* * *
Первая публикация —
в ежен. «Собеседник», октябрь, 1988.
Куда ушли товарищи мои,
Что сердцу были дороги и милы?
Одни из них заплыли за буи,
А сил назад вернуться не хватило.
Другие в неположенных местах
Копали от рассвета до заката.
Они сложили головы в кустах,
Не вняв предупреждению плаката.
А третьих бес попутал, говорят.
Кого из нас не искушал лукавый?
Забыв про все, рванули в левый ряд,
Хоть был еще вполне свободен правый.
Четвертые — народец удалой.
Те никого на свете не боялись,
Стояли — руки в боки — под стрелой
И, по всему похоже, достоялись.
Ушли друзья в неведомую даль.
Наделав напоследок шуму много.
Но не скажу, что мне их очень жаль,
Ушли, и ладно —
Скатертью дорога.
Я на своем остался берегу.
Решать свои
Конкретные
Задачи.
Я здесь стою
И не могу иначе,
Но за других
Ручаться не могу.
* * *
Впервые — в ж. «Юность», № 1, 1988.
Когда сгорю я без остатка
В огне общественной нужды,
Идущий следом вспомнит кратко
Мои невнятные труды.
И в этот миг сверкнет багрово
Во тьме кромешной и густой
Мое мучительное слово
Своей суровой наготой.
Причинно-следственные связи
Над миром потеряют власть,
И встанут мертвые из грязи,
И упадут живые в грязь.
И торгаши войдут во храмы.
Чтоб приумножить свой барыш.
И воды потекут во краны,
И Пинском явится Париж.
И сдаст противнику без боя
Объект секретный часовой,
И гайка с левою резьбою
Пойдет по стрелке часовой.
И север сделается югом,
И будет западом восток,
Квадрат предстанет взору кругом,
В лед обратится кипяток.
И гильза ляжет вновь в обойму,
И ярче света станет тень,
И Пиночет за Тейтельбойма
Опустит в урну бюллетень.
И дух мой, гордый и бесплотный.
Над миром, обращенным вспять,
Начнет туда-сюда витать,
Как перехватчик беспилотный.
Джентльмен и обменБасня
Публикуется впервые.
А. Кабакову
Один какой-то джентльмен
Затеял раз произвести обмен.
Он был, заметим, страшным снобом,
В родном благоустроенном дому
Ничто не нравилось ему.
Как это свойственно любым высоколобым.
Что мыло русское едят,
А сами в сторону глядят.
Так вот.
Моральный этот, стало быть, урод,
А может быть, наоборот.
Урод, быть стало, аморальный этот.
Чтоб цели той достичь
Порочный выбрал метод,
Не наш, отметим, кстати говоря.
Примерно в середине октября.
Идя по улице, столкнулся со столбом,
Представьте, лбом.
И, вследствие такого столкновенья,
Он на столбе заметил объявленье.
Его такая же писала джентльменка,
По ней, понятно, тоже плачет стенка.
Короче, текст такой на этом был листке:
«Квартиру от Кольца невдалеке.
Две комнаты, метро почти что рядом.
Поблизости к тому же с зоосадом.
Что даст возможность вникнуть в быт фазанов.
Плюс в двух шагах живет Эльдар Рязанов,
На площадь большую желаю поменять, раз в пять,
И за мечту за эту голубую
Согласна сумму отвалить любую».
И наш герой,
Вместо того
Чтоб путь продолжить свой
И делом наконец каким-нибудь заняться,
Решил, представьте, обменяться.
Содрав с обменщицы весьма солидный куш,
Сей муж,
Нечистый на руку к тому ж.
Живет теперь в двухкомнатной квартире.
Мораль: доколе можно прибегать к сатире,
Когда давно пора топить таких в сортире.
Цветы и чувства
Под заголовком «Когда я нюхаю цветы…»
впервые — в газ. «МК», август 1986.
Когда я нюхаю цветы.
Живой рассадник аромата.
Мне вспоминается, как ты
Со мной их нюхала когда-то.
Мы подносили их к лицу
И, насладясь благоуханьем,
Сдували с пестиков пыльцу
Совместным трепетным дыханьем.
Ты обрывала лепестки,
Народным следуя приметам,
Любовь до гробовой доски
Тебе мерещилась при этом.
Но я-то знал, что жизнь — обман
И должен поздно или рано
Любви рассеяться туман,
Как это свойственно туману.
И я решил начистоту
Поговорить тогда с тобою,
Поставить жирную черту
Под нашей общею судьбою.
Наш откровенный разговор
Вошел в критическую фазу,
И в результате с этих пор
Тебя не видел я ни разу.
Но вдаль несут меня мечты.
Когда в саду в часы заката
Один я нюхаю цветы.
Что вместе нюхали когда-то.
Летающий орел
Первая публикация — в ежен. «Лит. Рос.», октябрь 1986.
Стихотв. имело название «Летит по воздуху орел…»
Летит по воздуху орел,
Расправив дерзостные крылья.
Его никто не изобрел.
Он — плод свободного усилья.
В пути не ведая преград.
Летит вперед.
На солнце глядя.
Он солнца — брат
И ветра — брат,
А самых честных правил — дядя.
Какая сила в нем и стать.
Как от него простором веет!
Пусть кто-то учится летать,
А он давно уже умеет.
Подобно вольному стиху —
Могуч и малопредсказуем, —
Летит он гордо наверху,
А мир любуется внизу им.
Но что ему презренный мир.
Его надежды и страданья…
Он одинокий пассажир
На верхней полке мирозданья.
Про ПетраОпыт синтетической биографии
Печатается по тексту первой публикации —
в ж. «Новый мир». № 3, 1988.
Люблю Чайковского Петра!
Он был заядлый композитор,
Великий звуков инквизитор,
Певец народного добра.
Он пол-России прошагал.
Был бурлаком и окулистом,
Дружил с Плехановым и Листом,
Ему позировал Шагал.
Он всей душой любил народ,
Презрев чины, ранжиры, ранги,
Он в сакли, чумы и яранги
Входил — простой, как кислород.
Входил, садился за рояль
И, нажимая на педали,
В такие уносился дали.
Какие нам постичь едва ль.
Но, точно зная, что почем,
Он не считал себя поэтом
И потому писал дуплетом
С Модестом, также Ильичем.
Когда ж пришла его пора.
Что в жизни происходит часто,
Осенним вечером ненастным
Не досчитались мы Петра.
Похоронили над Днепром
Его под звуки канонады,
И пионерские отряды
Давали клятву над Петром.
Прощай, Чайковский, наш отец!
Тебя вовек мы не забудем.
Спокойно спи
На радость людям,
Нелегкой музыки творец.
Камелия
Впервые —
в ежен. «Лит. Рос.», февраль 1988.
Женщина в прозрачном платье белом,
В туфлях на высоком каблуке,
Ты зачем своим торгуешь телом
От большого дела вдалеке?
Ты стоишь, как кукла разодета,
На ногтях сверкает яркий лак.
Может, кто тебя обидел где-то?
Может, кто сказал чего не так?
Почему пошла ты в проститутки?
Ведь могла геологом ты стать.
Или быть водителем маршрутки,
Или в небе соколом летать.
В этой жизни есть профессий много,
Выбирай любую, не ленись.
Ты пошла неверною дорогой.
Погоди, подумай, оглянись!
Видишь — в поле трактор что-то пашет.
Видишь — из завода пар идет.
День за днем страна живет все краше.
Неустанно двигаясь вперед.
На щеках твоих горит румянец.
Но не от хорошей жизни он.
Вот к тебе подходит иностранец.
Кто их знает, может, и шпион.
Он тебя как личность не оценит,
Что ему души твоей полет.
Ты ему отдашься из-за денег,
А любовь тебя не позовет.
Нет, любовь продажной не бывает!
О деньгах не думают, любя,
Если кто об этом забывает.
Пусть потом пеняет на себя.
Женщина в прозрачном платье белом,
В туфлях на высоком каблуке,
Не торгуй своим ты больше телом
От большого дела вдалеке!
* * *
Публикуется по книге «Ряд допущений»,
изд-во «Независимая Газета», М., 1998.
Бывают в этой жизни миги.
Когда накатит благодать,
И тут берутся в руки книги
И начинаются читать.
Вонзив пытливые зеницы
В печатных знаков черный рой,
Сперва одну прочтешь страницу.
Потом приступишь ко второй,
А там, глядишь, уже и третья
Тебя поманит вдаль сама…
Ах, кто придумал книги эти —
Обитель тайную ума!
Я в жизни их прочел с десяток.
Похвастать большим не могу.
Но каждой третьей отпечаток
В моем бесчинствует мозгу.
