Следуя своему интернациональному долгу, решили махнуть в Англию. А там все то же, что во Франции, только по-английски. Одни чурки. Живут неправильно, все неотесанные. Ничего, придет время — обстругаем англичан. А пока…
Отрубили от Италии сапожок. Подарили Швеции. Пусть носит!
Отрезали кусок мяса. Оказалось, это от Потамии. Пусть оказалось!
Махнули через океан в Америку. Вот где все как в России, только хуже. Порядка нет.
Тут топорам воля: Америка — страна свободы, гуляй — не хочу. Разгулялись. По небоскребам прошлись, по дорогам проехались. Теперь там колдобины и гаишники взятки берут.
Вообще в Америке все на деньги. Но не на наши, не на деревянные. Это исправимо.
В России если кому топором по башке дашь — это можно и бесплатно, а в Америке только за доллары. Теперь у них будет, как у нас. Навели порядок. В Чикаго все теперь, как в Серпухове, а в Бостоне — как в Комсомольске-на-Амуре. В Капитолии — Дума, на Бродвее — Табаков, в Голливуде — Михалков… Нарубили дров — и дальше… Жаль, Япония не по пути, а то бы мы из нее Башкирию сделали. Запросто!
Двинулись из Америки на Кубу — там своя рубка. Опираясь на антираскольниковский принцип невмешательства в голову старухи-процентщицы, познакомились с мачете, подружились — хоть и чужие, а родные. С Кубы — в Чили. Там спокойно сейчас, топорам делать нечего. Но есть отдельные серпастые, которым нужна наша поддержка.
Оказали и оказались в Бразилии. Там все танцуют. И в футбол играют. Совсем другая рубка.
Оттуда до Антарктиды — рукой подать. Но там с айсбергами много возни. Лед рубить тяжелей, чем людей. Потому в Антарктиду так и не развернулись. Сделали вираж, почуяли кураж.
В Австралии — кенгуру: кен — влево, гуру — вправо. Зебру порубили: черная полосочка отдельно, белая отдельно. Полегчало. Весь мир отметил нашу топорную работу.
Везде наши топоры — свои люди. Всюду их принимали как почетных гостей, но всегда шарахались…
Все же топоры — опасные существа. Налетчики.
Особенно когда по миру летают косяками.
1968
Как один солдат всех енералов не победил
Во всем был силен Ахромей, но одну слабость все же имел — очень уж нравилось ему парады на Красной площади принимать. Бывало, выстроит своих енералов да маршалов, а сам на белом коне из Спасских ворот выезжает. Все перед ним во фрунт застымши, глазами остеклянемши. Он им:
— Гав!
А они ему троекратно:
— Гав! Гав! Гав!
И:
— Ура-аа!..
А солдат Ахромей и тут начеку: одним ухом музыку слушает, а другим смысл ловит. Какой смысл спросите? Отвечаю. Смысл парада в демонстрации.
— А в демонстрации чего?
— Собачьей преданности.
Каждый енерал не просто гавкает — как бы клянется. А который маршал — тот еще и рычит И кто громче — тот у них и главнее. У того и орденов поболе, и живот потолще.
А солдат Ахромей хоть и младше по чину, да только не им, а ему доверяют парад принимать. За его былые воинские заслуги.
И правда, когда надо было басурман чихвостить, вызвали Ахромея, говорят:
— Давай. Чихвость.
Он тогда порадовался и всех отчихвостил. Дале, говорят, надо с халдеями управиться.
— Иди в поход.
Он тут же пошел и управился.
Наконец, просят пушку прочистить — дуло на чухонцев направить и ихнее чухонство пресечь.
Он тотчас пресек и направил.
И вот, видя такое его солдатское геройство, решили все как один енералы и маршалы перед Ахромеем навытяжку стоять и гавкать.
— Ты, — говорят, — Ахромей, наша опора в грядущих боях. И мы, имея тебя, за свою жизнь спокойны.
Только зря они так уверовали. Потому как попривык Ахромей к парадным почестям и, можно сказать, потерял бдительность. Из-за чего и вышло то, что все границы перешло.
Надо ему из Спасских ворот выезжать, и белый конь для него уж готов, а у него, у Ахромея, пупок развязался. Он туда-сюда, хочет завязать, а не может.
Пупок — он и есть пупок, ему что парад, что хоть бы что — никак, что ни делай, как ни старайся, — а не завязывается.
Ахромей даже весь посинел, так хочет наладиться, от напряга аж хрякнул — белый конь вспунулся и без седока на Красную площадь как зацокает…
Енералы и маршалы стоят еще больше застымши, еще больше остеклянемши. Да только сколько в таком положении простоишь… Пора гавкать, а кому?..
— Иго-го-го!
Они в растерянности. Тогда кто-то начал, остальные поддержали:
— И-го-го! И-го-го! И-го-го!
И конечно:
— Ура-аа! — прокатилось по рядам. Да не простое, богатырское. Очинно тут обиделся солдат Ахромей. Выходит, он воевал, пресекал, а между ним и лошадью разницы никакой. Даже не обиделся, а прямо осерчал.
И командует: «Войска, к бою!»
Все войска тут же за его спиной.
— За Родину! В атаку! Вперед!
И с развязанным пупком на своих же енералов и маршалов как бросится. Что тут началось!..
