собака,
и продала колпак за полцены!
Я бросился в тебя, как в реку,
С того моста.
Куда заносит человека
Его мечта.
___
Мой путь причудлив чрезвычайно,
Мой путь непрост.
Меня мечтой необычайной
Внесло на мост.
Не исключение из правил
И не каприз.
Я огляделся, грудь расправил
И глянул вниз.
Там все искрилось и сверкало, —
Текла река.
Там ты, раздевшись, загорала
Среди песка.
Что еще надо человеку?
Зовет мечта.
Я бросился в тебя, как в реку,
С того моста.
Лечу и думаю: давненько
Я не летал…
Но, к сожалению, маленько
Не рассчитал.
Летел я правильной кривою
Под плеск волны.
Но приземлился головою
На валуны.
Должно быть, слишком разогнался,
Устал парить…
Встал, отряхнулся, причесался
И сел творить.
…При рождении мальчика Глинки
На дворе засвистал соловей.
…Я люблю твои трюки. Природа,
Твой лукавый и точный замах!
___
Без мистического наважденья
(Для меня чертовщина — табу!)
Происходит в минуту рожденья
То, что впредь обозначит судьбу.
Знак лукавой Природы — немало!
Получил от нее — и владей…
Так всегда, мне сказали, бывало
У прославленных в прошлом людей.
Видно, не миновать испытаний
Мне, которой Природа не враг…
При рождении девочки Тани
Соловей промолчал — свистнул рак!
На Лубянке не стреляют,
на Литейном — тишина.
Эмиграция гуляет,
как неверная жена.
……
Высока была затея,
да в кармане ни копья, —
большевицкая идея опросталась под себя.
___
Сгинул призрак коммунизма,
жить по «Правде» не велят.
А теперь капитализма
приближение сулят.
Не прожить, коль не обманешь,
всюду воры — это факт.
И везде, куда ни глянешь,
половой, простите, акт.
А народ уж так старался,
труд беднягу ох уел!
Умный Ленин о…я,
глупый Брежнев о…л.
Где родимые таланты?!
В подворотне да в пивной…
Разгулялись эмигранты
по стране моей родной.
Тот носатый, этот рыжий
и с тугой мошной притом.
Из нью-йорков и парижей
указуют нам перстом.
Не робеть, единоверцы!
Час придет, дадим ответ.
А войновичи и терцы
шиш получат (масла нет).
А пока — какая ж пьянка?
Не хватает и на квас…
Эх, Литейный и Лубянка,
вся надежда лишь на вас!
А того, что не случилось,
не помянем всуе тень…
Вот такая получилась
в государстве х…ь.
Нарколог Васисуалий Бедов, интеллигент из крестьян, всю жизнь боролся. Он боролся с алкоголизмом, завезенным в Россию иноземными корчмарями, с Пугачевой и джинсами, сексологами и французской косметикой, книгой «Аз и я» (эту гадость он не читал) и Сальватором Дали, генетикой и кибернетикой, экстрасенсами и коньяком «Апшерон», аэробикой и прочей омерзительной дребеденью.
Однажды он выехал с туристической группой в Париж. Группа была разношерстной. Десять дней промучился Бедов во Франции. Разврат и разложение обступали его со всех сторон. От витрин магазинов его тошнило. Циничная и отвратительная картина Тулуз-Лотрека преследовала неотступно. Все статуи в музеях были голые!
А тут еще это!
В их группе выделялась красотой и статностью Люба Ведмедева, жена его друга. Но около нее постоянно вертелись два похабных субъекта — ее одноклассник Миша Бреш и плешивый журналист Аркадий без отчества и фамилии.
Бедов однажды в холле гостиницы случайно подслушал их разговор. Они поспорили на бутылку виски «Белая лошадь», что журналист Любу трахнет.
Доказательств у Бедова не было, но он твердо решил по приезде все рассказать ее мужу. Это был его долг!
…Митя Ведмедев жутко страдал. «Смотрела Люба в Париже порнографические фильмы или нет? А если смотрела, поняла ли, как это гнусно, омерзительно, подло?»
Научная деятельность Ведмедева летела под откос. «Она изменила мне или изменит, какая разница», — билась в голове, терзала душу, разрывала сердце страшная мысль.
От сознания мерзостности всего происходящего нарколог Бедов напивался до бесчувствия. Его терзали апокалипсические кошмары. В редкие минуты просветления он продолжал бороться… Отстаивал славянское происхождение Иисуса Христа, отвергал компьютеры и моделирование конца света, пел по ночам песни Пахмутовой на слова Добронравова.
Прошло десять лет.
Нарколог Васисуалий Бедов женился на своей бывшей жене. Люба ушла к Мише Брешу. Все остальные женами поменялись. Ведмедев бросил науку, отпустил бороду и навсегда ушел в исконно-посконное, а также кондовое…
Восьмимиллионный город продолжал смрадно жить, разъедаемый метастазами, непрерывно жевал, глотая пепси-колу и фанту, содрогаясь в конвульсиях и испражняясь.
А Мишу Бреша все чаще видели в Колпачном переулке…
Люди! Я с вами) Я ваш до кровинки,
Нет в этом позы и жалких прикрас.
Вот оно, сердце, в нем две половинки,
Обе работают только на вас!
___
Врач-кардиолог, в лице ни кровинки,
Начал беседу себе на беду:
— Вы написали про две половинки.
Что вы имели при этом в виду?
Истины ради, не ради усердия,
Лишь потому, что наука права,
Два, уверяю вас, в сердце предсердия
И, уж поверьте, желудочка — два!
Факт, в медицинском доказанный мире.
Значит, желаете вы или нет.
Но «половинок» не две, а четыре,
Вы обсчитались, товарищ поэт…
Я растерялся, в лице ни кровинки,
Но замечательный выход нашел:
Я показал ему две половинки
И, не простившись с невеждой, ушел.
Официант Никита поставил на стол вазочку с черной икрой.
Москва буквально плавилась от жары. Даже говорить было трудно, но острый идеологический спор между кинорежиссером Ялтовым и его американским другом продюсером Кичманом разгорался не на шутку.
— И все-таки, — осторожно, чтобы не обидеть друга, говорил Ялтов, — в достижениях Соединенных Штатов что-то есть…
— Нет! — оглушительно орал Кичман. — Тысячу раз нет! Когда-то вы ставили перед собой задачу догнать и перегнать Америку. Это безумие. Нам не о чем мечтать — у нас все есть. Мы — общество потребления и отчуждения. Мы каждый за себя. Никому ни до кого нет дела. Мы не общаемся друг с другом — нет времени да и незачем… Мы лишены полета мечты. Ваша жизнь — это сплошная мечта! Вы мечтаете куда-то попасть, что-то раздобыть, наконец, просто хоть что-нибудь поесть… Мы лишены всего этого. У нас все покупается и продается! У вас ничего нельзя купить, все надо достать. До