Вот почему в часы досуга,
Устав от мирного труда,
Я книгу — толстую подругу —
Порой читаю иногда.
Моя Москва
Впервые — в ж. «Юность», № 1. 1988.
Я, Москва, в тебе родился,
Я, Москва, в тебе живу,
Я, Москва, в тебе женился,
Я, Москва, тебя люблю!
Ты огромная, большая,
Ты красива и сильна,
Ты могучая такая,
В моем сердце ты одна.
Много разных стран я видел,
В телевизор наблюдал.
Но такой, как ты, не видел,
Потому что не видал.
Где бы ни был я повсюду,
Но нигде и никогда
Я тебя не позабуду,
Так и знайте, господа!
Случай в больницеХудожественная быль
Первая публикация —
в ежен. «Лит. Рос.», май 1988.
Острым скальпелем хирург
Разрезал больного,
И узнал в несчастном вдруг
Он отца родного.
Бросил тот свое дитя
В жизни час суровый,
И вот много лет спустя
Свел их случай снова.
Инструмент в руках дрожит.
Сын глядит не видя.
Перед ним отец лежит
В искаженном виде.
Распростерся недвижим,
К жизни вкус утратя,
И не знает, что над ним
Человек в халате.
И не ведает того.
Что внутри халата
Сын находится его.
Брошенный когда-то.
Много лет искал отца
Он, чтоб расплатиться,
И нашел в конце конца
В собственной больнице.
Вот сейчас злодей умрет
От меча науки!
Но хирург себя берет
В золотые руки.
Ощущает сил прилив.
Все отцу прощает
И,аппендикс удалив,
К жизни возвращает.
Со стола отец встает.
Взор смущенный прячет,
Сыну руку подает
И от счастья плачет.
Мы не скажем, случай тот
Был в какой больнице.
Ведь подобный эпизод
В каждой мог случиться.
Меланхолический пейзаж
Впервые опубликовано в газ. «МК», март 1987.
Девица склонилась
В поле над ручьем.
Ну скажи на милость —
Я-то здесь при чем?
Хочется девице
В поле у ручья
Жидкости напиться —
А при чем здесь я?
Солнышко садится.
Вечер настает.
Что мне до девицы,
До ее забот?
На вопросы эти
Не найти ответ.
Сложно жить на свете
В тридцать девять лет.
* * *
Первая публикация —
в ж. «Юность», № 10, 1989.
Ероплан летит германский —
Сто пудов сплошной брони.
От напасти басурманской,
Матерь Божья, сохрани!
Кружит, кружит нечестивый
Над Престольной в небеси.
Отродясь такого дива
Не видали на Руси.
Не боится сила злая
Никого и ничего,
Где ж ты. Троица Святая,
Где родное ПВО?!
Где же ты, святой Егорий?!
Или длинное твое.
Православию на горе,
Затупилося копье?!
Кружит адово страшило.
Ищет, где б ловчее сесть…
Клим Ефремыч Ворошилов,
Заступись за нашу честь!
Острой шашкою своею
Порази врага Руси,
Чтоб не смог у Мавзолея
Супостат раскрыть шасси.
А и ты, Семен Буденный,
Поперек твою и вдоль!
Иль не бит был Первой Конной
Федеральный канцлер Коль?!
Невский-князь, во время оно
У Европы на виду
Иль не ты крошил тевтона
На чудском неслабом льду?!
Но безмолвствуют герои,
Крепок их могильный сон…
Над притихшею Москвою
Тень простер Армагеддон.
* * *
Печатается по тексту первой публикации —
в альманахе «Поэзия молодых», 1988.
Подайте, граждане, поэту!
Ему на гордость наплевать.
Гоните, граждане, монету.
Поэтам нужно подавать.
Остановись на миг, прохожий,
И очи долу опусти —
Перед тобой посланник Божий,
Поиздержавшийся в пути.
Отброшен силой центробежной
За социальную черту.
Сидит он в позе безмятежной
На трудовом своем посту.
Под ним струя,
Но не лазури,
Над ним амбре —
Ну нету сил.
Он, все отдав литературе,
Сполна плодов ее вкусил.
Гони, мужик, пятиалтынный
И без нужды не раздражай.
Свободы сеятель пустынный
Сбирает скудный урожай.
Встреча
Под названием «День весенний был погож и светел…»
— ж. «Огонек», апрель 1988.
День весенний был погож и светел,
Шел себе я тихо, не спеша,
Вдруг американца я заметил,
Гражданина, значит, США.
Он стоял, слегка расставив ноги,
Глядя на меня почти в упор.
Как тут быть?
Уйти ли прочь с дороги?
Лечь пластом?
Нырнуть в ближайший двор?
Сотворить ли крестное знаменье?
Словом, ситуация не мед.
Кто бывал в подобном положенье,
Тот меня, я думаю, поймет.
Вихрем пронеслись перед глазами,
Так, что не успел я и моргнуть.
Детство,
Школа.
Выпускной экзамен.
Трудовой,
А также ратный путь.
Вот уже совсем он недалече —
Обитатель чуждых нам широт.
И тогда, расправив гордо плечи.
На него пошел я —
Как на дзот.
Сжал в руке газету, как гранату.
Шаг, другой — и выдерну кольцо.
Было мне что НАТО,
Что СЕАТО —
Абсолютно на одно лицо.
Побледнев от праведного гнева.
Размахнулся я, но в этот миг
Вдруг возникла в памяти Женева
И Рейкьявик вслед за ней возник.
Ощутив внезапное прозренье
И рассудком ярость победив,
Подавил я старого мышленья
Этот несомненный рецидив.
И пошел, вдыхая полной грудью
Запахи ликующей весны…
Если б все так поступали люди,
Никогда бы не было войны.
Прощание матроса с женой
Впервые — в газ. «МК». ноябрь 1987.
Уходит в плаванье матрос,
На берегу жена рыдает.
Его удача ожидает,
Ее судьба — сплошной вопрос.
На нем широкие штаны.
Он в них прошел огонь и воду,
Но моде не принес в угоду
Их непреклонной ширины.
На ней забот домашних груз.
Ночей бессонных отпечаток,
Да пара вытертых перчаток,
Да полкило грошовых бус.
Мгновений бег неумолим.
В преддверье горестной разлуки
Она заламывает руки,
Расстаться не желая с ним.
Со лба откинув прядь волос,
В глаза его глядит с мольбою.
Перекрывая шум прибоя,
Целует женщину матрос.
И, утерев бушлатом рот,
Он говорит, прощаясь с нею,
Что море вдаль его зовет.
Причем чем дальше, тем сильнее.
Матрос уходит в океан.
Его шаги звучат все глуше,
А женщина стоит на суше.
Как недописанный роман.
Мне эту сцену не забыть,
Она всегда передо мною.
Я не хочу матросом быть
И не могу — его женою.
* * *
Впервые опубликовано в ж. «Юность». № 1, 1988.
Ах, отчего на сердце так тоскливо?
Ах, отчего сжимает грудь хандра?
Душа упорно жаждет позитива,
Взамен «увы» ей хочется «ура!».
Повсюду смута и умов броженье.
Зачем, зачем явился я на свет —
Интеллигент в четвертом приближенье
И в первом поколении поэт?
Безумный брат войной идет на свата,
И посреди раскопанных могил
На фоне социального заката
Библиофила ест библиофил.
Быть не хочу ни едоком, ни снедью,
Я жить хочу, чтоб думать и умнеть.
На радость двадцать первому столетью
Желаю в нем цвести и зеленеть.
Неужто нету места в птице-тройке.
Куда мне свой пристроить интеллект?
Довольно быть объектом перестройки,
Аз есмь ея осознанный субъект!
Попытка к тексту
Впервые опубликовано в ж. «Юность», № 1, 1988.
Снег падал, падал — и упал,
На юг деревья улетели.
Земли родной в здоровом теле
Зимы период наступал.
Проснулись дворников стада,
К рукам приделали лопаты
И, жаждой действия объяты,
На скользкий встали путь труда.
Зима входила в существо
Вопросов, лиц, организаций,
И в результате дней за двадцать
Установился статус-кво.
Застыл термический процесс
На первой степени свободы…
Зимы ждала, ждала природа,
Как Пушкин отмечал, А. С.,
И дождалась…
Заявление для печати
Впервые — в газ. «Авто», май 1989.
Я б вступил в писателей Союз,
Чтоб улучшить свой моральный климат,
Только, честно говоря, боюсь.
Что они меня туда не примут.
Там у них крутые мужики,
Знающие толк в литературе.
На фига нужны им леваки,
Разной нахватавшиеся дури.
