Сидели в шашлычной, что у рынка, два юных поэта Пупкин и Маятовский и разговаривали о высоком. О Тютчеве. О России. О том, что денег на вторую бутылку нет.
Первая стояла перед ними недопитая и дрожала, подъезжая то и дело к краю стола, рискуя сверзнуться вниз, поскольку одна ножка была короче других, а подложить под нее сложенную бумажку ребята уже не соображали.
— Тютчев — это эпоха, — сказал Пупкин. — Но давно ушедшая… При всем его величии он писал плохие стихи.
Эта мысль Маятовскому понравилась, и он не стал ее оспаривать. Однако на всякий случай, чтобы поддержать разговор, сказал:
— Докажи.
Пупкин напрягся и вспомнил известные строки:
— Да вот хотя бы… такая графомания:
Нам не дано предугадать.
Как наше слово отзовется…
— Слово наше, — поправил Маятовский.
— А я как сказал?
— Ты сказал: наше слово. Другой порядок.
— Я правильно сказал, — нахмурился Пупкин.
— Нет, неправильно, — твердым голосом сказал Маятовский. — Классику надо знать.
— Я знаю.
— Не знаешь.
— У Тютчева «наше слово».
— Нет, Пупкин, нет… У Тютчева «слово наше».
— Спорим, «наше слово»?.. На бутылку!
— Тут и спорить нечего!.. «Слово наше»! Считай, ты мне уже должен пол-литра.
— Слушай, Маятовский, какой же все-таки ты… самоуверенный.
— А ты, Пупкин, безграмотный.
Конфликт нарастал. То, что Тютчев — графоман, хотя и классик, было неоспоримо, но порядок слов в его стихах сейчас взывал к чисто литературной дискуссии, в просторечии называемой дракой.
— Заткнись, Маятовский, — сказал Пупкин. — У тебя рот поганый.
— А ты вообще говно. Я твою маму…
Маятовский не договорил. Пупкин схватил со стола бутылку и…
— Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется! — закричал он на всю шашлычную и ударил поэта Маятовского по голове.
— Слово наше… Слово наше… — прохрипел Маятовский, сползая со стула, истекая кровью, но все же найдя в себе силы, чтобы закончить:
И нам сочувствие дается.
Как нам дается благодать!
Однако на суде через месяц поэта Пупкина оправдали, потому что при цитировании этих стихов в разных изданиях были замечены оба разночтения.
1999
Случилось это недавно, а кажется, будто вчера. Мы всегда под Новый год работаем. Мы — это Театр у Никитских ворот. Играем какой-нибудь веселый спектакль, который кончается где-то в полдесятого вечера, потом короткий с отдельно приглашенными зрителями фуршет для своих минут на сорок в фойе театра — провожаем, так сказать, год ушедший и затем — или домой, или в гости — к елке и застолью.
Все расписано по минутам, и мы всегда успевали… На этот раз мы собрались к приятелю и предупредили, что будем впритык.
— Впритык так впритык, — сказал приятель, — главное, бутылку не забудь.
— Есть! — произнесла жена.
И еще днем достала огромный деревянный ящик, похожий на детский гробик.
— Это мы из Испании привезли, помнишь? Королевский коньяк 30-летней выдержки. Коллекционная серия. У одной пробки 12 премий в разные века.
Я, конечно, был рад тому, что у нас есть что поставить на стол. Где-то за полчаса до 12 мы были у подъезда желанного дома, где, видно, уже сидела вся компания. Я ткнулся в дверь — огромную, железную, только что, видно, поставленную. — бесполезно!
— Код! Я не знаю код! — прошептал я. — Лажа!
— И по-моему, большая, — подлила масла в огонь жена. — Телефона тут нет, а я тебе весь год говорила: купи мобильный, купи мобильный.
— Уже без пятнадцати! Что будем делать?
— Открывай ящик. Будем здесь выпивать на снегу.
— Погоди! — вспомнил я. — Обычно жильцы на дверях пишут код. Дай спички.
— Я с тобой разведусь, раз ты забыл, что я не курю.
— Без десяти! — Я посмотрел на свои часы, которые зловеще фосфоресцировали во тьме. И обрадованно стал елозить светящимся циферблатом по двери в надежде увидеть какие-то циферки.
Прошло минуты две, и я понял, что лажа уже не большая, а очень большая.
И вдруг сзади к нам подходит то ли спившийся Дед Мороз, то ли какой-то падший Карл Маркс — в общем, бомж. Самый настоящий. И одет соответствующе — в генеральском кителе с орденами и пахнет как надо: преотвратительно.
— Открыть? — спросил он, блеснув подбитым глазом.
— Да-да!!! — закричали мы с женой хором.
— За бутылку открою!
— Давай!
— Нет, это ты давай… Сначала проводим старый год.
Препираться не было времени. Уже без пяти!
Бомж — секундное дело! — распорол ящик сво ей отверткой, каким-то шилом извлек золотую пробку и жадно хлебнул из огромного трехлитрового сосуда.
— Теперь ты! — сказал он.
Я посмотрел на темно-звездное небо, прикоснулся губами к бутылочному горлу, которое отныне принадлежало не только королю Испании.
— Нет-нет, я не буду, — отказалась жена, и я увидел в ее глазах тяжело нависающую слезу.
