— Ясно.
В глазах Юколова командир прочел выражение вспыхнувшего интереса.
— Разрешите идти? — спросил он.
— Идите.
Конечно, механику было далеко до флотского блеска Голикова. Он повернулся и сошел с мостика, но чувствовалось, что Юколов увлечен решением технической задачи, поставленной командиром.
А ветер по-прежнему гнал большую волну и кренил корабль на борт.
Прошло два часа, с тех пор как корабль оставил мыс Крутой. Командир и помощник были на мостике.
— Погода скверная, — заметил Девятов.
— В хорошую погоду шпионов не высаживают.
На мостик поднялся лейтенант Голиков и молодцевато доложил:
— Товарищ капитан третьего ранга, на траверзе Пахта — Наволока цель раздвоилась: номер один следует прежним курсом на створы Кольского залива, цель номер два развернулась на вест!
— В штурманскую! — уже на ходу приказал командир, спускаясь с мостика.
Голиков последовал за ним. Склонившись над картой, командир передал на мостик:
— Курс сто восемьдесят! Помощник, дать максимально возможный ход!
Девятое отлично понял командира и, передав вахтенному курс, снял крышку переговорника:
— Механик, давайте все ваши резервы!
Юколов затянул пружинные весы регулятора. Стрелка тахометра показывала предельное количество оборотов, но, дрогнув, она медленно поползла вправо… Сорок оборотов выше нормы!
Механик завернул до конца маховичок ручной отсечки — стрелка тахометра еще медленнее двинулась вправо, дрогнула и остановилась — еще сорок оборотов!
Прислушиваясь к работе двигателей, Поливанов улавливал их быстрый, напряженный ритм. Корабль шел поперек волны, и за кормой бежал длинный пенистый след.
— Механик, обороты! Еще обороты! — крикнул в переговорную трубу Поливанов.
Юколов скорее угадал, чем расслышал, требование командира. Человеческий голос терялся в этом лязге и грохоте. Оставалась последняя, совсем незначительная возможность увеличения хода, и механик направился к насосам высокого давления. Мотористы вручную оттягивали каждый сектор поворота плунжера. Шум двигателей был такой силы, что, казалось, еще немного — и барабанные перепонки не выдержат. Механик подбежал к приборам и проверил температуру масла, затем, взглянув на тахометр, он увидел, что стрелка медленно поползла вправо — еще двадцать оборотов, он это знал — последние двадцать оборотов.
— Как на локаторе? — спросил командир.
— Идем на сближение. Цель слева шестьдесят! Дистанция сорок пять кабельтовых! — доложил лейтенант Голиков.
— Штурман, место встречи? — спросил Поливанов.
— При таком ходе — десять кабельтовых юго-западнее банки Окуневой, на траверзе мыса Супротивного! — доложил Изюмов.
— Механик, прибавьте оборотов! — крикнул в машинное Поливанов и сквозь грохот дизелей едва услышал:
— На пределе!
Почувствовав удушливый запах дыма, Юколов от переговорника бросился к топливному сепаратору.
При такой перегрузке оба дизеля требовали все больше и больше топлива, оно не успевало поступать в расходные баки, и пришлось включить для подкачки сепаратор. Сейчас, начиная от левого отсека, где стоял сепаратор, все машинное отделение быстро заполнялось удушливым дымом…
Корпус корабля дрожал, испытывая вибрацию.
— По корме слева шестьдесят цель номер три! Дистанция сто двадцать кабельтовых! — доложил Голиков.
Командир и помощник переглянулись. Откуда взялась третья цель?
— Рыбак идет в Мурманск, — высказал предположение Девятов.
— Возможно, — согласился Поливанов и приказал: — Сообщайте продвижение цели три! Где цель номер два?
— Цель номер два в районе острова Красный! — доложил лейтенант Голиков.
Прошло еще несколько мгновений, и вахтенный сигнальщик доложил:
— Вижу цель слева сорок! Дистанция тридцать кабельтовых.
Командир вскинул бинокль.
Бортом к волне, вздымая по обеим сторонам форштевня два крутых, пенистых вала, на большой скорости шел мотобот «Бенони». Они узнали его по приметам, указанным в радиограмме штаба.
— Набрать сигнал «поднимите флаг»! — приказал Поливанов.
На фале взвились два сигнальных флага.
Прошло несколько напряженных минут, вдруг мотобот.развернулся на норд и показал корму.
— Лево на борт! — приказал Поливанов.
— Есть лево на борт!
Заваливаясь, корабль начал менять курс.
— На румбе шестьдесят градусов! — доложил вахтенный. — Корабль продолжает катиться влево!
— Сдерживать!
— Есть сдерживать!
— На румбе сорок пять! — доложил вахтенный.
— Так держать! — приказал командир, снял крышку переговорника и, почувствовав сильный запах гари, крикнул: — Что там у вас, механик?
Сквозь грохот двигателей до него едва долетели слова:
— Ничего страшного, дизельное топливо попало в фрикционную муфту привода…
— Сколько можете держать такой ход?
— Не больше десяти минут. Температура масла резко повышается, — услышал Поливанов.
За то время, что корабль закончил разворот и лег на новый курс, «Бенони» вырвался вперед. Расстояние между ним и «Вьюгой» быстро увеличивалось.