Это так. Но разве ж я левак,
Хоть и волос кучерявый малость.
У меня ж прадедушка словак.
От него и метрика осталась.
Я корову с «ятями» пишу,
Я прочел Проскурина до корки,
Я в упор на дух не выношу
Разных там Еременок да Коркий.
Пусть масонский точат мастерок
Под аплодисменты Уолл-стрита.
Не заменит мне весь ихний рок
Нашего разбитого корыта.
Ядовитой брызгая слюной.
Пусть исходит злобою Арабов,
Что готов продать свой край родной
За пучок соленых баобабов.
Им не отскрести поганых рук
От золы отеческих пожарищ.
Заявляю вам. товарищ Друк, —
Вы теперь мне больше не товарищ.
Мы сметем вас с нашего пути —
Тех, по ком давно рыдает стенка,
Так что, Нина Юрьевна, прости.
Вы теперь мне больше — не Искренко!
Мне большое дело по плечу,
И душой стремясь к добру и свету,
Я в Союз писателей хочу,
Так хочу, что просто мочи нету.
Монолог на выдохе
Первая публикация в ж. «Юность», № 10, 1989.
В. Долиной
Нет, мы империя добра!
А не империя мы зла,
Как мы тут слышали вчера
От одного тут мы козла.
Не будем называть страну,
Главой которой был козел.
Мечтавший развязать войну,
От наших городов и сел
Чтоб не осталось и следа.
Но мы ему сказали: «Нет!»,
И он был вынужден тогда,
Чтоб свой спасти авторитет
Козлиный, с нами заключить
Один известный договор,
Который должен исключить
Саму возможность всякий спор
Решать насильственным путем,
А нам такой не нужен путь,
Поскольку к миру мы идем,
А если вдруг когда-нибудь
Другой козел захочет вдруг
С пути нас этого свернуть,
Ему мы скажем: «Знаешь, друг,
Вали, откудова пришел!»
И он отвалит — тот козел.
* * *
Под заголовком
«Скажи мне, искусственный спутник Земли…»
впервые — в газ. «Смена», август 1988.
Ответь мне, искусственный спутник Земли,
Продукт необузданной мысли.
Зачем ты летаешь от дома вдали
В космической гибельной выси?
Зачем ты, вводя в искушенье Творца
Своим вызывающим видом,
В любую минуту дождаться конца
Рискуешь при встрече с болидом?
Затем я летаю от дома вдали.
Чертя за кривою кривую.
Чтоб темные силы вовек не смогли
Войну развязать мировую.
Чтоб мать в колыбели качала дитя,
Не ведая грусти-печали.
Чтоб девы, венки из ромашек сплетя.
Их юношам пылким вручали.
Спасибо тебе, мой искусственный друг.
Иного не ждал я ответа,
Летай же и дальше планеты вокруг
Со скоростью звука и света,
А если когда-нибудь вниз упадешь,
Лишившись физической силы,
Навеки Советской страны молодежь
Запомнит твой облик красивый.
Неопубликованная стенограмма
Печатается по книге «Повестка дня»,
изд-во «Амга», Париж, 1989.
Любимец уральских умельцев.
Кумир пролетарской Москвы,
Борис Николаевич Ельцин
Седой не склонил головы.
Последний октябрьский пленум
Не выбил его из седла,
Явился он вновь на коне нам,
И конь закусил удила.
Возникнув с карельским мандатом
На главной трибуне страны.
Он бросил в лицо делегатам:
— Винить вы меня не должны.
Имею я полное право
Любые давать интервью.
Даю их не ради я славы,
А ради их правды даю.
Грозит перестройке опасность.
Повсюду разлад и раздор,
Да здравствует полная гласность!
Да сгинет навеки Егор!
Своим выступленьем оратор
Поверг в изумление зал,
От ужаса стал вентилятор,
И в обморок кто-то упал.
Настало такое молчанье,
Какое бывает в гробу.
Не веря себе, свердловчане
Застыли с росою на лбу.
Но Бондарев крикнул: — Полундра!
Гаси эту контру, братва!
Загоним в карельскую тундру
Его за такие слова.
Затем ли у стен Сталинграда
Кормил я окопную вошь,
Чтоб слушать позорного гада,
Нам в спину вогнавшего нож?!
Тут, свесясь по пояс с галерки,
Вмешался какой-то томич:
— Пора бы дать слово Егорке,
Откройся народу, Кузьмич.
Свои разногласья с Борисом
До нас доведи, не таясь,
Коль прав он — так снова повысим,
А нет — сотворим ему шмазь.
— Секретов от вас не имею, —
Степенно ответил Егор, —
Сейчас объясню, как умею,
В чем наш заключается спор.
Таиться от вас мне негоже,
Коль речь тут на принцип пошла,
Мы были в стратегии схожи,
Но тактика нас развела.
Борис — экстремист по натуре,
С тенденцией в левый уклон.
Троцкистской наслушавшись дури.
Он делу наносит урон.
И пусть за красивую фразу
Сыскал он в народе почет.
Но нашу партийную мазу
Бориска в упор не сечет.
Родную Свердловскую область,
В которой родился и рос.
На хлеб посадил и на воблу,
А пива, подлец, не завез.
Да хрен с ним, товарищи, с пивом.
Не в пиве, товарищи, суть,
Пошел он вразрез с коллективом,
А это не кошке чихнуть.
Теперь, когда все вам известно,
Пора бы итог подвести.
Нам с Ельциным в партии тесно
Один из нас должен уйти.
При этом не хлопая дверью,
Тут дело не в громких хлопках,
Я требую вотум доверья.
Судьба моя в ваших руках
И маком расцвел кумачовым
Взметнувший мандаты актив:
— С Егором навек! С Лигачевым!
А Ельцина мы супротив.
Я в том не присутствовал зале.
Не дремлет Девятый отдел,
Но эту картину едва ли
Забудет, кто в зале сидел.
Цепляясь руками за стены.
Белей, чем мелованный лист,
Сошел с политической сцены
Освистанный хором солист.
Версия
Впервые —
в газ. «Вечерний Волгоград», февраль 1989.
— Не ходи, Суворов, через Альпы, —
Говорил ему Наполеон. —
Здесь твои орлы оставят скальпы,
У меня тут войска — миллион.
Говорю тебе я как коллеге,
Как стратег стратегу говорю.
Здесь твои померзнут печенеги
На конфуз российскому царю.
Знаю, ты привык в бою жестоком
Добывать викторию штыком.
Но махать под старость альпенштоком
Нужно быть последним дураком.
Но, упрямый проявляя норов,
В ратной сформированный борьбе,
Александр Васильевич Суворов
Про себя подумал: «Хрен тебе».
И светлейший грянул, как из пушки,
Так, что оборвалось все внутри:
— Солдатушки, бравы ребятушки.
Чудо вы мои богатыри!
Нам ли узурпатора бояться?!
Бог не выдаст, не сожрет свинья!
Где не пропадала наша, братцы?!
Делай, православные, как я!
И, знаменьем осенившись крестным,
Граф по склону первым заскользил.
Этот миг на полотне известном
Суриков, как мог, отобразил.
Так накрылась карта Бонапарта
Ни за грош, пардон, ни за сантим…
С той поры мы в зимних видах спорта
Делаем француза как хотим.
Про Федота
Первая публ. — в ж. «Огонек» № 4. 1990.
Был Федот хороший слесарь,
Им гордился весь завод,
«Вечный двигатель прогресса»
Называл его народ.
В цех придя без опозданья,
Он трудился день-деньской
И за смену три заданья
Выполнял одной рукой.
На Доске висел почета.
Был по шашкам чемпион,
И с идеей хозрасчета
Всей душой сроднился он.
Если б так и дальше длилось,
Стал бы он Герой Труда,
Но однажды приключилась
С нашим Федею беда.
Как-то раз в конце недели,
А точней, под выходной,
Он смотрел программу теле
На диване в час ночной.
И хоть ту программу кто-то
Окрестил невинно «Взгляд»,
Оказался для Федота
Этот «Взгляд» страшней, чем яд.
Охмурили неформалы
Трудового паренька,
Стал читать он что попало,
Начиная с «Огонька».
Из семьи уйдя рабочей.
Позабыв родной завод,
На тусовках дни и ночи
Он проводит напролет.
За версту бывает слышно.
Как подкуренный Федот
С диким криком «Хари Кришна!»
Вдоль по улице идет.
От его былого вида
Не осталось ничего,
Он вот-вот умрет от СПИДа,
И не только от него.
И не зря в народе люди
Меж собою говорят:
— Так с любым Федотом будет.
Кто программу смотрит «Взгляд»!
Приглашение в Мытищи
Впервые —
в газ. «Вечерний Волгоград», февраль 1989.
Если в доме нету пищи,
Газа, света и воды.
Приезжайте к нам в Мытищи,
Полчаса до нас езды.
Вас накормят и напоят,
И оставят ночевать,
Обогреют, успокоят,
Руки будут целовать.
Все недуги вам излечат.
Все условья создадут
И работой обеспечат,
И семьей обзаведут,
И детей пристроят в ясли.
Как родятся — сей же час.
Словно сыр кататься в масле
Вы здесь будете у нас.
А когда на этом свете
Вы устанете душой,
Напечатают в газете
Некролог про вас большой.
Место тихое подыщут.
Добрым словом помянут.
Приезжайте к нам в Мытищи
Хоть на несколько минут!
Ряд допущений
Впервые опубл. в газ. «Смена», февраль 1989.
Надену я пиджак в полоску
Или, допустим, брюки в клетку.
Достану с понтом папироску
Или, допустим, сигаретку.
Поеду к девушке любимой
Или, допустим, нелюбимой.
Зовут ее, допустим, Риммой
Или, допустим, Серафимой.
Куплю, допустим, два букета,
Гвоздик, допустим, и пионов.
Или, допустим, два билета
На фильм румынский про шпионов.
Скажу ей, будь моей женою
Или, допустим, не женою.
Ты будешь счастлива со мною
Или, допустим, не со мною.
Она в ответ позеленеет.
Или, допустим, покраснеет.
Или, допустим, почернеет —
Значенья это не имеет.
А после скажет, знаешь, Вася
Или, допустим, знаешь, Петя,
Не для того я родилася
И не затем живу на свете.
Чтоб слушать мне такие речи,
А я на это ей отвечу:
Иди-ка ты заре навстречу,
И сам пойду заре навстречу.
Так и живу
Первая публ. —
в газ. «Советский цирк», апрель 1989.
Когда родился я на свет,
Не помню от кого.
Мне было очень мало лет.
Точней, ни одного.
Я был беспомощен и мал.
Дрожал как студень весь
И, хоть убей, не понимал.
Зачем я нужен здесь.
Больное детство проплелось,
Как нищенка в пыли.
Но дать ответ на тот вопрос
Мне люди не смогли.
Вот так, умом и телом слаб,
Живу я с той поры —
Ни бог, ни червь, ни царь, ни раб,
А просто — хрен с горы.
Застойная песнь
Впервые опубликовано
в ж. «Юность», № 10. 1989.
Не говори мне про застой.
Не береди больную душу,
Мне прожужжали им все уши.
Меня тошнит от темы той.
Не говори мне про застой,
Про то, что Брежнев в нем виновен,
А я-то думал, что Бетховен,
Ну, в крайнем случае, Толстой.
Не говори мне про застой.
Про то, что нет в стране валюты.
Ведь нашей близости минуты
Летят со страшной быстротой.
Не говори мне про застой,
И про инфляцию не надо,
И в даль арендного подряда
Мечтою не мани пустой.
Не говори мне про застой.
Не объясняй его причину,
Не убивай во мне мужчину
Своей наивностью святой,
Дай мне отпить любви настой!
Сюжет впотьмах
Печатается по книге «Ряд допущений», изд-во «Независимая Газета», М., 1998.
Какая ночь, едрит твою!
Черней Ремарка обелиска.
Стоит звезда, склонившись низко
У бездны мрачной на краю.
Звезда стоит… А что Ремарк?
Он пиво пьет, поскольку немец.
При чем тут пиво?.. Вечер темец…
Уже теплей… Пустынный парк
Спит как сурок, без задних ног.
Тот, от которого Бетховен
Никак отделаться не мог,
Поскольку не был бездуховен,
Не то что нынешние мы…
Но тут опять отход от темы,
От темы ночи… темы тьмы…
Никак в проклятой темноте мы
Повествование загнать
Не можем в заданное русло…
Ах, отчего душе так грустно
Рукой усталой окунать
Перо в чернильницыно лоно?..
Опять знакомо все до стона…
Как там?…«волшебницыных уст».
Там вроде все куда-то плыли…
По направленью к Свану… Или
В том направленье плавал Пруст?..
Марсельцы не забудут Пруста,
Который чуть не сбился с курса
ВКП(б), что Верном был.
Пока компас не подложил
Ему в топор один предатель.
Но, к счастью, видел все Создатель,
И тот потом недолго жил.
Короче ночь… чем день зимой…
Зимой короче день, а летом
Короче ночь… Но. боже мой.
Не проще ль написать об этом.
Сюжет направив в колею.
Куда-то сносит все с которой,
Рукой, уверенной и скорой:
«Какая ночь, едрит твою!»
Подражание древним
Под заголовком «Гекзаметры» —
опубл. в ж. «Огонек», сентябрь. 1989.
Вот и настало оно — время великих свершений.
Вот и настало оно, вот и настало оно…
Цивилизованных строй кооператоров Ленин
Нам завещал уходя, свет за собой погасив.
«Сталина личности культ
много принес нам несчастий» —
Так мне в селенье одном мудрый поведал старик.
Тут кое-где на местах разные мненья бытуют,
Это, товарищи, нас с вами смущать не должно.
«Надо почаще бывать нам в трудовых коллективах» —
Так мне в селенье одном мудрый поведал старик.
Тот же поведал старик, что масоны во всем виноваты.
В чем-то, товарищи, да, но далеко не во всем.
Ельцин, Коротич, Попов, Сахаров,
Гранин, Заславский,
Власов, Станкевич, Дикуль, Друцэ, Собчак, ГЬрбачев.
Мазуров, Гроссу, Белов, Карпов, Масол, Родионов,
Червонопиский, Патон, Пзоздев, Касьян, ГЬрбачев.
Есть преимущество у однопартийной системы,
Но в чем оно состоит, смертному знать не дано.
Ходоки
Публикуется впервые.
Увязав покрепче узелки.
Запася в дорогу хлеба-соли,
Шли в Москву за правдой ходоки,
В Комитет народного контроля.
Шли они огромною страной,
Били их дожди, стегали ветры.
Много верст осталось за спиной.
Не считая просто километров.
Встретил их суровый Комитет
Как родных — заботой и приветом.
Пригласил в огромный кабинет,
Ленина украшенный портретом.
Обещал порядок навести
Не позднее будущей недели.
Пожелал счастливого пути
И успехов в благородном деле.
Подписал на выход пропуска,
Проводил сердечно до порога.
И от счастья обалдев слегка.
Ходоки отправились в дорогу.
Шли они огромною страной,
Далека была дорога к дому,
Но настрой их был совсем иной,
И сердца их бились по-другому.
Не утратив веры ни на малость,
Бедам и невзгодам вопреки.
Позабыв про страшную усталость.
Возвращались с правдой ходоки.
Все отлично!
Впервые опубл. под заголовком «Отличные парни отличной страны…» в газ. «Авто», май 1989.
Отличные парни отличной страны
Недавно вернулись с отличной войны,
В отличье от целого ряда парней,
Которые так и остались на ней.
Отлично их встретил отличный народ,
Который в стране той отлично живет,
Отличных больниц понастроил для них,
Где коек больничных — одна на двоих.
Отличным врачам поручил их лечить,
Что руки не могут от ног отличить.
Отлично остаться живым на войне.
Но выжить в больнице — отлично вдвойне.
Отличных наград для героев отлил.
Отличных оград для приличных могил,
А кто не успел долететь до небес —
Отличные пенсии выдал собес.
* * *
Впервые — в газ. «Авто», май 1989.
Вот дождь прошел, и солнце вышло,
Собою местность осветив,
Природы повернулось дышло,
И, светлых полон перспектив,
Надежд, проектов, вожделений,
Я лиру верную беру.
Нет, нипочем я не умру
В сердцах ближайших поколений
Семи-восьми.
* * *
Печатается по книге «Ряд допущений»,
изд-во «Независимая Газета», М… 1998.
Печален за окном пейзаж.
Как песня должника,
Но тем не менее он наш,
Советский он пока.
И мы его не отдадим
Ни НАТО, ни ОПЕК,
Покуда жив хотя б один
Непьющий человек.
Мой ответ Альбиону
Печатается по первой публ.
в ж. «Огонек», апрель 1990.
Еще в туманном Альбионе
Заря кровавая встает,
А уж в Гагаринском районе
Рабочий день копытом бьет.
Встают дворцы, гудят заводы.
Владыкой мира правит труд,
И окружающей природы
Ряды радетелей растут.
Мне все знакомо здесь до боли,
И я знаком до боли всем.
Здесь я учился в средней школе,
К вопросам — глух, в ответах — нем.
