Я решил еще раз встретиться с родителями Степана, с братьями Вишневскими и с теми ребятами, которые в день убийства Ирины видели его в клубе. Проверил все показания с хронометрической точностью и обнаружил одно существенное расхождение в их рассказах и в показаниях Степана. С учетом этой неувязки мы и разработали тактику допроса Василькова.
Я был убежден, что убийца он. Моя уверенность окрепла после обыска, проведенного у Васильковых. Поводом к нему послужило заявление работников одного склада о похищении Степаном с этого склада ящика с патронами. Эксперт ОТО старший лейтенант Криворученко перебрал всю поленницу дров и нашел в ней не только ящик с боеприпасами, но и «родных братцев» полена, обнаруженного в доме убитой, из которых мы составили единый сосновый чурбан.
Субботним утром я, подполковник Кутергин и следователь Шигимага снова встретились со Степаном Васильковым. И опять перед нами сидел паренек с печалью во взоре и каменно-траурным лицом...
— Вы говорили, Васильков, прошлый раз, что любили Ирину Ватонину. Не так ли?
— Да.
— А она вас?
— Она тоже. Мы иногда ссорились из-за родителей: они все что-то не могли между собой поделить. Но это не мешало нам любить друг друга.
— А записки от Иры к вам, которые мы нашли, свидетельские показания говорят о другом.
Я включил магнитофон, на ленту которого были записаны свидетельские показания о любовных похождениях Василькова, об отношении к Ирине и о том, что она в ответ на его домогания отвечала записками, в которых неизменно называла Степана развратником и требовала, чтобы тот не приставал к ней...
Умолк магнитофон. И мы снова услышали спокойный голос Василькова:
— Неужели вы подозреваете меня? Это же моя подруга, я мечтал жениться на ней...
Устремленный вовне взгляд его как будто был прикован к чему-то за окном. Но я видел, что Степан незаметно следит за мной.
Я положил перед Васильковым записки Ирины, в свое время адресованные ему. Он бросил на них усталый взгляд, потом посмотрел на нас.
— Ну это же она писала просто так. Надо понимать девчонок... — И перестал отвечать на вопросы. Он устал держать себя «в узде» и замолчал, боясь взрыва эмоций. Потом вдруг заявил:
— Ну хорошо... Дайте бумагу. Я напишу все.
Каково же было наше удивление, когда через полчаса Васильков положил на стол исписанный лист и коротко изложил его содержание.
— В тот день Ульгурский напоил меня вином и за это попросил оказать ему услугу. «Постучи, — сказал, — в дверь Ватониных, Ира тебе откроет. А потом тут же спрячься и последи... Если кто появится близко — свистни». Я постучал. Ира открыла и, ни слова не говоря, вернулась в комнату, села на диван и стала читать книгу. Видно, я оторвал ее от чтения. Ульгурский оттолкнул меня и вошел в дом. Я видел, как он замахнулся поленом... Через несколько минут он вышел, вытер руки о куртку и отправился к дворникам, с которыми вместе работает.
— Это все? — спросил следователь.
— Нет. Ульгурский еще раз угостил меня вином и строго предупредил, чтобы я «никому, никогда ни слова, иначе...». Он так и сказал многозначительно: «иначе...»
— Как же вы с такой легкостью, с таким равнодушием, злодейским равнодушием позволили Ульгурскому убить любимого вами и любящего вас человека?!
— Я был пьян, — потупив взгляд, заявил Васильков. — И потом... Вы же знаете, что она меня ненавидела, презирала...
Произнося эти слова, парень кивнул на магнитофон с записями свидетельских показаний и на записки Иры. И со вздохом облегчения добавил:
— Вот и все. Можете вызвать Ульгурского. Я скажу ему это в глаза.
Итак, в процессуально-тактическом и в психологическом отношении мы получили еще один весомый шанс, необходимый нам в поисках истины, — очную ставку. Мы были готовы к ней, поскольку много раз уже беседовали с Ульгурский и Васильковым и хорошо знали источник противоречий в их показаниях.
Они встретились буквально через несколько минут: Ульгурский находился недалеко — отбывал пятнадцать суток. Мы попросили Василькова повторить показания. Он это сделал без запинки, бросая время от времени уничтожающий взгляд на Ульгурского. Тот бледнел, порывался что-то сказать и не мог. Васильков буквально ошеломил его своей напористостью, четкостью изложения картины убийства.
Тут-то мы и решили применить заранее продуманную тактику — нарушить последовательность изложения Васильковым «истории» гибели Ирины, прибегнув к неожиданным вопросам.
— Послушайте, Васильков. Вы же говорили, что руку порезали у Вишневских?
— Да.
— Значит, когда вы печку дома топили, рука у вас не была порезана?
— Не была.
— И ребята видели вас в клубе без пореза?
— Да.
— Правильно. Они и родители ваши это подтвердили. А вот потом, вскоре после вашего возвращения домой, отец и мать увидели у вас окровавленный бинт на руке. С ним вы и пошли к Вишневским. Где же правда?
