Ох и волновался я в тот раз. Сижу среди делегатов на своем обычном месте, жду. После доклада рассеянные по всему залу хористы запели «Интернационал». Я тоже встал, рот раскрываю. Сейчас последний аккорд, и мне надо вступать. Ну?
— Уррр-а-а! — как закричит кто-то рядом. У меня сразу отлегло. Все, думаю, не уволят теперь меня с любимой работы. Спасибо старшому — выручил.
В антракте я подошел к нему и решил отблагодарить.
— Возьми, — говорю, — в подарок таблетки «Мэйд ин Австралиа». Может, пригодятся.
Он сгреб их все — полный карман.
— Знаю я эти таблетки, — говорит. — Известное противозачаточное средство. Конечно, пригодятся.
И крепко так, по-партийному, от души пожал мне руку.
1972
(Рассказ актрисы)
Я всегда знала, что искусство требует жертв, но никогда не думала, что до такой степени.
Пригласили меня тут как-то на пробу в одну картину. Позвонили утром, в семь часов, и говорят:
— Приходите, Лиля, сегодня в девять на грим. К пяти вечера наверняка освободитесь.
— А кто режиссер? — спрашиваю спросонок. Это всегда мой первый вопрос, его надо задавать прежде, чем «А о чем картина?».
— Коля Черняев. Это его дебют. Так придете?
— А о чем картина?
— Исторический сюжет. Любовная история. И у вас главная роль.
После таких слов важно не упасть в обморок. Важно выстоять.
«А что за роль?» — спрашиваю. Мысленно. А вслух другое:
— А кто мой партнер?
Тут вся надежда на Смоктуновского. Хорошо бы эту фамилию услышать. Однако почему-то в моей практике обычно следует иной ответ. Вот и на этот раз:
— Коля Черняев сам вам подыграет. Нам сегодня важно именно в вас убедиться, вас утвердить.
Объявляю о своем согласии, вскакиваю с постели и лечу на киностудию, толком даже не позавтракав.
Прилетев, сажусь на грим. Два часа из меня делают писаную русскую красавицу. Прикрепляют к затылку косу до пят, рядят в сарафан и, наконец, ведут под белы рученьки в павильон.
А там уже стоит нервный Коля Черняев.
— Привет, Лиля. Значит, так… Будем сегодня тебя пробовать.
— Пробуй, Коля, убеждайся. Только объясни сначала, что я должна делать?
— Твоя задача простая и вместе с тем сложная, — говорит Коля (хоть и дебютирует, а уже владеет «режиссерским» языком). — Ты — Груня, обыкновенная крестьянская девушка… А я беглый крепостной Алешка… Мы по сценарию любим друг друга, встречаемся тайно вот здесь, в сарае… Внезапно сюда вбегают люди нашего барина, князя Ахтырского, хватают меня и начинают сечь…
— А я что делаю?
— А ты смотришь.
— И все?
— И все.
— А слова какие-нибудь говорю?
— Никаких слов. Молча смотришь. Ты своего возлюбленного выдать боишься, потому и молчишь.
«Понятно. Главная роль без слов. Всю жизнь мечтала о такой», — говорю я. Мысленно. А вслух…
— Давайте, — говорю, — репетировать.
— Никаких репетиций, — строго так мне Коля отвечает. — Я сам бывший артист и знаю, что значит в кино непосредственность. В кино чувства должны быть естественные. Никакой клюквы. Кровь — только настоящая. Чтобы говорить правду, не надо врать. Ничего искусственного — это мой принцип. Репетиции мешают актеру, кино — это не театр, где тысячу раз повторяют одно и то же. Здесь важнее всего первоощущение. Фиксация первоощущений — это мой метод. Скажи, Лиля, ты сейчас что-нибудь первоощущаешь?
— Н-нет… — неуверенно сказала я, — пока не первоощущаю н-ничего.
— Правильно, — сказал Коля. — А почему?.. Потому что мы еще не начали снимать. А как начнем, так у тебя сразу появятся первоощущения, которые мы тут же и зафиксируем.
— А вдруг не появятся? — на всякий случай спросила я.
— Не может этого быть, потому что не может этого быть никогда, — уверил меня Коля и хлопнул в ладоши. — Начали!
Вспыхнули юпитеры, на меня навели камеру.
В ту же секунду в сарай, который был выстроен в павильоне, вбежали какие-то люди из массовки и схватили Колю с разных сторон. При этом один из вбежавших, самый большой верзила, со всего размаху дал Коле по зубам.
Коля дернулся, пытаясь вырваться из державших его рук, но получил сзади сильнейший удар оглоблей по голове.
Я ахнула от удивления, когда увидела, как оглушенный Коля зашатался и заорал, как оглашенный:
— Бей меня, ребята!.. Бей — не жалей!.. Лу-пи-иии-иаоуэээааа!
Орава диких парней, изображавших, по всей видимости, людей нашего барина, князя Ахтырского, тотчас навалилась на Колю и стала вовсю мордовать его в кровь, чем попало, куда попало, со страшной силой дубасить-колошматить, пока он не упал и не прокричал сквозь некоторые оставшиеся после ударов зубы:
— Ну, а теперь вяжите меня!.. Вяжите!.. Так… Таааааак, хорошо!.. И секите!.. Ну!.. Секите же!.. Секите, я вам говорю!