Здесь колыбель мою качали,
Когда исторг меня род дом,
И где-то здесь меня зачали.
Что вспоминается с трудом.
Здесь в комсомол вступил когда-то.
Хоть ныне всяк его клеймит.
Отсюда уходил в солдаты.
Повесток вычерпав лимит.
Прошел с боями Подмосковье,
Где пахнет мятою травой,
Я мял ее своей любовью
В период страсти роковой.
Сюда с победою вернулся.
Поскольку не был победим.
И с головою окунулся
В то, чем живем и что едим.
Я этим всем, как бинт, пропитан.
Здесь все, на чем еще держусь,
Я здесь прописан и прочитан,
Я здесь затвержен наизусть.
И пусть в кровавом Альбионе
Встает туманная заря,
В родном Гагаринском районе
Мне это все — до фонаря!
Двести лет спустяМаленькая кукольная пьеса
Впервые — в ж. «Юность», № 10, 1990.
Евг. Бунимовичу
Действующие лица:
МАРАТ.
ДАНТОН.
РОБЕСПЬЕР.
СЕН-ЖЮСТ.
ЕЛЬЦИН.
ЗАСЛАВСКАЯ.
ГДЛЯН.
ШМЕЛЕВ.
Действие первое
Картина первая
13 июля 1789 года. Париж.
Адвокатская контора Робеспьера.
РОБЕСПЬЕР.
Прошу у всех пардон за беспокойство.
Но я вас пригласил сюда затем.
Чтоб обсудить могли мы ряд проблем
Весьма безотлагательного свойства.
Настал момент себя проверить в деле,
Ле жур де глуар нам упустить нельзя,
А где Дантон?
СЕН-ЖЮСТ(мрачно).
Известно где — в борделе!
Появляется Дантон.
ДАНТОН.
Привет, Максимка! Бон суар, друзья!
Я до краев пресытился любовью,
Зизи творила нынче чудеса.
Но, проведя волшебных два часа,
Я вновь к услугам третьего сословья.
РОБЕСПЬЕР.
Итак, продолжим. Франция в беде.
Благодаря правлению Калета
Мы оказались по уши в мерде,
И выхода у нас иного нету.
Как завтра совершить переворот.
Начав с утра, управимся к обеду.
СЕН-ЖЮСТ.
Но вот вопрос — поддержит ли народ?
Нам без него не одержать победу,
Уж больно узок, господа, наш круг.
Скажи, Марат, ведь ты народа друг.
МАРАТ.
Народ, заметим антр ну, дурак,
Но без него не обойтись никак.
И чтоб увлечь его нам за собой.
Потребен лозунг ясный и простой.
ДАНТОН (догадывается).
Земля — крестьянам?
МАРАТ(укоризненно).
Извини, мон шер,
Никак не ожидал, что ты — эсер.
Призыв доступен должен быть ежу.
Один момент, сейчас соображу.
Свобода. Братство. Равенство. Любой
За эту чушь пожертвует собой.
Картина вторая
14 июля 1789 года.
Париж.
Площадь перед Бастилией.
Много народа.
Бум-бум! Ба-бах!
Вжик-вжик! Та-та-та-та!
Ура! Ура!
Бастилия взята!
Действие второе
Картина третья
24 мая 1989 года. Москва.
Квартира Ельцина.
ЕЛЬЦИН.
Товарищи, прошу за беспокойство,
Но я вас пригласил сюда затем,
Чтоб обсудить могли мы ряд проблем
Весьма безотлагательного свойства.
Друзья мои! Советский наш Союз
Идет ко дну, как «Адмирал Нахимов»
И если власть не взять, то, я боюсь.
Придется нам кормить собой налимов,
Которых я привык на завтрак есть.
Пока далек был страшно от народа,
Его сменив на совесть, ум и честь,
Но в сердце постучала мне свобода,
И, жизнь свою поставив на ребро,
Я с треском вышел из Политбюро,
Теперь опять с народом я навеки.
А где Шмелев?
ГДЛЯН(мрачно).
Где, где — в библиотеке!
По мне — собрать все книги да и сжечь,
А перья все перековать на меч.
Появляется Шмелев.
ШМЕЛЕВ.
Привет Госстрою! Добрый день, друзья!
Сегодня мной написана статья.
ЗАСЛАВСКАЯ.
А как назвал?
ШМЕЛЕВ(гордо).
«Авансы и долги»!
ЗАСЛАВСКАЯ (задорно).
Дрожите, перестройкины враги!
ШМЕЛЕВ.
Я представляю возмущенья шквал,
Но, впрочем, я вас, кажется, прервал.
ЕЛЬЦИН(мучительно вспоминая).
О чем бишь я? Да, о народном благе.
О нем одном все помыслы мои.
Пора нам доставать из ножен шпаги,
Друзья, нас ждут великие бои.
Грядет народных депутатов съезд.
Момент подобный упустить нам глупо.
ЗАСЛАВСКАЯ.
Но там у нас всего полсотни мест.
Что сможем мы одной московской группой?
Мы страшно от народа далеки!
(Всхлипывает.)
ГДЛЯН(мрачно).
Но уж не дальше, чем большевики.
ЗАСЛАВСКАЯ.
Молчи! Тебя послали дашнаки!
ГДЛЯН.
Народ — он кто? Он был и есть дурак,
Но без него не обойтись никак.
И чтоб поднять его в последний бой,
Потребен лозунг ясный и простой,
Способный пробудить активность масс.
«Бей партократов!» было б в самый раз.
Картина четвертая
25 мая 1989 года
Кремлевский Дворец съездов.
Много народа.
— Ура! Долой! — Несутся крики с мест.
Хлоп-хлоп!
Дзынь-дзынь!
Открылся Первый съезд.
Занавес
Сделай сам
Впервые — в ж. «Огонек», апрель 1990.
Из куска цветной бумаги,
Взявши ножницы и клей,
Если хватит вам отваги,
Можно сделать пять рублей.
Это слабая подмога
Вашим детям и жене,
Пять рублей совсем немного —
Деньги нынче не в цене.
Можно, правда, сделать десять,
Но и десять не спасут,
Ведь за это срок навесить
Может вам народный суд.
Чтоб могли вы с потрохами
Суд народный закупить,
Нужно деньги ворохами
Круглый год туда носить.
Так что, братцы, в этом деле
Мелочиться не резон.
Раз решили делать деньги,
Надо делать миллион.
* * *
Первая публикация — в газ. «Кот и пес». № 2. 1991.
Есть у меня один эрдель,
Зовут его Того.
Он бородатый, как Фидель,
Но раз умнее в сто.
А я его умнее в два
И больше, может быть.
Поскольку разные слова
Умею говорить.
— Вот ты имеешь в жизни цель?
Я, например, так нет, —
Я говорю, и мой эрдель
Виляет мне в ответ.
— Что наша жизнь? Сплошной бордель!
Кругом обман и бред, —
Я говорю, и мой эрдель
Кивает мне в ответ.
— Корабль наш посадил на мель
Центральный Комитет, —
Я говорю, и мой эрдель
Рыдает мне в ответ.
— В науке, в спорте ли, в труде ль,
Нам не достичь побед, —
Я говорю, и мой эрдель
Зевает мне в ответ.
— Ты невоспитанный кобель,
А я большой поэт, —
Я говорю, и мой эрдель
Чихает мне в ответ.
Чей старичок?
Впервые — в ежен. «Собеседник», сентябрь 1989.
Вот раздался страшный стук,
А за ним ужасный крик.
Потому что это вдруг
На асфальт упал старик.
Вот упал он и лежит.
Словно с сыром бутерброд,
А вокруг него спешит
По делам своим народ.
Я поднял его с земли,
И спросил я напрямик:
— Чей, товарищи, в пыли
Тут валяется старик?
Кто владелец старичка?
Пусть сейчас же подберет!
Он живой еще пока,
Но того гляди помрет.
Это все же не бычок,
Не троллейбусный билет,
Это все же старичок,
И весьма преклонных лет.
Тут из тела старичка
Тихо выползла душа.
Отряхнулась не спеша
И взлетела в облака.
Прислонив его к стене,
Я побрел печально прочь.
Больше нечем было мне
Старичку тому помочь.
* * *
Первая публ. — в ж. «Юность», № 7. 1991.
Я шел к Смоленской по Арбату,
По стороне его по правой,
И вдруг увидел там Булата,
Он оказался Окуджавой.
Хотя он выглядел нестаро,
Была в глазах его усталость,
Была в руках его гитара.
Что мне излишним показалось.
Акын арбатского асфальта
Шел в направлении заката…
На мостовой крутили сальто
Два полуголых акробата.