Он, как мы и ожидали, не успел переключить внимание с сочиненной им легенды на неожиданные вопросы — Вишневских уговорил дать ложные показания, а о родителях не подумал. Это была непоправимая ошибка! А тут еще Василькову и полено показали, отделили на его глазах от остальных сосновых брусков, составлявших единый чурбан:
— Это взято из вашей поленницы.
Парень осекся, опустил ослабевшие руки на колени.
— Итак, продолжайте... «Ульгурский вытер руки о куртку»... Дальше?
— Еще дал мне вина, — спокойно, уже не бросая гневных взглядов на Ульгурского, договорил Васильков, — и предупредил.
— Сынку, — прервал его наконец-то опомнившийся Ульгурский, — неужели я, опытный, стреляный, волк, стал бы связываться в таком деле с пацаном?
Васильков сначала ответил едкой усмешкой и презрительным взглядом, как человек, который только что убедился в своем превосходстве над «стреляным волком», не умевшим владеть собой, потом добил противника хладнокровно:
— Одному тебе она бы не открыла.
Сказал уже не в свое оправдание, а только для того, чтобы взять верх над человеком, посмевшим унизить его словом «пацан».
От такого спокойствия и наглости Ульгурский потерял дар речи и лишь беспомощно развел руками.
Как только Ульгурского увели, Васильков попросил лист бумаги, ручку и начал писать неторопливо, диктуя себе вслух короткие предложения:
— Я узнал, что родители Иры уехали в район и она осталась дома одна. Растопил дома печку. Взял с собой полено. Сходил для алиби к Вишневским, потом в клуб. И бегом к Ватониным... Хотел взять ее силой. Не вышло. Ну и озверел. Подумаешь, недотрога! Ударил поленом по голове. Упала. Схватил нож... Когда он стал скользким от крови, я порезал себе руку... Подтащил ее волоком к двери. Не знаю, зачем. Случайно оперся рукой о косяк... Вымыл руки на веранде, вытер их там же полотенцем и ушел домой. Окровавленную куртку спрятал под пол в нашем сарае. Свитер закопал.
Проверка этих показаний на месте подтвердила их точность.
...Вот какую историю поведал мне подполковник Гущин, один из тех профессионалов, в ком удачно сочетаются дар тонкого психолога и опыт незаурядного сыскника.
Полковник Азарных, полковник Битюцких и другие
Есть такая фотография, сделанная экспертом-криминалистом ОТО УВД старшим лейтенантом Майсаковым: посреди широкого заснеженного болота группа людей. Слева тянутся за горизонт три блестящие черные нитки — трубопроводы, по которым идет нефть. Еще левее несколько чахлых сосенок.
От этого места, где находится группа, пятнадцать километров до Нижневартовска (расстояние замерено по спидометру автомобиля), а само это место — Самотлор. Да, тот самый знаменитый Самотлор, нефтяная жемчужина Западной Сибири.
Одиннадцать человек, застывших на снимке (семеро во втором ряду встали полукругом, четверо в первом присели на корточки), не имеют никакого отношения к добыче нефти. В то же время они приехали сюда отнюдь не из праздного любопытства — они здесь работали, и этот снимок прощальный, на память.
Эксперт Майсаков щелкал затвором фотоаппарата, привалившись для устойчивости к борту машины ГАЗ-66, в которую был уже погружен сейф размером с холодильник. В нем более восьмидесяти тысяч рублей. Девять дней сейф пролежал на Самотлоре, зарытый в снег за теми трубами, что видны на снимке.
Снимок сделан 21 апреля 1978 года. Яркое солнце — все щурятся. Все в ботинках, и ноги у всех мокрые. Ведь Самотлор — это озеро, переходящее в болото, и оно начало уже оттаивать. У инспекторов, которые три минуты назад грузили сейф, струится по лицам пот.
Вон тот, крайний справа в первом ряду, в дубленом полушубке и в противосолнечных очках, — автор этих строк.
Директор гостиницы «Строитель» — милейшая Екатерина Федоровна — поселила меня в «люксе», так, по крайней мере, назвала она просторный трехместный номер с ванной, телефоном и телевизором.
Я познакомился с соседом — режиссером Киностудии имени Довженко, приехавшим в Нижневартовск с творческим отчетом. Еще один жилец — он поселился тут давно — пока отсутствовал.
В седьмом часу вечера в комнату тихо и очень вежливо постучались — так стучатся обычно горничные в ведомственных гостиницах.
— Войдите!
Но вошла не горничная, а невысокий симпатичный молодой человек в болоньевой куртке с продольными желтыми полосами на карманах и в резиновых сапогах. Куртка была порядком замаслена, и я подумал, что он шофер.
— Здравствуйте, — застенчиво улыбаясь, поздоровался паренек, затем взглянул на кровать отсутствующего жильца. — А Пал Палыча нету?
— Как видишь, — ответил я. — А кто он такой — Пал Палыч?
— Начальник нашего строительного участка. Велел подъехать к полседьмому, а самого нет... Я шофером работаю, — охотно пояснил он. — Ушел, наверное, куда-нибудь... — Вновь взглянул на койку. — Что же вы кино-то не смотрите?! Сегодня же «Тихий Дон», первая серия!
Я включил телевизор.