Пушки палят, шашки наголо, кто-то что-то кричит, кто-то с кем-то по телефону переговаривается… Некоторые упали. Другие стонут. Третьи врассыпную… Дым… кровь… Знамена заместо штыков используются… Пулеметы стрекочут, танки друг друга давят, никак подавить не могут… В общем, хуже некуда, военное положение, атмосфера страха, время подвигов… В такую эпоху лучше всего пьяным на печи лежать и не поддаваться панике.
Еле скрутили Ахромея, овладели, так сказать, нештатной ситуацией. Отправили его в штрафбат. Пусть там себя заново героем показывает. Нужники чистит.
С той поры на Красной площади парады нормально проходят. Солдатам уже не доверяют их принимать. Несмотря ни на какие их былые заслуги и доблести. Доверяют это дело только небоевым генералам и маршалам. И правильно. У них никогда пупок не развязывается.
1988
В одном королевстве много лет назад правил король Мордобой 5-й. До него в той стране уже были четыре Мордобоя, и все, как вы понимаете, отличались большой жесткостью. Но Мордобой 5-й был, что называется, самым-самым. Особенно по части мордобоя.
Любил он, очень любил ко всему руку приложить. А рука в виде кулака да еще в перчатке.
А в перчатку Мордобой закладывал еще и свинчатку. Так что удар получался в сорок раз сильнее, чем обычным кулаком.
Почему в сорок?.. А все рассчитано. Во дворце Мордобоя в каждой комнате стояли специальные силомеры — такие механизмы, на которых король мог тренировать каждый свой удар и знать, точно знать его тяжесть.
Да только нашему Мордобою все было мало. Решил он свой удар увеличить не в 40, а в 400 раз. Очень уж ему этого хотелось.
Вот вызывает он к себе двух ученых с мировым именем — Эйна и Штейна — и говорит им о своей просьбе.
— Это, — говорит, — заказ государственной важности. И мне нужно, чтобы вы выполнили его в наикратчайшие сроки. Так что думайте, авось что-нибудь этакое и придумаете.
Эйн и Штейн замялись, они не привыкли думать по госзаказу.
— Мы, — говорят, — вообще-то физики. Мы вообще-то другими проблемами занимаемся.
— Какими другими?
— Проблемами природы. Ее тайнами. Космосом интересуемся. Хотим, к примеру, в следующем тысячелетии в соседнюю галактику заглянуть. А вот к вашему кулаку нас как-то пока не тянуло. Мы почему-то проходили мимо вашего кулака.
Мордобой послушал этот ответ и говорит:
— Вы арестованы.
— Как? — изумились Эйн и Штейн.
— А вот так, — отвечает им Мордобой. — Будете в тюрьме у меня работать и сидеть. И пока не сделаете того, чего я прошу, я вас, собак, из тюрьмы на волю не выпушу.
У Эйна было двое детей, а у Штейна — скрипка.
— Сделаем, — сказали арестованные Эйн и Штейн. — Почему ж не сделать?.. В конце концов, мы физики и можем рассчитать любую физическую силу.
— А вот это правильно, — кивнул Мордобой. — Только без жертв. Я этого не люблю. Я люблю, когда с любовью, с энтузиазмом… Чтоб любая трагедия была оптимистическая. В общем, за работу, товарищи!
И начали работать. Но как начали?.. Для начала сковали Эйна и Штейна одной цепью, чтоб не убежали друг от друга и чтоб дружили, — Мордобой очень дружбу любил, особенно мужскую. Потом специально для них вырыли подземелье — 7 километров вниз, а чтоб Мордобой мог ездить туда с удобствами — проверять, как идет работа, — провели туда для него личное метро. По прямой, без пересадок.
И только после этого дали Эйну и Штейну возможность свободно думать в подземелье.
Думали они, думали и, наконец, придумали.
— Надо, — говорят, — свинчатку в сто раз увеличить. Тогда и удар будет в тысячу раз сильней. По закону геометрической прогрессии.
Увеличили свинчатку. Заложили в перчатку. Пришел Мордобой испытание новой системы проводить. Четыре… три… два… один… пуск!
Хочет поднять кулак, да не может. Отяжелела перчатка в сто раз.
Начал снимать перчатку, а она не снимается. Мордобой тужится, а сил нет такую тяжесть носить. Стоит, будто прикованный к своему свинцу, и ругается:
— Это что вы, собаки, со мной сделали?.. Я же такую тяжесть потянуть не могу. А ну, освобождайте меня скорей!..
А Эйн и Штейн смеются.
— Нет, — говорят. — Хватит с нас всяких Мордобоев. Ты у нас пятый по счету и последний. Будешь теперь до конца жизни в этом подземелье сидеть и свою физическую силу испытывать.
Сказали так и наверх поднялись.
Эйн к своим детям пошел, а Штейн на скрипке заиграл.
Да так хорошо — приятно слушать.
1968
Жило-было Ухо.
Из Уха росло Дерево.
На Дереве висели Бомбы.
В Бомбах были Конфеты.
Конфеты были горькие.
Их любили кушать Коровы.
Эти Коровы умели летать.
В полете Коровы пели.
Им аплодировали Самолеты.
У Самолетов были Дети.
Детей звали «самолетики».
«Самолетики» были бумажные.
Они любили кувыркаться.
Их приглашали кувыркаться в Цирке.
В Цирке выступали дрессированные Цветы.