Долговолосые пииты
Слагали платные сонеты,
В одеждах диких кришнаиты
Конец предсказывали света.
И женщины, чей род занятий
Не оставлял сомнений тени,
Раскрыв бесстыжие объятья.
Сулили гражданам забвенье.
— Ужель о том звенели струны
Моей подруги либеральной?! —
Воскликнул скальд, меча перуны
В картины адрес аморальной.
Был смех толпы ему ответом.
Ему, обласканному небом…
Я был, товарищи, при этом.
Но лучше б я при этом не был.
* * *
Под заголовком «Размышления о Японии»
впервые — в ж. «Огонек», апрель 1990.
В Стране восходящего солнца,
Где сакура пышно цветет,
Живут-поживают японцы,
Простой работящий народ.
Живут они там и не тужат,
Японские песни поют,
Им роботы верные служат,
И гейши саке подают.
Но водки при этом ни грамма
Не примет японец с утра.
Еще там у них Фудзияма —
Большая такая гора.
Там видео в каждой квартире.
Там на нос по десять «Тойот».
Там сделать решил харакири.
Бери себе меч — и вперед.
Еще там у них император.
Проснувшись, является вдруг,
На нем треугольная шляпа
И серый японский сюртук.
И пусть там бывает цунами —
Японский народный потоп,
Но я вам скажу между нами,
Что все у японцев тип-топ.
Я зависти к ним не питаю,
Но все же обидно подчас,
Что нам до них — как до Китая,
А им — как до лампы до нас.
Песнь о юном кооператоре
Впервые — в ж. «Огонек», сентябрь 1989.
Сраженный пулей рэкетира.
Кооператор юных лет
Лежит у платного сортира
С названьем гордым «туалет».
О перестройки пятом годе,
В разгар цветения ея,
Убит при всем честном народе
Он из бандитского ружья.
Мечтал покрыть Страну Советов,
Душевной полон широты.
Он сетью платных туалетов.
Но не сбылись его мечты.
На землю кровь течет из уха,
Застыла мука на лице,
А где-то рядом мать-старуха,
Не говоря уж об отце,
Не говоря уже о детях
И о жене не говоря…
Он мало жил на этом свете,
Но прожил честно и не зря.
На смену павшему герою
Придут отважные борцы
И в честь его везде построят
Свои подземные дворцы.
* * *
Первая публ. — в газ. «Атмода». Рига, январь 1990.
Я женщину одну любил
Тому назад лет двадцать,
Но у нее был муж дебил,
И нам пришлось расстаться.
А может быть, не прав я был?
Ведь если разобраться:
Ну эка невидаль — дебил.
Так что ж теперь, стреляться?
Нет, все же прав тогда я был,
Хоть и обидно было,
А то б он точно нас прибил —
Чего возьмешь с дебила?
* * *
Первая публ. — в газ. «Атмода». Рига, январь 1990.
Во дни державных потрясений,
В процессов гибельных разгар
На что употребить свой гений?
Куда приткнуть мятежный дар?
Разрушив прежние заносы
На историческом пути.
Национальные вопросы
В порядок должный привести?
Иль, в область устремив иную
Полет свободного пера,
Рывком промышленность больную
Поднять со смертного одра?
Смягчить общественные нравы.
Введя оплату по труду?
А избирательное право?
С ним разве все у нас в ладу?
А офицера злая доля
Культурных центров в стороне?
А потребленье алкоголя?
А рубль, что падает в цене?
Грядет в стране великий голод,
Гудят подземные толчки,
Тупеет серп,
Ржавеет молот,
Хрустят разбитые очки.
Лишь я, не изменив присяге.
Судьбой прикованный к перу.
Забив на все.
Слагаю саги
На диком вечности ветру.
* * *
Впервые — в газ. «Смена», декабрь 1989.
Человек сидит на стуле.
Устремив в пространство взгляд,
А вокруг летают пули,
Кони бешено храпят.
Рвутся атомные бомбы.
Сея ужас и печаль,
Мог упасть со стула он бы
И разбиться невзначай.
Но упорно продолжает
Никуда не падать он,
Чем бесспорно нарушает
Равновесия закон.
То ли здесь числа просчеты,
Что сомнительно весьма,
То ли есть на свете что-то
Выше смерти и ума.
* * *
Первая публ. — в газ. «Атмода», Рига, январь 1990.
Вот человек какой-то мочится
В подъезде дома моего.
Ему, наверно, очень хочется —
Но мне-то, мне-то каково?
Нарушить плавное течение
Его естественной струи
Не позволяют убеждения
Гуманитарные мои.
Пройти спокойно мимо этого
Не в силах я как патриот…
Что делать, кто бы посоветовал.
Но вновь безмолвствует народ.
Депутатский запрос
Впервые опубл. в «МК». апрель 1991.
Куда пропало мыло?
Кому оно мешало?
Его навалом было —
И вдруг совсем не стало.
Мне надо вымыть руки
И ноги тоже надо.
Верните мыло, суки!
Верните мыло, гады!
Елка в Кремле
Первая публ. — в газ. «Атмода», Рига, январь 1990.
Объявлен Новый год в Кремле
Декретом ВЧК.
Играет Ленин на пиле
Бессмертного «Сурка».
Смешались нынче времена
За праздничным столом.
Идет Столетняя война,
Татары под Орлом.
Какая ель, какая ель
В Кремле под Новый год!
Такой не видывал досель
Видавший все народ.
На ней усиленный наряд
Из пулеметных лент,
Висит матрос, висит солдат,
Висит интеллигент.
Метет, метет по всей земле
Железная метла,
Играет Ленин на пиле,
Чудны его дела.
Его аршином не понять
И не объять умом,
Он сам себе отец и мать
В лице своем одном.
В ночи печатая шаги,
Проходит через двор
До глаз закутан в плащ пурги
Лубянский командор.
Железных лях, а может, Лех,
Руси Первочекист,
Он принял грех за нас за всех.
Но сам остался чист.
Подводит к елке Дед Мороз
Снегурочку-Каплан,
Он в белом венчике из роз,
Она прошла Афган.
В носу бензольное кольцо.
Во лбу звезда горит,
Ее недетское лицо
О многом говорит.
Играет Ленин на пиле
Заветы Ильича,
Плутает разум мой во мгле,
Оплавилась свеча.
На хорах певчие блюют,
И с криками «ура!»
Часы на Спасской башне бьют
Бухие любера.
* * *
Первая книжная публикация.
Ты куда бежишь, нога,
Поздней ночью
От родного очага,
Крыши отчей?
Из домашнего тепла
И уюта
Босиком одна ушла
Почему ты?
Или чем тебя, нога.
Кто обидел.
Что пустилась ты в бега
В голом виде?
Иль нездешние блага
Соблазнили?
Иль чужие берега
Поманили?
Будь там Лондон, будь Париж,
Будь хоть Штаты,
От себя не убежишь
Ни на шаг ты.
Ты ж не баба, не Яга
Костяная,
Ты как есть моя нога.
Коренная.
Так зачем тебе чулки
Да колготки,
Пропадешь ты от тоски
Да от водки.
* * *
Впервые — в ж. «Юность», № 7, 1991.
Кончался век, XX век,
Мело, мело во все пределы.
Что характерно, падал снег,
Причем, что интересно, белый.
Среди заснеженных равнин.
Как клякса на листке тетради,
Чернел какой-то гражданин.
Включенный в текст лишь рифмы ради.
Он был беспомощен и мал
На фоне мощного пейзажа,
Как он на фон его попал,
Я сам не представляю даже.
Простой советский имярек.
Каких в стране у нас немало.
Увы, забвению обрек
Мой мозг его инициалы.
Лишенный плоти аноним,
Больной фантазии причуда.
Диктатом авторским гоним,
Брел в никуда из ниоткуда.
Вот так и мы — бредем, бредем,
А после — раз! — и умираем,
Ловя бесстрастный окоем
Сознанья гаснущего краем.
И тот, кто вознесен над всеми,
И отмеряет наше время,
На этом месте ставит крест
И за другой садится текст.
Прогулка на два оборота
Впервые — в ж. «Юность». № 7. 1991.
Я не был никогда в Австралии,
Где молоко дают бесплатно,
Где может быть, одни аграрии
Да яблоки в родимых пятнах.
Я не был никогда в Монголии.
Где от кумыса нету спасу,
Где круглый год цветут магнолии,
Согласно сообщеньям ТАССа.
Там что ни житель — то монгол.
А что ни лошадь — то Пржевальского,
Там все играют в халхинбол,
Но из ключа не пьют Кастальского.
Я не был никогда в Венеции —
Шамбале кинематографии,
Где драматургов нету секции,
Что в переводе значит — мафии.