— И как вы такую дрянь пьете?! — прохрипел наш спаситель и с этими словами нажал на какие-то кнопки — дверь открылась. Без одной минуты 12! Мы втроем бросились к лифту.
— Это же моча, — сказал наш Дед Мороз. — Хуже мочи.
И вернул бутыль.
— Я такое говно не пью. — Падший Карл Маркс порылся в своем чудовищном кармане и извлек недопитый шкалик.
Мы вошли к приятелю к двенадцатому удару. Когда все заорали «ура», я успел поставить наш коньяк на стол, и никто не заметил, что бутылка почата.
Все были невероятно счастливы в ту новогоднюю ночь, а я все время думал о том, что где-то там, над нами, на чердаке, сидят бомжи — и тоже празднуют! — и, может быть, счастливы они сейчас еще больше, чем мы.
1998
(Притча)
Это история каждого из нас. То есть история каждого еврея.
Потому что на месте главного героя человек любого другого вероисповедания просто не мог бы быть.
А дело было так.
Один старый еврей вдруг взял да и влюбился в одну прекрасную русскую девочку. И, что самое удивительное, эта девочка, представьте себе, ответила ему взаимностью. Ой, лучше бы он не влюблялся, и лучше бы она ему не отвечала.
Потому что этот еврей просто сошел с ума от этой своей любви.
Здесь я бы мог сказать, что лучше бы он не сходил, но я только что вам это уже сказал. Кроме того, правильно умные люди говорят: прежде чем сходить с ума, его надо иметь.
А наш еврей, видимо, ума имел не слишком много, иначе бы он не влюбился. Но раз уж влюбился, то что делать?.. Надо делать предложение.
И он его сделал. Хотя лучше бы он… э, что говорить, лучше уж об этом не говорить.
Но сделал — значит, сделал.
И девочка возьми и согласись.
Хотя, если честно, лучше бы эта прекрасная русская девочка не согласилась. Потому что она хотя и согласилась, но согласилась с одним условием.
Она сказала своему жениху:
— Хорошо, я выйду за тебя замуж, но ты должен раз и навсегда сбрить эти свои пейсы, снять этот свой черный лапсердак и эту свою шапочку дурацкую с головы и вообще забыть, кто ты есть. Раньше ты был Мойша, теперь для меня и для всех ты будешь Миша. Договорились?
— Договорились. Конечно, договорились! — радостно произнес наш жених, лучше бы у него язык в тот момент отвалился.
И вот молодые сыграли свадьбу.
Очень всем весело было. Невеста была неподражаема. У нее была такая пышная грудь, что многие гости, подвыпив и размечтавшись, просто представляли себя на месте Миши в предстоящую ночь — в общем, немножко даже скабрезно, что греха таить, завидовали жениху, сменившему полностью, так сказать, свой имидж.
А завидовать-то ему как раз было незачем.
Потому что на четвертый день после свадьбы Миша в новом своем виде — гладкобритый, с непокрытой головой и в светлом жизнерадостном костюме — поехал на работу.
Ах, лучше бы он не ехал, так как чуть-чуть на радостях, а может, просто голова кружилась после пьянки, в общем, он превысил скорость, вылетел на встречную полосу, крутанул руль и на дикой скорости врезался в какое-то дерево.
В тот же миг он предстал на небесах перед Богом, к которому и обратился со следующей речью:
— Господи, что же ты наделал?! За что?.. Почему?! Как ты мог?!! Я же верой-правдой был тебе верен всю жизнь!.. Ты же знаешь меня, очень хорошо знаешь… Я служил тебе истово и искренне… И вот теперь, когда я возымел, наконец, свое счастье, ты, Господи, лишил меня моей жизни!.. Разве это справедливо?.. Объясни мне, пожалуйста, Господи, почему ты это сделал?..
И тут раздался голос. Тихий, добрый голос с высоты:
— Ах, Мойша, я просто тебя не узнал!
…Мораль этой притчи такова:
Евреи, надо жить так, чтобы Бог всегда нас узнавал!
2000
Господа! То что будет нами украдено, входит в состав нашего проекта. Но будем честны: многие хотят отхватить до начала работы. Это неправильно — сначала надо что-то сделать. Например, фундамент. Его вообще нельзя трогать, на нем же все держится. Тот, кто ворует с фундамента, вообще не достоин звания строителя. Воруйте выше. С первого этажа по двенадцатый. Тринадцатый — пропускаем, несчастливое число. Далее можно, но осторожно: мэрия интересуется, почему мы не согласовали с ними нашу крышу. Но тут закон: заказчики заказывают, исполнители исполняют. Если исполнители начинают заказывать заказчиков, значит, крыша течет и ее надо менять… В мэрии это понимают, но губернатор хочет дать нам своего человека, которому мы отдадим весь семнадцатый этаж и выход в космос. Наше элитное жулье считается лучшим в городе, но беда в том, что в городе нет элиты. Поэтому гаражи мы сдадим под офисы, бассейн под стоматологию, а лифты — под сауны… Самое главное в нашем строительстве — это начать и кончить. Многие начинают, а кончают другие. Первейшая задача в том, чтобы мы не растащили фундамент.
Это низко. Не тот уровень. Надо себя сдерживать. Вор, который ворует беспрестанно, то и дело сидит в тюрьме. Если ном закроют финансирование, с чего мы будем воровать? Пр