Коротюк: — Нет-нет, повторяю: вы мне нужны здесь и только здесь.
Ярошинский: — Кого бы вы могли назвать вместо себя?
Ковальчук: — Надо подумать.
Ярошинский: — Да, конечно, такой вопрос не решить, как это говорится, с кондачка.
Коротюк: — Но и времени на раздумья, сами понимаете, у нас тоже нет. Вы лучше нас знаете Екатеринослав. Продумайте план доставки Зирки на съезд. Принесите мне его через полчаса.
Григорий был почти уверен, что Коротюк и Лавочник хотят узнать его мнение, чтобы поступить наоборот. Он предложил не самый лучший план и назвал несколько пар исполнителей, среди которых не было только Оксаненко и Комара. Именно их-то, избрав план, предложенный Ярошинским, и направил Коротюк в Екатеринослав, хотя Григорию было сказано, что план его принят и что Оксаненко выехал назад, а Одессу.
Ковальчук был занят составлением листовок к населению (вы, мол, учитель словесности — вам и карты в руки) и не знал даже, сумел ли Оксаненко сообщить Евдокимову о новом повороте событий. Он продумал уже не один вариант бегства из своего заточения, но сдерживал свою энергию, понимая, что, не имея связи более трех суток, Евдокимов или найдет способ связаться с ним сам, или предпримет меры, чтобы осуществить план-минимум: арест штаба Цупкома.
Начальник разведки Цупкома не случайно остановил свой выбор на Комаре и Оксаненко. В первом он ценил фанатичную преданность националистическому движению, решительность и прямолинейность, во втором — ум, такт, выдержку, умение производить хорошее впечатление на людей, вызывать их доверие. Пара была бы и впрямь хороша, если бы Комару несколько прибавить ума и убавить самомнения, которое мешало ему критически мыслить, а Оксаненко обратить во всамделишного петлюровца. Но чего нет — того нет. Поэтому посланцы Цупкома вернулись из Екатеринослава через три дня с письмом от Зирки. Тот писал, что сможет прибыть прямо на съезд в Белую Церковь, как только станет ясен окончательный срок. Атаман также высказывал удовольствие, что его верный товарищ Григорий Волощук оказался надежным помощником полковника Коротюка.
Поездка Оксаненко и Комара в Екатеринослав сыграла в пользу ЧК. Было решено, использовав Зирку как прикрытие, послать с ним на съезд группу чекистов, что облегчило бы успешное проведение операции.
Евдокимов докладывал Манцеву, что надобность в ликвидации одного штаба Цупкома, которая могла бы вызвать массу разрозненных бандитских выступлений, отпала, и что из двух радикальных планов уничтожения петлюровщины — арест главарей всех повстанкомов и основных банд или ликвидация главной банды Мордалевича — скорее всего будет осуществлен первый.
— Ну, так как, дорогой Григорий, доложим начальству, что можно назначать день съезда? — спросил однажды Коротюк Ковальчука.
— Вам виднее, господин полковник, — холодновато ответил тот.
— Вы все еще дуетесь на меня, а зря, — возразил Коротюк. — В нашем деле без бдительности нельзя. Итак, вы уверены, что съезд подготовлен достаточно надежно.
— Я надеюсь, что итог будет еще лучше, чем ожидаете, — не смог сдержать иронии Ковальчук.
Досадливо хмыкнув, Коротюк прервал разговор.
— Ну, теперь, кажется, скоро, — сказал Григорий Комару, у которого он снова жил последние дни.
— Господи! Сколько же я ждал этого часа! — воскликнул Комар. — У нас поговаривают, что на съезде будет объявлен и день восстания.
Однако на следующий день Комар прибежал домой в совершенно другом настроении.
— Собирайся! — крикнул он с порога. — Всем велено в штаб. Там такое творится — не приведи бог.
— А что случилось? — встревожился Ковальчук.
— Что-то у Мордалевича в Дымерском лесу. Что — толком не знаю, но — съезд, съезд похоже, отменяется! А! Вот сволочи!
16
Деревенский житель живет слитно с природой. Настолько слитно, что обычно не замечает своей привязанности и любви к ней… Андрей, как всякий горожанин, природу чувствовал обостренно. К тому же, последние два с лишним года ему никак не удавалось выбраться ни на рыбалку, ни на охоту — тосковал по любимым развлечениям. Он ехал к Мордалевичу в сопровождении Комара; методично и тщательно осматривал местность, запоминал дорогу и одновременно любовался весенним лесом. Он был красивее и богаче, чем у него на родине, под Харьковом, и Виноградский отметил это ревниво. Рельеф Дымерского леса разнообразный, путаный — овраги и овражки, изредка поляны и просеки, завалы и буреломы. Петляющие тропки. И старые деревья и молодая поросль орешника и малинника. Всюду яркая молодая зелень зрелой украинской весны. Андрей быстро понял, что запомнить местность по приметам — дело для новичка безнадежное, что главное сейчас — точно уловить направление движения за всеми зигзагами троп, по которым вел его к Мордалевичу Данила Комар. Трижды Данила отставал от Андрея (на всякий случай, мол, нет ли хвоста), потом догонял, успокоенный и довольный.
— Что-то ты, Данила, слишком уже опасаешься хвоста, — небрежно заметил Андрей, стараясь перевести разговор в нужное направление.