Там время сжато как пропан,
И вечность кажется минутою,
Там чуть не помер Томас Манн,
А может, Генрих — я их путаю.
Я не бывал в стране Муравии.
Где ям не меньше, чем ухабов,
Я также не бывал в Аравии,
Ну что ж, тем хуже для арабов.
Но я бывал в Голопобоево,
Чьи жители клянут Арабова,
Раскаты дикой лиры коего,
Лишают их рассудка слабого.
Там низок уровень культуры
И редко слышен детский смех.
Ты лучше их не трогай, Юра,
Убогих, Юра, трогать грех.
* * *
Печатается по книге «Ряд допущений», изд-во «Независимая Газета», М., 1998.
Оставил мясо я на кухне,
А сам пошел в консерваторию.
Оно возьми да и протухни —
Такая вышла с ним история.
Но над утратой я не плачу
И на судьбу роптать не смею,
Ведь стал духовно я богаче,
Хотя физически — беднее.
* * *
Впервые — в газ. «Невский курьер», апрель 1990.
Вот ползет по стенке клоп —
Паразит домашний,
Я его по морде — хлоп!
«Правдою» вчерашней.
Знают пусть, ядрена вошь,
Все клопы да блохи —
Против «Правды» не попрешь,
С «Правдой» шутки плохи!
На смерть героя
Печатается по книге «Ряд допущений»,
изд-во. «Независимая Газета». М., 1998.
За что убили Чаушеску?
Ведь он ни в чем не виноват,
С ним поступили слишком резко,
В живот направив автомат.
Невинной жертвы образ чистый
Навек впечатался в сердца.
Как подобает коммунисту.
Он им остался до конца.
Ряды героев поредели
В теченье считанных недель.
Друзья, мне страшно за Фиделя,
Скажи, ты жив еще, Фидель?
Я не могу без седуксена
В тревожной мгле сомкнуть очей,
Все представляю Ким Ир Сена
В кровавых лапах палачей.
Герои смерть не выбирают,
А я поэт — считай, герой.
Поэты тоже умирают
Не так, как хочется порой.
Но если мой черед настанет.
То я бы так вопрос решил:
Уж если умирать — как Сталин,
А жить — как Чаушеску жил.
Букет цветов
Печатается по книге «Ряд допущений»,
изд-во «Независимая Газета», М., 1998.
На рынке женщина купила
Букет цветов, букет цветов,
И мне, безумцу, подарила
Букет цветов, букет цветов.
И чтобы не увял он сразу,
Букет цветов, букет цветов,
Я тот букет поставил в вазу,
Букет цветов, букет цветов.
И вот стоит теперь он в вазе,
Букет цветов, букет цветов,
И повторяю я в экстазе:
«Букет цветов, букет цветов».
Навек душа тобой согрета,
Букет цветов, букет цветов,
Лишь два отныне в ней предмета:
Один — букет, другой — цветов.
* * *
Впервые опубл. в ж. «Юность». № 7. 1991.
Как на площади Таганской
Возле станции метро
Ветеран войны афганской
Мне в живот вогнал перо.
Захлестнула, вероятно,
Парня жгучая тоска,
Мне тоска его понятна
И печаль его близка.
Жалко бедного «афганца» —
Пропадет за ерунду.
И себя мне жаль, поганца,
К превеликому стыду.
* * *
Первая публ. — в ж. «Огонек», апрель 1991.
В помойке роется старушка
На пропитания предмет,
Заплесневелая горбушка —
Ее бесхитростный обед.
Горбушку съест, попьет из лужи,
Взлетит на ветку — и поет,
Покуда солнце не зайдет.
А там, глядишь, пора на ужин…
* * *
Печатается по книге «Три Петра и два Ивана»,
PHA «Magazfne», M., 1995.
С улыбкой мимолетной на устах,
В поток различных мыслей погруженный.
Брожу порой в общественных местах,
Толпой сограждан плотно окруженный.
Как мне они физически близки.
Те, за кого пред небом я в ответе, —
Солдаты, полотеры, рыбаки,
Саксофонисты, женщины и дети.
Объект их лихорадочных надежд.
Весь замираю от стыда и муки.
Когда моих касаются одежд
Их грязные, доверчивые руки.
Чем я могу помочь несчастным им?
Чего им ждать от нищего поэта.
Когда он сам отвержен и гоним.
Как поздний посетитель из буфета.
* * *
Печатается по книге «Елка в Кремле»,
Библиотечка ж. «Огонек», М., 1991.
Гуляли мы по высшей мерке,
Ничто нам было нипочем,
Взлетали в небо фейерверки,
Лилось шампанское ручьем.
Какое время было, блин!
Какие люди были, что ты!
О них не сложено былин.
Зато остались анекдоты.
Какой вокруг расцвел дизайн,
Какие оперы лабали,
Каких нам не открылось тайн,
Какие нам открылись дали.
Какие мощные умы
Торили путь каким идеям,
А что теперь имеем мы?
А ничего мы не имеем.
* * *
Печатается по книге «Ряд допущений»,
изд-во «Независимая Газета», М., 1998.
Когда в вечернем воздухе порой
Раздастся вдруг щемящий голос флейты,
О днях прошедших, друг мой, не жалей ты,
Но флейты звуку сердце приоткрой.
Когда в вечернем воздухе порой
Раздастся вдруг призывный голос горна,
Ты сердце приоткрой свое повторно
Звучанью горна, друг бесценный мой.
Когда ж в вечернем воздухе порой
Раздастся вдруг громовый глас органа.
Не шарь в серванте в поисках нагана.
Но и органу сердце приоткрой.
И всякий раз так поступай, мой друг,
Когда очередной раздастся звук.
Не важен тут источник колебанья…
Ну, я пошел. Спасибо за вниманье.
* * *
Впервые — в ж. «Столица», апрель 1991.
Идет по улице скелет.
На нас с тобой похож,
Ему совсем не много лет,
И он собой хорош.
Возможно, он идет в кино,
А может, из гостей,
Где пил игристое вино
И был не чужд страстей.
А может, дома сигарет
Закончился запас,
И в магазин решил скелет
Сходить в полночный час.
Идет себе, ни на кого
Не нагоняя страх,
И все в порядке у него.
Хоть с виду он и прах.
Идет он на своих двоих
Дорогою своей.
Идет, живее всех живых
И мертвых всех мертвей.
* * *
Впервые опубл. в ж. «Огонек», апрель 1991.
Поймали арабы еврея
И стали жестоко пытать:
А ну, говори нам скорее,
Как звать тебя, мать-перемать.
Коль скажешь — дадим тебе злата,
Оденем в шелка и парчу,
Подарим портрет Арафата,
Короче, гуляй — не хочу.
Не скажешь — живым не надейся
Тюремный покинуть подвал.
Но имя герой иудейский
Сиона врагам не назвал.
Молчал до последнего вздоха,
Как те ни пытали его,
Он «р» выговаривал плохо
И очень стеснялся того.
* * *
Впервые опубл. в ж. «Юность». № 7, 1991.
Вчера явился мне во сне мужик.
Его был страшен и причудлив лик,
Глаза огнем горели, а из уст
Свисал сухой смородиновый куст.
Внезапный ужас члены мне сковал,
Видением сраженный наповал,
Не в силах удержать в коленях дрожь,
Я прошептал: — Ну ты, мужик, даешь!
Видал я разных мужиков во сне.
Порою адекватных не вполне.
Но ни один из них, клянусь крестом.
Не посещал меня во рту с кустом.
Мужик воскликнул: — Что за ерунда!
Попал я, вероятно, не туда.
Ты сплюнь-ка через левое плечо,
А я приснюсь кому-нибудь еще.
И он исчез, как был, во рту с кустом,
А я один лежал во сне пустом,
Пока забвенья черная река
Не поглотила на фиг мужика.
* * *
Печатается по книге «Ряд допущений»,
изд-во «Независимая Газета», М., 1998.
Я раньше был подвижный хлопчик,
Хватал девчонок за трусы,
Но простудил однажды копчик
В интимной близости часы.
Недвижность мною овладела
Заместо прежнего огня,
Ах, девы, девы, где вы, где вы,
Почто покинули меня?
Весь горизонт в свинцовых тучах,
Где стол был яств — стоит горшок,
Умчался фрикций рой летучих.
Веселый петтинг-петушок,
Откукарекавшись навеки,
Вот-вот начнет околевать,
Подайте, граждане, калеке,
Подайте женщину в кровать.
* * *
Впервые — в ж. «Столица», апрель 1991.
