— Да ну тебя! — смущенно отмахнулась от него Варя.
— А если я хочу за Константина голос подать? — спросил Михаил, косясь в сторону притихшей Вари.
— Как так голос подать? — усмехнулся Бражников. — В суде не голосуют.
— Да ты не смейся, знаю, что не голосуют. Я же ясно спрашиваю: могу я за него заступиться или не могу?
— Можешь.
Бражников подошел к Михаилу и, положив руку ему на плечо, тихо сказал:
— Если ты, Миша, уверен, что Константин не виноват, если ты так думаешь, то сказать об этом сумеешь…
Прошло несколько томительных секунд, прежде чем Михаил ответил Бражникову.
— Нет, против совести я не пойду, — сказал он. — Но только нельзя так: виноват и все. Ведь я как-никак ему друг. Да и не я один. Все здесь ему друзья. Что ж, нам теперь отказываться от него, что ли?
— Виноват он, — опуская голову, сказал Бражников. — Костя в последнее время как-то отошел от нас, начал пить, часто не ночевал дома…
— Правильно, виноват! — раздался вдруг негромкий голос от дверей.
Все оглянулись. В дверях стояли Рощин, Чуклинов и Марина.
Комсомольцы повскакали со своих мест и окружили пришедших.
— Да, Лукин виноват, — повторил Рощин. — Но виноват не один. — Он взглянул на Михаила. — Вот вы только что говорили, что Лукин — ваш друг. Верно?
— Верно, — посмотрев в глаза Рощину, подтвердил Михаил. — Я от своих слов и не отказываюсь. Друг с детских лет.
— Так… Дружба с самого детства… Настоящая? Большая?
— Куда же больше? — сказал Михаил.
— А на поверку вышло, что дружба эта пустяком оказалась. — Рощин обвел комсомольцев внимательным взглядом. — Ну что вы так на меня смотрите, будто я вам нивесть какие загадки загадываю? Конечно, пустяковая, несерьезная дружба… Разве случилось бы в семье Лукиных это несчастье, если бы вы были для Константина настоящими друзьями? Не случилось бы. Друг — это очень много, товарищи! Друг должен, когда надо, — помочь, когда надо, — посоветовать, а иной раз и поругаться. А вы? Где вы были, когда Лукин стал сбиваться с верного пути в жизни? Почему не удержали его от пьянства? Почему не спросили, где он пропадал, когда не ночевал дома?
— Я спрашивал, — сказал Михаил, — да он не стал говорить.
— Не стал говорить? Значит, плохо спрашивали. Надо было не спрашивать, а потребовать от него ответа. Сам не справился, тогда спроси его не в одиночку, не при случайной встрече, а со всеми вместе на комсомольском собрании.
— Лукин не комсомолец, — сказал смущенно Краснов.
— Не комсомолец? — удивился Рощин. — Вот видите, а вы еще говорите, что были ему друзьями… Друг, который стоит в стороне от ваших дел. Друзья, которые не пытаются увлечь товарища своими комсомольскими интересами… — Рощин повел глазами в сторону Марины и Чуклинова, как бы приглашая их присоединиться к тому, что он собирался сейчас сказать. — Да, Лукин виноват, но виноваты и вы, товарищи комсомольцы, виноваты в том, что были ему плохими друзьями.
— Что ж теперь делать? — тихо спросила Варя. — Его же теперь засудят!
Рощин сочувственно посмотрел на Варю, на притихших комсомольцев и, помолчав, ответил:
— Не засудят, а осудят… А вам придется позаботиться о его будущем. Ведь судом жизнь Лукина не кончается.
— Вот видишь! — с укором взглянул на Варю Михаил. — А еще кричала да ногами топала, чтобы покрепче засудили.
— Ничего я не кричала и не топала, — смутилась Варя.
— Может быть, много и не дадут, — попытался успокоить ее Бражников. — Плохо, правда, что он не хочет признать свою вину. Это ему повредит.
— А ты посоветуй ему, чтобы не упирался! — горячо сказала Варя. — Другом называешься, а посоветовать не можешь!
— Советовал. Да его, видно, кто-то научил, уперся — и все.
— Так вот что, товарищи комсомольцы, — сказал Рощин. — Не нам решать, какого наказания заслуживает Лукин. Дело сейчас не в этом. Нужно подумать, как помочь Лукину взяться за ум.
— Просто надо их помирить! — уверенно сказала Варя и посмотрела на Михаила.
— Сразу и помирить? — улыбнулся Рощин. — В таких делах с плеча не рубят. Подумайте, поглядите, что будет на суде, а уж потом и решайте. — Он обернулся к Марине и Чуклинову: — Ну что ж, теперь займемся-ка санитарными делами. Рассказывайте, Марина Николаевна: какие у вас претензии к нашему председателю горисполкома?
— К Чуклинову? — удивилась Марина. — Честно говоря, я не совсем понимаю… Ведь общежитие принадлежит комбинату.
— Значит, и у вас появился ведомственный подход? — рассмеялся Рощин. — Да велики ли здесь непорядки?
— В том-то и дело, что нет, — сказала Марина. — Речь идет о ремонте имеющихся в общежитии душевых.
— И только?
— Хорошо бы еще сушилки для рабочей одежды расширить, — сказал Краснов.
— И все?
— Все, — кивнула Марина.
— Как, по-твоему, Степан Егорович, — обратился Рощин к Чуклинову: — Большая тут работа или нет?
— Какая же это работа? — усмехнулся Чуклинов. — Я был в этих душевых, осматривал. За три дня можно управиться.
