Звезда уже не помнила, когда и за какие заслуги вручила Пашеньке экземпляр ключей от своего жилища. Едва в его жизни выдавался промежуток, Пашенька звонил и спрашивал с придыханием:
– Я приду?
– Приходи, – иногда отвечала звезда, в последнее время всё чаще, потому что все свои серьёзные связи давно разогнала, а случайные ей по статусу были не положены. Так уж вышло, что Пашенька оказался самым верным и удобным вариантом. Кроме того, у него были тёплые пальцы, куча нерастраченной нежности и напрочь отсутствовало любопытство. За последнее Марина была ему особенно благодарна. – Приходи, – повторяла она, – Ты-то приходи, а вот приду ли я? Не от меня зависит. Не знаю.
– Вы постарайтесь уж. Я буду ждать, – его трогательное «вы» в привычное от остальных «ты» так и не деградировало, что иногда звучало катастрофически смешно: «Мариночка, сдвиньтесь, пожалуйста, вы мне отдавили все яйца».
Он обещал и ждал. Переживал, наверное, потому что о нынешней её жизни имел лишь смутные представления. А спросить не мог, потому что звезда приказала когда-то тему эту оставить навсегда, да сделала это таким тоном, что теперь и не подступишься. Знал Пашенька о ней лишь то, что видел – приходит поздно и на нервах, из редакции, судя по некоторым телефонным разговорам, давно уволилась, в деньгах не нуждается, но на их растраты не имеет времени… Наверное, в душе Пашенька был уверен, что Марина пошла в какие-нибудь элитные проститутки. По крайней мере, тактично трагичное его к Марине отношение этим вполне можно было объяснить.
– Эх, Марина, – признался когда-то он, мечтательно глядя в потолок, – Мечтаю я всё переделать. Вот заработать бы миллион… Я бы увёз вас далеко-далеко. Даже не увёз, на руках унёс бы. И ни в чём бы вы у меня не нуждались…
– Я и так не нуждаюсь, Пашенька, – мягко останавила звезда.
– Знаю, знаю, – отмахнулся он, – Только лучше уж нищими быть, чем так «не нуждаться». Хотя, оставим эту тему, я помню, что вы её не терпите. Кто я такой, чтоб поучать? Что я могу вам дать взамен? – и снова с умиротворённым выражением мечтания – Другое дело, заработал бы я миллион!
Марина тогда разозлилась. Причём здесь миллион? Любишь? – Хватай, увози, борись. Боишься ответственности? – Никакой миллион не поможет. Но Пашеньке она об этом, конечно, не сказала. Он бы не понял, или, не дай Бог, понял бы буквально, попытался бы Марину увезти, и пришлось бы его тоже прогонять.
Марина уже подходила к дому. Разбитая лампочка над подъездом, резкими краями уставившись в решётку плафона, арестованным огрызком взывала к совести жильцов. Жильцы, и Марина в их числе, стыдливо отводили глаза и проходили мимо. Год назад эту лампочку посадили в клетку, спасая от покушений окрестных вандалов, выкрутивших все предыдущие подъездные светила. Полгода назад, в результате тушения пожара, эта лампочка оказалась разбитой и навек погребённой в своей клетке – решётка отчего-то уже не скручивалась.
В голову звезды пробрались нехорошие ассоциации: «Вот так и я. Сначала, спасаясь, позволила заточить себя в клетку, а теперь разлагаюсь в ней потихоньку, доказывая что-то беспутное. А клетку заклинило уже давно, и вырваться из неё уже нельзя…»
Случайная картинка резко испортила звезде настроение и в комнату она вошла уже «на взводе».
– Наконец-то, – нервно улыбнулся Пашенька ей навстречу. Выяснилось, что он сидит здесь уже три часа, вяло теребит какую-то игрушку на дисплее ноутбука, и ждёт. А может и не ждёт. Просто дома у него две сестры, родители и зашнурованная бельевыми верёвками кухня, а здесь тишина и покой.
– Извини, задержалась. Много дел навалилось…
– Да я, собственно, ухожу сейчас. Можете не спешить. Ухожу совсем. Это дело решённое. Мне только нужно вам сказать кое– что…
Он ещё ничего не объяснил, но Марина всё уже поняла. «Ну и дура я! Как могла! Как могла так легко попасться?! Уничтожить, разобрать на винтики, выкинуть… Как могла не предусмотреть?!» Едва скрывая бешенство, она закусила губу, чтобы не закричать. Пашенька подтвердил все предчувствия.
– Я тут почитал… – кивнул на ноутбук он, – Нехорошо получилось, нельзя было… Но я не удержался, думал что-то про вас, вы ведь мне ничего не рассказываете…
Звезда поняла, что шансов скрыться больше нет и мгновенно сникла. Началось. Первый пошёл. То, чего она так долго опасалась, наконец, произошло. Он всё узнал – Марина понимала, что речь идёт о файле, в котором она описывала неумелое своё самоубийство – и вот, теперь, уходит. Если даже Пашенька, с его-то извращённой трактовкой порядочности, отвернулся от Марины, то как смотреть в глаза остальным? А ведь они узнают. Непременно узнают всё… Внутренняя истерика сложила звезду попалам. Марина стояла, облокотившись спиной на край стола, тяжело согнувшись и уперев руки в колени. Отчего-то так было легче. Взгляд впился в чёрную гладь монитора и руки сами собой сжались в кулаки от ненависти к предателю. Если б Пашенька не сидел в комнате, Марина растерзала бы сейчас свой компьютер. Как всегда в момент особого напряжения, в сознании сработал тумблер и мысли Марины от происходящего переключились к каким-то смутным ассоциациям.