А. Еременко
На Павелецкой-радиальной
Средь ионических колонн
Стоял мужчина идеальный
И пил тройной одеколон.
Он был заниженного роста,
С лицом, похожим на кремень.
Одет решительно и просто —
Трусы,
Галоши
И ремень.
В нем все значение имело,
Допрежь неведомое мне,
А где-то музыка гремела
И дети падали во сне.
А он стоял.
Мужского рода,
В своем единственном числе,
И непредвзятая свобода
Горела на его челе.
Девичья
Печатается по книге «Три Петра и два Ивана».
РИА «Magazine», M., 1995.
Отпусти меня, тятя, на волю,
Не держи ты меня под замком.
По весеннему минному полю
Хорошо побродить босиком.
Ветерок обдувает мне плечи,
Тихо дремлет загадочный лес.
Чу, взорвалась АЭС недалече.
Не беда, проживем без АЭС.
Гулко ухает выпь из болота,
За оврагом строчит пулемет,
Кто-то режет в потемках кого-то,
Всей округе уснуть не дает.
Страшно девице в поле гуляти.
Вся дрожу, ни жива ни мертва.
Привяжи меня, тятя, к кровати
Да потуже стяни рукава.
Колыбельная
Первая публикация — в ж. «Magazine», № 5. 1994.
Месяц светит, но не греет,
Только зря висит, сачок.
Засыпай, дружок, скорее,
Засыпай, мой дурачок.
Прислонившись носом к стенке,
В темноте едва видны,
Спят брюнеты и шатенки.
Спят евреи и слоны.
Свет на землю серебристый
Тихо льется с высоты,
Спят дантисты и артисты.
Рэкетиры и менты.
Сквозь волнистые туманы
Продирается луна.
Спят бомжи и наркоманы.
Лишь путанам не до сна.
Спят, забывшись сном усталым,
Сладко чмокая во сне.
Спят под общим одеялом,
Спят на общей простыне.
Все уснуло в этом мире —
Тишь, покой да благодать,
Лишь скрипит в ночном эфире
Наша общая кровать.
Спи, мой милый, спи, хороший,
А не то с кровати сброшу,
Баю-баюшки-баю,
Спи спокойно, мать твою.
* * *
Впервые опубл. в газ. «Час пик», ноябрь 1991.
Просыпаюсь с бодуна,
Денег нету ни хрена.
Отвалилась печень,
Пересохло в горле.
Похмелиться нечем.
Документы сперли,
Глаз заплыл,
Пиджак в пыли.
Под кроватью брюки.
До чего ж нас довели
Коммунисты-суки!
Баллада о гордом рыцаре
Впервые опубл. в газ. «Час пик», ноябрь 1991.
За высоким за забором
Гордый рыцарь в замке жил.
Он на все вокруг с прибором
Без разбора положил.
Не кормил казну налогом,
На турнирах не блистал
И однажды перед Богом
Раньше времени предстал.
И промолвил Вседержитель,
Смерив взглядом гордеца:
— С чем явился ты в обитель
Вездесущего Отца?
Есть каналы, по которым
До меня дошел сигнал,
Что ты клал на все с прибором.
Отвечает рыцарь: — Клал!
Сохранить рассудок можно
В этой жизни только так.
Бренна плоть, искусство ложно,
Страсть продажна, мир — бардак.
Не привыкший к долгим спорам,
Бог вздохнул: — Ну что ж, иди.
Хочешь класть на все с прибором —
Что поделаешь, клади.
Отпускаю, дерзкий сыне,
Я тебе гордыни грех,
С чистой совестью отныне
Можешь класть на все и всех.
И на сем визит свой к Богу
Гордый рыцарь завершил
И в обратную дорогу.
Помолившись, поспешил.
И в земной своей юдоли,
До седых дожив годов,
Исполнял он Божью волю.
Не жалеючи трудов.
* * *
Впервые опубл. в газ. «Час пик», ноябрь 1991.
Кому-то эта фраза
Покажется пошла,
Но молодость как фаза
Развития прошла.
Беспечные подруги
Давно минувших дней
Уже не столь упруги.
Чтоб не сказать сильней.
А те, что им на смену
Успели подрасти,
Такую ломят цену.
Что господи прости.
* * *
Впервые опубл. в газ. «Час пик», ноябрь 1991.
Василию Белову
(другому)
Нам тайный умысел неведом
Того, в чьих пальцах жизни нить.
Однажды мы пошли с соседом
На хутор бабочек ловить.
Среди занятий мне знакомых,
А им давно потерян счет.
Пожалуй, ловля насекомых
Сильней других меня влечет.
Итак, мы вышли спозаранок,
Чтоб избежать ненужных встреч
И шаловливых хуторянок
Нескромных взоров не привлечь.
Ступая плавно друг за другом.
Держа сачки наперевес.
Мы шли цветущим майским лугом
Под голубым шатром небес.
«Была весна» (конец цитаты).
Ручей поблизости звенел,
На ветках пели демократы.
Повсюду Травкин зеленел.
Вдруг из кустов раздался выстрел,
И мой сосед, взмахнув сачком,
Вначале резко ход убыстрил.
Но вслед за тем упал ничком.
Как написала бы про это
Газета «Красная звезда»:
«Кто хоть однажды видел это.
Тот не забудет никогда».
Пробила вражеская пуля
Навылет сердце в трех местах.
Но кто же, кто же, карауля
Соседа, прятался в кустах?
Кто смерти был его причиной?
Чей палец потянул курок?
Под чьей, товарищи, личиной
Скрывался беспощадный рок?
Где тот неведомый компьютер.
Чьей воле слепо подчинись.
Пошли с соседом мы на хутор
В тот страшный день и страшный час?
Смешны подобные вопросы,
Когда, сокрытыя в тени,
Вращая тайные колесы,
Шуршат зловещие ремни.
И мы — что бабочки, что мушки,
Что человеки, что грибы —
Всего лишь жалкие игрушки
В руках безжалостной судьбы.
* * *
Впервые опубл. в газ. «Час пик», ноябрь 1991.
Не нам бродить по тем лугам,
Не нам ступать на те отроги,
Где зреет дикий чуингам.
Пасутся вольные хот-доги.
Не с нашей трудною судьбой,
Во власть отдавшись томной неге,
Небрежно закурить плейбой,
Лениво отхлебнув карнеги.
Не наши стройные тела
Гавайским обдувать пассатам.
Не нас природа родила
Под небом звездно-полосатым.
А в том краю, где нас на свет
Произвела она когда-то.
Почти и разницы-то нет
В словах «зарплата» и «заплата».
* * *
Печатается по книге «Три Петра и два Ивана»,
РИА «Magazine». M., 1995.
Уронил я в унитаз
Как-то тут намедни
Свой любимый карий глаз.
Правый.
Предпоследний.
Глянул он прощальным взором
Голубиным оком
Прямо в душу мне с укором,
Уносясь потоком.
И с тех пор все снится мне
Ночью в тишине,
Как он там ресницами
Шевелит на дне.
Старинная казачья песня
Печатается по книге «Три Петра и два Ивана»,
РИА «Magazine», M., 1995.
Как в Ростове-на-Дону,
На Дону в Ростове
Встретил бабу я одну
С шашкой наготове.
Ой ты, конь мой вороной,
Звонкая подкова.
Уноси меня, родной,
Срочно из Ростова.
Ждут с тобой в родном дому
Жены нас да дети,
А в Ростове-на-Дону
Только шашки светят.
* * *
Печатается по книге «Три Петра и два Ивана»,
РИА «Magazine», M., 1995.
Бывало, выйдешь из трамвая —
Бурлит вокруг тебя Москва,
Гремит музыка половая.
Живые скачут существа.
Цыганы шумною толпою
Толкают тушь по семь рублей.
Еврей пугливый к водопою
Спешит с еврейкою своей.
Дитя в песочнице с лопаткой
На слабых корточках сидит,
А сверху Боженька украдкой
За всеми в дырочку следит
Озонную.
* * *
Печатается по книге «Три Петра и два Ивана»,
РИА «Magazine». M., 1995.
Только сел — звонят. Давай скорее.
Тут у нас такое — обалдеешь.
Я такси хватаю. Мчимся пулей.
По дороге мужика сбиваем.
Приезжаем. Вроде все нормально.
Ну не то чтоб прямо все в ажуре,
Но, по крайней мере, чисто внешне,
Чисто визуально — как обычно.
Я как идиот обратно еду.
По дороге в самосвал въезжаем.
Хорошо еще таксист был пьяный,
А иначе б — страшно и подумать.
Слава богу, жив еще остался.
Но пока мотался по больницам.
Дочка замуж вышла. За румына.
Только нам румынов не хватало.
1992–2000