— А дорого будет стоить ремонт?
— Пустяки.
Рощин с заговорщицким видом подмигнул комсомольцам:
— Ну, а коли так, то, выходит, через недельку я к вам, товарищи, приеду душ принимать. Разрешаете?
— Приезжайте, товарищ Рощин! Приезжайте! — отозвались веселые голоса.
— Минуточку, Андрей Ильич, а почему этот ремонт должен делать я? — возмущенно спросил Чуклинов. — Ведь общежитие-то комбинатское!
— Да какой это ремонт? — удивился Рощин. — Сам же говорил — пустяки. Так неужели из-за пустяков станем мы препираться и друг на друга кивать, кому эту работу делать? Неужели из-за пустяков позволим, чтобы в нашем замечательном общежитии негде было помыться? Ну-ка, отвечай, председатель!
Чуклинов пожал плечами и, взглянув в смеющиеся глаза Рощина, решительно сказал:
— Конечно, не позволим, Андрей Ильич. Принципиально в один день весь ремонт проведу. Пускай Глушаеву стыдно будет!
— Вот это ответ! — одобрительно кивнул Рощин. — Довольны, Марина Николаевна?
— Очень, — весело сказала Марина. — Спасибо за науку, Андрей Ильич. Теперь-то уж я знаю, как нужно с нашим председателем разговаривать.
— А как, Марина Николаевна? — полюбопытствовал Чуклинов.
— Ласково — вот как! — рассмеялась Марина.
— Верно! Ох, пропала моя головушка! — и Чуклинов с шутливым отчаянием схватился руками за голову.
26
И вот снова в зале суда, с застывшим от нестерпимого стыда лицом, стоял у барьера Лукин. Снова, почти невидимый за пухлым портфелем, сидел у своего стола защитник Струнников. Снова неторопливо и методично задавал вопросы судья.
Зал был переполнен. Даже из коридора сквозь приоткрытую дверь доносился гул голосов.
Трофимов поднял глаза от разложенных перед ним бумаг и посмотрел в глубину зала. Оттуда на него смотрели сотни внимательных, ожидающих глаз. Не Михайлов, а он, Трофимов, сидел теперь на прокурорском месте. Михайлов же, если он еще не уехал, наверное, был сейчас в зале и, как Трофимов когда-то, требовательно вслушивался в каждое сказанное прокурором слово, критически оценивал ход его мыслей, его план ведения дела.
Трофимов знал, что на суд приехали многие работники комбината. Рядом с Таней и ее отцом сидел Оськин. В глубине зала Трофимов увидел Марину и Евгению Степановну, а в первом ряду — Власову, Находина и Бражникова.
Нет, не боязнь за себя, за свой прокурорский престиж, не опасение, что его обвинительная речь окажется бледной, — нет, не это сейчас тревожило Трофимова. Главное для него было в том, чтобы перед лицом общественности всего города, перед лицом народного суда ясно и громко прозвучал ответ на вопрос: «Почему Лукин ударил свою жену?»
Именно этот ответ был нужен суду, прокурору, Татьяне Лукиной. Нужен он был и самому подсудимому. Так думал Трофимов в первый день суда, так думал он и теперь. Но теперь — и Трофимов был твердо убежден в этом — суд над Лукиным перерастал в суд над тем, что неуловимо тревожило город, как запах вековой плесени, сохранившийся еще кое-где в темных углах его монастырских строений и купеческих лабазов.
Между тем Лукин стоял на своем. Избегая прямо отвечать на вопросы судьи и прокурора, не решаясь поднять глаз, твердил он заученные фразы о том, что был пьян, что ничего не помнит.
Перед судом один за другим проходили свидетели, друзья Лукина и Тани. Они говорили почти одно и то же — с горечью, с возмущением, недоумевая. Костя Лукин, которого они любили и уважали, поднял руку на свою Таню, на их Таню! Лукин, которого они знали как честного и правдивого человека, путаясь и запинаясь, отрицал свою вину.
Перед судом выступил отец Лукина. Сгорбившись, подошел он к столу судьи и оглянулся на сына, очень похожего на него, особенно теперь, когда тот стоял за барьером, постаревший и сутулый. Словно стыдясь этого сходства, старик по-молодому выпрямился.
— Как сын руку на жену поднял, этого я не видел, — твердо сказал он. — Знаю только одно: виноват Константин. По глазам опущенным вижу: виноват!
— Скажите, товарищ Лукин, — спросил Трофимов, — где мог научиться ваш сын тому, что он сделал?
— Не знаю. Мы с матерью этому его не учили.
— Скажите, в каких отношениях он был с Глушаевым?
— Глушаев не нянька ему. Константин — шофер, Глушаев — начальник.
— Так. Вы, я слышал, часто охотились с Глушаевым, верно?
— Часто не часто, а охотиться вместе приходилось.
— Скажите, может быть, Глушаев дурно влиял на вашего сына?
— Григорий Маркелович в люди вышел, когда сына моего еще и на свете-то не было.
— Значит, не влиял?
— В плохом смысле, думаю, нет.
— А в хорошем?
— Глушаев — охотник. Сын при нем и охоту полюбил.
— Так, — сказал Трофимов. — Больше вопросов к свидетелю не имею.
— А у вас, товарищ Струнников, есть вопросы? — обратился Новиков к защитнику.
— У меня есть, — приподнялся Струнников. — Скажите, товарищ Лукин, что ваш сын… был ли он хорошим, добрым сыном?