В это время свинцовый полог над ними словно рассекло надвое, и, хотя грозный вал нового заряда был совсем недалеко, по-весеннему ярко светило солнце.
— Поднять сигнал «покой» и дать две зеленые! — приказал Поливанов.
Почти в одно мгновение на фале был поднят сигнал «застопорить машину» и две зеленые ракеты, оставляя за собой дымный след, взвились над морем.
«Бенони» прибавил ход.
— Расчету боевого поста автоматы зарядить! О готовности доложить! — Голос командира был спокоен, но Девятов уловил скрытое волнение.
— Автомат готов открыть огонь! — доложил командир боевого поста.
— Произвести серию предупредительных выстрелов!
— Есть предупредительную серию…
— Товарищ капитан третьего ранга! — перебил командира орудия лейтенант Голиков. — Цель номер три по курсу второго номера. Дистанция двадцать кабельтовых!
— Дробь!! Орудие на ноль!!! — крикнул Поливанов и, вскинув бинокль, спросил: — Узнаете?
Девятое посмотрел в бинокль:
— Наш старый знакомый «Вайгач»!
СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ
Капитана сейнера «Вайгач» знают все от мыса Нордкап до Святого Носа. Старики поминают его не без зависти: «Вергун с фартом[121] из одной кружки брагу хлебал!» Молодые нынче в фарт не верят. «Удача с неудачей — родные сестры! — говорят. — А „Вайгач“ без улова в порту не швартуется. Стало быть, Михаиле Григорьевич своему делу мастер!»
И верно — мастер! Ловили раньше сельдь по мурманскому мелководью, на этот раз пошел Вергун к банке Северной. Трое суток промышляли — тары не хватило. Развернулись — и в порт. Погода свежая, снежные заряды один другого хлеще, а команда песни поет. Улов взяли богатый! Сельдь крупная, больше двадцати пяти сантиметров!
Развесили на просушку дрифтерный порядок. Последнюю сеть ролей подтянули, перекинули через стрелу, даже сельдь из нее не вытрясли — некуда.
Прохор Степанович ходит по палубе довольный, животик вперед выпятил, снял рукавицы, руки потирает и хвалится каждому:
— Вот что значит сеть можжевельничком покурить! Ай да я! Ай да Щелкунов!
Тимка вылез из машинного отделения, глядит на помощника и посмеивается — свистеть ему Щелкунов запретил: примета плохая.
В рубке тихо. С циркулем в руке Вергун привалился к штурманскому столику. Перед ним — открытая лоция, карта района, а мыслями он далеко…
«Домой идем. Трюм полон рыбы, — думает он. — Небось в порту известно каждому — радист разболтал по эфиру. Чего доброго, директор МРС сейнер встретит с оркестром. К Щелкунову на пирс „кубышка“ его прикатится. Валя-хохотушка прибежит к Плицину, к Тиме и то продавщица из Рыбкоопа повадилась, придет. Всех будут встречать родные да близкие, только… только ко мне никто не придет. Конечно, — Вергун посмотрел на свое отражение в эхолоте, — лицом и ростом ты, Михаиле, не вышел. До сей поры ходит Глаша на старое домовище. Думал, что было, того нынче нет, давно прошло и быльем поросло… А на поверку выходит — прошлое крепко в душу въелось. Конечно, ревновать к прошлому — палый лист ворошить…».
Но как Вергун ни старался забыть прошлое, оно упрямо о себе напоминало. Было это зимой, месяца три назад… Экспедиционное судно Полярного научно-исследовательского института сообщило о скоплении трески на банке Копытова. Только «Вайгач» вышел из бухты — радиограмма: «Ожидается шторм десять баллов». Воротился «Вайгач» в порт. Идет Вергун по мосткам к дому, видит — спускается по лесенке Глаша. Принарядилась, словно на Первомай. На лице улыбка, какой его не дарила. Идет, на море смотрит — моря не видит. Что-то Вергуна в сердце ударило, остановился, переждал, пока Глафира на мостик спустится, и пошел за ней. Она идет, как всегда: голова гордо запрокинута, ни на кого не смотрит. Поднялась по лестнице в поселок, прошла уличный ряд, вышла в падь, где кондаковское домо-вище стоит, замок открыла, вошла. Долго он ждал Глафиру. Слышал, пела она что-то грустное, протяжное, слов не разобрать. Потом вышла, половичок стряхнула, у порога положила, дом заперла, под половик ключ сунула и прошла мимо. Вергун заглянул в окно — чисто прибрано, над кроватью все та же кондаковская берданка висит, на столе скатерть… И стыдно, что подглядывал, а совладать с собой не смог.
«Ко всем придут жены, а ко мне… — думал он. — Да и какая она мне жена? Кондакова! Сколько раз в поселковый совет звал — пойдем, Глаша, распишемся. Нет, говорит, я по мертвому памятник живой, а с тобой мне хорошо, спокойно. Так и будем жить, сказала. Так и живем», — вздохнул Вергун.
Судно кренится, крепче ветер, выше волна, а Щелкунов все куражится. Ноги у него тонкие, слабые, его то о надстройку, то о лебедку, то еще о чего шваркнет, он ничего не замечает. Мусолит во рту химический карандаш, на клочке газеты цифры выводит, подсчитывает. Подбил Щелкунов итог и еще больше заважничал, полез в ходовую рубку: