В 1911 году успешно защищает докторскую диссертацию. Одновременно проводит ряд солидных экспериментальных работ, в частности, разрабатывает метод мумификации трупов людей и животных.
— Что? Что вы сказали? Каких трупов? — перебил Зинкин.
— Ну, в общем, я еще сам толком не знаю. Но думаю, что-то с мумиями связано.
— А при чем тут мумии? — вмешался Маргонин. — Что за чушь ты говоришь?
— А вот и не чушь! Я слышал, что он занимался бальзамированием.
— Это что же, как в Египте, что ли? — спросил Зинкин.
— Наверное, что-то вроде этого. Вот видите, как в личном деле написано: «му‑ми‑фицировал». — Сазонов оглядел примолкших сотрудников и продолжил чтение: — «Будучи уже прозектором и приват-доцентом Харьковского университета, Панкратьев в 1914 году впервые высказал мысль о возможности прижизненного промывания крови с целью ее освобождения от микробов при различных заболеваниях.
В конце 1919 года Панкратьев переезжает в Ташкент, где принимает участие в организации медицинского факультета САГУ и затем избирается по конкурсу профессором кафедры физиологии.
В 1922 г. опубликовал статью в «Туркестанском медицинском журнале» о консервации сердца кролика в специальном растворе.
А в 1924 году начинает исследования по прижизненному промыванию крови у животных, отравленных смертельными дозами различных ядов, в частности, морфием. Свои наблюдения он обобщил в работе «Прижизненное промывание крови».
— Ну и ну! — воскликнул Зинкин. — Там бальзамирование трупов, тут промывание крови... Одно из двух: или это действительно большой ученый, или... Ну, ладно, читайте дальше.
— Пожалуй, это все, одна строчка осталась: «Является автором 47 научных трудов».
— Да-а... — протянул Зинкин. — Придется нам, видимо, поглубже познакомиться с работами профессора. Ну, а пока изучите все его знакомства.
— Я еще порылся в центральных газетах и вот нашел статью. Опубликована летом прошлого года. — Сазонов вынул из кармана измятую на сгибах газету и прочел: — «Оживление мертвого животного. Опыт профессора Панкратьева. Ташкент, 23 июня. На кафедре физиологии медицинского факультета САГУ профессором Панкратьевым проведен необычный опыт оживления мертвого животного. Из местного зоопарка на кафедру была доставлена обезьяна, у которой под наркозом выпустили всю кровь. Животное лежало бездыханным. После соответствующей обработки кровь была влита в организм. Обезьяна очнулась, снова задышала, ожила, была доставлена вновь в зоопарк. Опыт Панкратьева открывает новые горизонты в медицине. В ближайшее время исследования будут расширены».
Зинкин посмотрел в окно: совсем рядом росла урючина, ее ветви заглядывали в окно, и от этого в комнате казалось прохладнее в такой жаркий летний день.
— Мне сегодня позвонили из САГУ, — в раздумье произнес Зинкин, — сообщили, что в последние годы профессор работал над каким-то важным медицинским открытием. Труд он закончил. Но при обыске в квартире рукопись не нашли. И вообще, может быть, кража вещей — только маскировка?
— Хорошенькая маскировка. Столько ценных вещей исчезло! — воскликнул Сазонов.
— Кто знает, — проговорил Зинкин, — возможно, труд, то есть рукопись профессора куда ценнее.
Дело Панкратьева с каждым днем разбухало, обрастало протоколами допросов, справками, объяснениями. Первая страница дела представляла собой схему розыска. От четырехугольника, внутри которого было выведено — «Панкратьев», отходили прямые линии: линия родственников, линия сослуживцев, линия соседей, линия возможных свидетелей.
Судебный медик Будрайтис, проводивший наружный осмотр трупа, показал, что на кровати и на столе следов крови не обнаружено. Домработница рассказала, что постоянно в доме Панкратьевых она не жила. Была приходящей прислугой: стирала белье, убирала квартиру, готовила обед для семьи профессора и еду для собаки. Револьвер Николай Петрович обычно носил с собой или запирал в ящик стола.