Дюжие молодцы выхватили хворостины, задрали моему партнеру рубаху и — хрясь! хрясь! хрясь! — начали жестоко полосовать его по голой спине и ниже, потому что штаны Коли к этому моменту оказались приспущены.
Я увидела жуткие вспухающие у меня на глазах алые рубцы и подтеки.
Я не выдержала и закричала что-то, не помню что.
Тотчас погасли юпитеры. Я поняла, что съемка пробы закончилась.
Приехавшая через полчаса «Скорая помощь» увезла моего режиссера, который после перевязки в павильоне так и не пришел в себя, лежал в углу сарая, оставаясь без сознания.
Нести носилки к машине помогала вся группа, в том числе дюжие ребята из массовки.
Я ушла домой в большом потрясении.
На следующий день мне позвонили с киностудии:
— К сожалению, вынуждены вас огорчить. Режиссеру ваша проба не понравилась. На роль Груни вы не подошли.
Вот те на. Не подошла. Здорово. Я не подошла. Оч-чень интересно. Моя проба, видите ли, не по нравилась. Плохая из меня Груня. Зато Алешка хорош
— Понимаю. — сказала я хрипловатым от волнения голосом. — Я не выполнила режиссерского указания, я не должна была кричать. Груня должна была смотреть на все это молча. Но… не скажете ли вы мне, как здоровье режиссера?.. Я ночь сегодня не спала!
— Нормально, — ответили мне, — сегодня вышел на работу.
— Да? — удивилась я. — И… что же он делает?
— Как что?.. Снимает пробы.
Я положила трубку и заплакала, не в силах побороть свое естественное первоощущение.
1973
Знатный алкоголик района района Володька Бубнов, частично беззубый человек 48 лет, с лицом шершавым и углистым, как асфальт, и тонкой, морщинистой шеей, похожей на грязное, перекрученное полотенце, сидел на рынке в ряду «Овощи-фрукты» и продавал щенка неизвестной породы.
Была глухая осень. Дождь накрапывал слегка, но тяжелыми редкими каплями. Они ударяли по непокрытой лысине Володьки и отзывались в его несвежей голове мрачным колокольным звоном.
«Сичас выпить ба!» — сладко думалось Володьке, но сукин сын щенок не продавался уже четвертый час, отчего голубая мечта оставалась того же цвета. Денег на выпивку у Володьки не было ни шиша. От пустого ожидания Володька ерзал, сидя на каком-то драном рыночном ящике, и мотал глазами в разные стороны в надежде усмотреть возможного случайного покупателя.
— Ты чё нервичаешь? — спросила Володьку бабка с мужским именем Парфен, продававшая рядом огурцы, семечки, репу и газеты за февраль 1949 года — на завертку. — Не нервичай! Продавай сурьезно,
— Не покупают! — пожаловался Володька бабке. — Не идет товар.
— Кутоть, — уверенно сказала бабка Парфен. — Жди!
И действительно, не успел Володька еще раз оглянуться, как около него остановилась женщина-покупательница.
— Почем будет собака? — строго спросила она Володьку.
Но Володька, который сразу почувствовал, что ему везет, решил не сразу объявить цену.
— Полтора месяца, — сказал он. — Чудо, а не кобелек.
— Значит, еще пысается! — Женщина дружелюбно потрогала щенка за ушами.
— Трешник, — торопливо объявил Володька, обидевшись за щенка, — ас утра за пятерку отдавал!
— Почему же сбавил? — с прежней строгостью спросила женщина.
— Щенок — старше, цена — дешевле! — обленил Володька, но женщина не улыбнулась, не купила щенка, отошла.
Примерно через полтора часа, когда Володька совсем продрог и грелся своим ледяным, тоскливым до пойла животом о горячее тело щенка, подошел следующий покупатель — мужчина вредного интеллигентного вида.
— Сколько? — спросил он.
— Рупь, — быстро ответствовал Володька. — С утра трешник просил.
— Хорошо, — сказал интеллигент и полез в карман за бумажником. — Это какая порода?
— Доберман-сеттер, — не моргнув, ляпнул Володька и тут же понял, что продешевил. За такую породу можно было бы взять и подороже!
— Что-то я не слышал такой породы. Родословная у него есть?
— Чего? — не понял Володька.
— Ну, родители кто?.. Папа с мамой?
— Я его родитель, — сказал Володька простодушно. — Я ему и папа и мама!
— Понятно, — сказал интеллигент, оставляя рубль в бумажнике. — Ну, а бабушка с дедушкой тогда у него кто?
— Бабушка у него из Австралии, а дедушка проживает в Балашихе, с Курского вокзала. Между прочим, медалисты. Оба-два!
— Непонятно, — сказал интеллигент. — Почему ж они на таком расстоянии друг от друга живут? Почему в такой разлуке?
— Жизнь раскидала! — беспечно ответил Володька.
— Нет, пожалуй, я не возьму… Передумал… Мне нужен породистый пес.
— Ах, ты… — Володька хотел было выругаться, но не сумел: щенок вдруг заскулил и посмотрел на него грустными своими пуговичными глазами.
Мужчина ушел, унося с собой через ворота рынка в бесконечность желанный рубль.
Бабка Парфен убрала с прилавка свою репу с семечками и огурцами, причесалась, на вырученные от продажи газет деньги выпила газировки из автомата и походкой царицы ушла с рынка. Дождь перестал накрапывать, понимая, видно, что рабочий день рынка кончается. Володька сидел понуро, без всяких надежд.