Вспомнился вдруг Блок и его поэма «12». Перед смертью, будучи уже почти в забытьи, поэт метался в бреду и с ожесточением требовал уничтожения всех экземпляров этой вещи. «Все уничтожьте! Все!» – имевшиеся у него самого наброски и черновики, он безжалостно сжёг, вместе с записными книжками и дневниками, – «Люба», – просил он жену, – «Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги! Я знаю, есть ещё один экземпляр. Он у Брюсова, я слал ему когда-то. Скажите, пусть вернёт! Я сам поеду к нему сейчас!» – Блок судорожно пытался встать, но бессилие и заботливые руки жены укладывали его обратно в постель, – «Пусть отдаст! Я вызову его на дуэль! Я убью этого негодяя, если он не отдаст!» Брюсов негодяем не был и о требованиях автора относительно поэмы даже не догадывался. «Пойми», – переходил на страшный шёпот безумный Блок, – «Все, все экземпляры этой поэмы должны умереть!»
Близкие принимали это за очередной приступ помешательства. Потомки – не все – принимают болезненное желание поэта уничтожить поэму за мучения совести. Дескать, продался Александр Александрович советской власти, написал пропагандистскую поэму, воспел безжалостное кровопролитье, пал ниц перед коммунистическим правительством, изменяя всем своим идеалам и понятию чести, а потом, дескать, как приближение смерти почуял, так испугался, что в историю, как потворник революции войдёт, и устыдился своего произведения, и решил его уничтожить.
Марина не разделяла такого мнения. Поэму она читала, ещё не зная её истории и пересудов, с нею связанных. Так вот, непредвзятым глазом читая, видишь, что поэма эта – проклятие большевикам, талантливейшая сатира над жестокосердными, искуснейший, горестный стёб.
А то, что на официальных мероприятиях и среди народных масс поэму восприняли, как восславляющую революцию, для Блока, как Марине казалось, было страшным ударом. Конечно, он впадал в буйство, и не мог уже контролировать подорванную психику, когда слышал, как народ лихо адаптировал поэму под своё коммунистическое восприятие. «В белом венчике из роз, Впереди идёт матрос», – декламировали в агитбригадах, вместо /Впереди Иисус Христос/, – как было в оригинале. Конечно, Блок делался бешеным. А ещё Марине казалось, что Блок, почуяв нутром поэта, какие грядут времена, попросту испугался, что написал столь откровенно антикоммунистическую вещь. Побоялся репрессий. Пожалел жену и именно поэтому хотел уничтожить поэму…
– Вы слышите меня? – в то время, как в голове звезды писалась эта странная статья, и Марина с удивлением понимала, что испытывает сейчас к тексту файла то же, что Блок чувствовал к поэме «12»: «уничтожить, стереть – с диска, из памяти, из жизни, потому что страшно, что это выдаст, ужасно будет, если прочтут», в это время Пашенька тщетно пытался что-то объяснить и выяснить.
В коридоре у соседей распахнулась дверь, и чужой телевизор разнёс по коридору обрывки Марининого интервью:
– Агузарова? А кто это? – совсем не Марининым, обработанным чёртовыми Артуровыми машинами голосом, спрашивала звезда в телевизоре. Потом задорно хохотала отрепетированным смехом, потом объяснялась, – Шучу. Агузарова – это круто, но мы с ней совсем разные. Нечего сравнивать. Она – марсианка, со всеми положенными странностями: то в воздухе из самолёта выйти пытается, то с диким медведем, выскочившим на дорогу тургруппе, мило беседует, то вдруг бросает всё и американским шофёром устраивается работать. И ей ничего за это не делается. Им, марсианам, можно. А я совсем другая. Медведей, самолётов и автомобилей боюсь, зато душу человеческую насковзь вижу и каждая тропка в поле узнаёт меня по походке. Жанна – из будущего, я – из древности. И впредь попрошу нас не смешивать!
– Вы слышите меня? – повторял Пашенька, кажется, испугавшись даже за Маринино самочувствие.
– Слышу, – ответила звезда сквозь пелену небытия, не желая причинять лишнее беспокойство.
Соседи внезапно захлопнули дверь и воцарилась напряжённая тишина. Пашенька осуждающе высматривал что-то в Маринином лице и молчал.
Звезда давно решила, что оправдываться не будет. Да, лгала, да наворотила тонны абсурда, но поступала так не от желания унизить всех, а из самого, что ни на есть, рвения сделать что-то стоящее. Не получилось. Но это ведь /беда, а не вина/. Мудрый догадается обо всём этом сам, а глупый не поймёт, сколько ему ни объясняй. Пашенька, кажется, не понял. Он смотрел влажными глазами, полными осуждения и горести. Он собирался уходить. Что ж, скатертью дорога! И неважно, что неделя целая прошла с их последней встречи. Неважно, что всю неделю Марина жила в диком напряжении, в тылу врага, и что ни одни тёплые ладони не касались её за это время, если не считать рук массажистки, которые безусловно дружественные, но любви нести не могли, по причине отсутствия у звезды таких наклонностей и опыта. Не важно, что заслышав вчера Пашенькин голос в трубке, Марина вспыхнула, как дурнушка подросткового возраста, которую, таки да, пригласили на свидание. Вспыхнула и ощутила в груди что-то тёплое: вот ведь как хорошо, есть ещё люди, что меня любят, и как важно это, чтобы кто-то тебя любил…