— Всех, кого еще не посадили, посадят. А всех, кого уже выпустили, больше никуда выпускать не будут.
Это я вам говорю, Нострадамус-97
1997
Мы сели в самолет и прилетели на Кудыкину гору. Минут через десять стало кидать в разные стороны, серебристая громадина закачала крыльями, да так лихо, что земля накренилась. Небо провалилось, а сердце захолонуло… Стюардесса вышла в проход и вцепилась в спинку кресла:
— Господа пассажиры!.. Застегните привязные ремни! Командир корабля летчик Тютькин просит у вас извинения за то, что он сейчас пьяный, передает вам привет и желает счастливого путешествия.
Затем она повторила все это по-английски.
Мне показалось, что я ослышался. Нет, воздушный корабль заскрежетал зубами, а потом затрясся всем телом. Значит, стюардесса не оговорилась.
— Позвольте… — сказал один из пассажиров. — То есть как?..
— А вот так. В стельку.
— Но…
— Что вас еще интересует?.. — Стюардесса выкатила огромные свои голубые глаза с поволокой, которые на земле, конечно, были не так заметны, как в воздухе.
— Но… мы падаем!..
— Вполне возможно. Однако наша аэрокомпания честно предупредила вас о некоторых чисто технических сложностях полета, который, между прочим, проходит в тяжелейших условиях. Мы входим в зону стабильности нашей турбулентности.
— Простите… — вмешался я, не выдержав. — Что вы там такое говорите?.. Ведь это же безобразие! Мы хотим жить, а не выживать.
— Да, — согласилась со мной стюардесса. — Но это наша данность.
— Какая, к черту, данность?.. Это преступление! Идти на грозу в пьяном виде!
— Совершенно верно, — улыбнулась стюардесса. — Хуже не придумаешь. Лучше околеешь. Могу предложить французскую парфюмерию по сниженным ценам.
В этот момент самолет ухнул в яму, мы все чуть не лишились дара речи. Многие в ужасе закричали.
— А ну, тихо!.. — строго сказала стюардесса. — Всем оставаться на своих местах до полного… полного…
Она не договорила. Наш самолет кувырнулся в воздухе и врезался в какое-то облако. Начался конец света, именуемый в просторечии разгерметизацией самолета.
— Господа! — закричал я. — Я требую…
— Поздно, — шепнул мне мой сосед.
— Я требую немедленного суда над этим Тютькиным!
Стюардесса захохотала мне в ответ каким-то сатанинским смехом.
— Прекратите дергать команду, — зашипел мой сосед. — Все равно уже ничего не исправишь.
— В самом деле… Дайте господину Тютькину немного времени, чтобы он протрезвел и довел машину до намеченной цели. Не нервируйте нашего командира! — раздался чей-то голос.
Тем временем самолет наш летел носом вниз — вот-вот мы должны были врезаться в землю.
— Все не так плохо, как вы нам рисуете! — сказал сосед. — Посмотрите в иллюминатор — видите, крылья еще не отвалились, мотор пока нормально дребезжит…
В следующий миг мы испытали удар страшной силы. За ним последовал взрыв, нет, серия взрывов.
Я открыл глаза — ноги стюардессы обнимали мои щеки.
— Где мы? — спросил я.
— На Кудыкиной горе, — ответила она. — Какие у вас претензии к аэрокомпании?
— Этот Тютькин… сволочь… жив?
— Что вы его ругаете?.. У человека вчера был день рождения… надо же было как-то отметить… Уважительная причина…
1997
На этой неделе лидер оппозиции встретился с хозяином коррупции. Встреча происходила в теплой обстановке — при температуре 86 градусов — и на высшем уровне — где-то на верхней полке бани, в спецпарилке, в голом виде и с глазу на глаз.
— Поддай, — сказал лидер оппозиции.
Они поддали.
— Мне нужно…
— Возьми — сказал хозяин коррупции.
Они взяли на грудь еще по стакану.
Затем перешли к делу. Для начала лидер оппозиции попросил подцержки на предстоящих выборах.
Хозяин коррупции сказал:
— На.
И взамен попросил смочить веничек. Лидер оппозиции тут же смочил.
— Хочу завтра к Хусейну в гости слетать. Хусейн — хороший человек. Добрый.
И слегка хлестнул хозяина коррупции. Хозяин коррупции сказал:
— Ой… Мне надо тут… один авианосец продать. Ты не знаешь, кому?
— Знаю. Продам.
— Тогда и танки возьми. У меня шестьдесят танков в наличии простаивают.
— Хорошо. Но кто мне тогда за это секретаря контрольного управления уберет?
— Договорились. Но ты тогда Мухамеда в покое оставь.
— Зачем тебе Мухамед? Он преступник, твой Мухамед. Мафиози.
— Ф-фу, не болтай слова, которые не понимаешь. Он дерзкий!.. Ну взял двадцать пять заложников, ну расстрелял одного… Двадцать четыре ведь целы остались.
— Мухамед — плохой человек. Недобрый.
— Добрее тебя. С ним же разговаривать надо. Вот я же с тобой разговариваю. Вы никто с ним не умеете разговаривать.
— Давай, я поговорю. Но сначала ты с ним поговори, чтобы он со мной поговорил.
— Я поговорю. А ты с Прохором поговори…
— Поговорю, поговорю… Но если ты мне дашь с Мухамедом поговорить.
— Я тебе дам Мухамеда, если ты мне дашь Прохора и Авдеича… А лучше Сигизмундыча… Мне очень нужен Сигизмундыч.
— Да Сигизмундыч ничего сейчас не решает. Решает Терентьич.