— Слишком — не слишком, сказать не могу, а то, что атаман спросит, как ехали и где проверяли, нет ли преследователей — это точно. Здесь у него порядок строгий.
— А где не строгий? — спросил, уловив двусмысленность ответа, Андрей.
— В голове у него порядка не стало — вот что я думаю, — сумрачно ответил Комар.
— Вон оно что! — подчеркнуто удивленно откликнулся Андрей, радуясь, что беседа принимает нужный ему оборот. — Так ведь это опасно. Особенно теперь, когда вот-вот головной атаман сигнал подаст.
— Да уж, присматривайся к нему.
— А что присматриваться! Сменить надо.
— Э-э, — возразил Комар. — Не так-то легко сменить, это, пан сотник, не регулярное войско. Мордалевич — атаман, батька. Да и дисциплину умеет держать. Себя поставил прочно.
«Что верно, то верно, — отметил про себя Виноградский, — под самым Киевом стоит банда в тысячу сабель, а мы не знаем, где именно. Однако важно, что все сходятся в одном: Мордалевич колеблется. Его можно повернуть к отказу от борьбы с Советской властью».
И еще думал Андрей Виноградский о том, как круто изменилась его жизнь за два года. Единственный сын в семье мастеровитого слесаря, он смог выучиться на механика, стал сносно зарабатывать, подумывать о женитьбе. Книги любил, особенно романы Вальтера Скотта с их благородными героями, да «Спартака» писателя Джованиолли. Смотрел на них со стороны, а в 1918-м, во время одного из многочисленных тогда еврейских погромов, спас от озверелых петлюровцев соседскую семью. Позже пришел к нему благодарить за это соседский сын, боец особого чекистского полка Яков Гиндин. Подружились. Несколько раз исполнил Андрей простые поручения ЧК. И вот однажды вызвал его начальник секретно-оперативного отдела и сказал:
— Рекомендуют вас, товарищ Виноградский, для работы в органах по борьбе с контрреволюцией.
— Кто рекомендует?
— Во-первых, товарищ Яков Гиндин. А, во-вторых, заводская ячейка РКСМ.
— Я же не комсомолец.
— Так комсомольцев они не рекомендуют, а прямо направляют. А вас рекомендуют. Подумайте.
Андрей подумал и согласился.
Он и прежде интересовался политическими вопросами, не лишь постольку, поскольку они касались его. Теперь политика начала зависеть и от него, Андрея Виноградского, — вот ведь какой поворот. И нынешнее его задание было по существу политическим.
— Ты, Андрей, можешь очень многое, — говорил во время последней встречи Евдокимов, — но пойми, что главная твоя сила не в тебе самом, а в новой обстановке. Переход от продразверстки к твердому продовольственному налогу и указ об амнистии для рядовых участников повстанчества — вот главное наше оружие. Главари скрывают эти постановления Советской власти от селян или перевирают их. Но петлюровцы понимают, что эти постановления вынуждают их к решительным действиям или к капитуляции — время-то работает против них. Значит, возможны опасные выступления. Вот предупредить о них ты нас и должен. По правде сказать, в этой банде сейчас нужнее агитатор, чем оперативник, и мы с губкомом партии об этом думаем, но твоя задача — именно разведческая. Планы Мордалевича, настроения подчиненных ему атаманов и рядовых повстанцев, особенно — одураченной бедноты. Возможность оторвать ее от кулацко-националистического ядра движения. Жду связи. Самостоятельные действия — только в крайнем случае, например, угроза выступления банды. Тогда сделай все, чтобы известить нас об этом.
Через два часа езды Виноградский и Комар выехали к окруженному высоким забором дому верного, как объяснил Данила, лесника. К дому примыкал крытый тесом широкий двор. Рядом клонил голову колодезный журавель с большой деревянной бадьей.
Комар постучал в ворота рукоятью плети. Послышался злой собачий лай и громкий бас:
— Погодите, привяжу собаку.
И через полминуты снова:
— Входите!
Отворилась калитка. Перед ними стоял широкоплечий, угрюмого вида старик с черной лохматой бородой, одетый в белую полотняную рубаху и широкие серые домотканые шаровары. Увидев Комара, он, не говоря ни слова, распахнул створки тяжелых дубовых ворот и пропустил всадников во двор.
Комар легко спрыгнул с коня и подошел к старику.
— Мы к тебе, дед, ненадолго. Перекусим, чуток отдохнем, а жара спадет, поедем дальше. Атаман все на том же месте? Как он там? Жив, здоров?
— А что ему сделается? Здоров как бык! Позавчера отвез ему жбан медовухи. Наказал через неделю еще привезти. Ну, заходьте в хату. Там старуха и сын. Каникулы у него начались. А ты надолго в наши края?
— Нет. Вот только провожу человека к атаману.
Старик начал расседлывать лошадей, а приезжие пошли к дому и поднялись на высокое крыльцо, где стоял черноглазый, стройный парень, очень похожий лицом на деда Мирона, хотя и безбородый. Да и брови его не были еще так густы, а глаза смотрели сумрачно и печально!
— Веди, Володя, гостя в хату, — сказал Комар. — А мне надо пару слов сказать твоему батьке.