— Тогда Прохора не надо. Я лучше сразу на Билла выйду. Или на Ли Фуня.
— Ли Фунь — это правильно. Но Ли Фунь мне самому пока нужен. У Ли Фуня хорошие связи с Мчебришвили.
— Мчебришвили уже убили. Нету уже Мчебришвили.
— Как?.. А я и не знал. Жалко Автандила. Хороший был человек. Добрый.
Они помолчали. Скупая мужская слеза смешалась с потом. Так плакать в России могут только сильные мокрые мужчины…
— Ты это… — вздохнул хозяин коррупции. — Обещай мне сначала Тюмень не трогать.
— Перевернись! — ласково сказал лидер оппозиции. — А что у тебя в Тюмени этой самой?.. Нефть?
— Да нет… У меня там Валька живет. В детсаду работает. Очень опасно, говорит, стало. Дети какие-то неуправляемые… За последний месяц — четыре изнасилования. Повариху и трех воспитательниц…
— А я-то тут при чем?
— Дети подвержены всяким дурным влияниям. Ты своими речами всех возбуждаешь — и больших, и маленьких. Валька просила, чтоб ты в этом году в Тюмень не приезжал. Чтоб все там было тихо, понял?
— Ладно, — сказал лидер оппозиции. — За Тюмень ты мне будешь Ямал должен. И Архангельск.
— Архангельск не дам. А Ямал бери. Но учти: он не моя зона.
— Моя, твоя… Зона у нас общая. Вот приду к власти, — мечтательно произнес лидер оппозиции, — и зона у нас на всех будет одна.
— Размечтался. Лучше скажи: ты на чем сидишь? Ты на моем алюминии сидишь.
— А ты на своем алюминии сядешь.
— Если я сяду, ты уже не встанешь.
— Раздухарился. Если я не встану, ты вообще ляжешь.
— Ладно. Я тебе помогу, — сказал хозяин коррупции. — Но и ты мне… Нужно, чтобы твоя Дума сейчас приняла закон о всеобщем беззаконии.
— Сделаем. А ты мне помоги разобраться с этим… ну, как его…
— С министром финансов?
— Да нет. С другим… С этим… ну, с тем, который меня по телевизору недавно публично обозвал.
— Кем обозвал?
— Коммунистом.
— А кто ж ты есть?
— Не надо. Я есть лидер оппозиции. Да, я был коммунист. Был! Но теперь… И не надо меня обзывать, не надо! А то я обижусь… и тебя тоже могу оскорбить!.. Как говорится, ты — мне, я — тебе.
— Нет, — сказал хозяин коррупции. — Сначала ты — мне, а уж потом я — тебе!.. Перевернись!
И поддал жару, бросив полведра воды на раскаленные докрасна камни.
1997
Я вообще-то не антисемит, но очень уж евреев не люблю.
Утром встал, настроение хреновое, дождь, холодно. И все из-за жидов проклятых. Ну, я пошел, взорвал синагогу, сразу потеплело.
Меня, конечно, сразу поймали, спрашивают:
— Ты чего?
Я отвечаю по-еврейски, то есть вопросом на вопрос:
— А чего?
Мне говорят:
— А-ааа, ну тогда иди с богом, озорник.
Я говорю:
— Никуда я не пойду, и вы меня не посылайте. Вы что, не видите разве, как я тут все разворотил?
Мне говорят:
— Ну разворотил и разворотил. А жертв же нет. Так что иди отсюда, и побыстрей.
Я говорю:
— Братцы! Обижаете! Вы должны меня арестовать и по телику семьдесят два раза показать. А ежели не покажете, значит, вы заодно с сионистами.
Мне говорят:
— По телевизору мы тебя покажем и даже сто сорок четыре раза, это не проблема, но в следующий раз, а пока вали отсюда с богом к чертовой матери.
Я говорю:
— Видали таких? Я, между прочим, не хухры-мухры, а синагогу взорвал…
Меня перебивают:
— Ну взорвал и взорвал. А жертв нет, хулиган ты этакий!
Я говорю:
— Да вы соображаете? Ну вы хотя бы обыск у меня дома сделали!
Они говорят:
— Зачем? Мы и так знаем, что у вас в квартире полно взрывчатки!
— Теперь уже поменьше. Я ведь кое-что сегодня потратил.
Мне говорят:
— А вот в этом вопросе мы всегда можем вам помочь. Если вы, конечно, к нам обратитесь.
Я говорю:
— Хоть на этом спасибо. Но вы хоть подписку о невыезде с меня бы взяли. Жалко вам, что ли, хотя бы подписку!
Они строго так мне объясняют:
— Вы нам не указывайте и не учите! Мы сами знаем, что и как, грубиян вы наш дорогой!..
Я говорю:
— Нет, ребята, вы свою работу делаете плохо. Вы меня прямо оскорбляете. Вы будто честь мою хотите уронить. Вы мое достоинство топчете. Не хотите замечать то, что я сделал.
Мне говорят:
— Да поймите, мил человек, ваши действия не носят…
— То есть как не носят? Если жертв нет, то, значит, я уже и ничего не совершил?
— Ваши действия не подпадают.
— Как не подпадают? Ну, вы даете! Сидите тут и с утра до ночи сами небось мацу в три горла хрумкаете!
Они испуганно:
— Нет-нет, что вы! Мы никакой мацы сроду…
В общем, чуть в штаны не наделали. Я осмелел.
— Это кто ж вам поверит! — кричу. — Я ж вас, сионистов-гадов, насквозь вижу, какие вы тут все обрезанные!