Сосед профессора, учитель Крайнов, показал, что Николай Петрович был душевным человеком и часто рассказывал ему о своих опытах. По словам Крайнова, профессору предлагали за открытие большие деньги, и даже в иностранной валюте. Однако кто именно предлагал, свидетель не знает: об этом ему Николай Петрович не говорил.
Кафедра физиологии медицинского факультета, куда направился Сазонов, находилась на территории больницы имени Полторацкого. Студентка в белом халате указала следователю на небольшое здание из красного кирпича. Занятия еще не начались, и на кафедре оставалась лишь одна лаборантка. Все были в отпуске.
Лаборантка, молодая жгучая брюнетка, сидела в просторной комнате, заставленной различными приборами, и полировала ногти. Увидев постороннего человека, она смутилась и спрятала маникюрные принадлежности в стол.
— Я из милиции, — представился Сазонов, — хотел бы уточнить кое-что. Вы ведь слышали, что профессор застрелился?
— Да, это ужасно.
— Не могли бы вы мне растолковать, что за опыты ставил Николай Петрович?
— Профессор и его сотрудники выпускали кровь у собак и затем вливали ее обратно. Для чего они это делали, я точно не знаю. Вам лучше бы обратиться к доктору Тарасову, но он сейчас отдыхает в Крыму.
— Я хотел бы осмотреть кабинет Панкратьева.
Лаборантка открыла дверь в небольшую скупо обставленную комнату: письменный стол у окна, белый металлический шкаф со стеклянными дверцами. В шкафу — какие-то банки с заспиртованными органами. Обтянутая черной клеенкой кушетка, два венских стула с гнутыми ножками. На письменном столе лежали учебники по физиологии человека и медицинские журналы на немецком языке.
В углу — какой-то непонятный прибор величиной со шкаф.
В одном из ящиков стола Сазонов обнаружил смятый конверт. Письмо было адресовано профессору Панкратьеву и отправлено из Оренбурга на медфак САГУ 15 июля. Конверт был пуст. Но при тщательном осмотре остальных ящиков письменного стола следователь нашел обрывок письма с одной лишь строчкой, написанной тем же почерком, что и адрес: «Если ты до первого августа не...»
— Вы не знаете, чей это почерк? — Он протянул конверт и клочок бумаги лаборантке.
Девушка внимательно вглядывалась в неровные строчки.
— У нас на кафедре так, кажется, никто не пишет. А вообще я припоминаю: где-то в конце июля к шефу зашел мужчина, которого я раньше никогда у него не видела. Посторонние на кафедру к профессору вообще не приходили. Разговор у них, по-моему, был неприятным: шел на высоких тонах. Под конец тот человек выбежал из кабинета, что-то недовольно бормоча. Ну, я не спрашивала, кто это. Считала это нетактичным.
— Как выглядел посетитель?
— Самый обыкновенный. Среднего роста, рубашка с закатанными рукавами. Да, еще мне запомнились небольшие усики. Он был, по-видимому, родственник профессора.
— Почему вы так решили? — удивился следователь.
— Спустя несколько дней я вытирала пыль с полок: уборка кабинета входит в мои обязанности. Одна из книг упала, и на полу оказалась фотография. Это был тот самый мужчина, но совсем еще молодой, без усов и в офицерском кителе.
— Где эта фотография сейчас?
— Наверное, там же. Я положила ее снова в книгу. — И девушка достала из толстого тома фотоснимок молодого человека со скуластым лицом и пристальным взглядом. Он был в форме прапорщика царской армии. На обратной стороне фотокарточки никакой надписи не было.
— Эту фотографию и письмо придется временно изъять для приобщения к делу. — Сазонов взял снимок и вместе с письмом спрятал в портфель.
10 августа Сазонов пригласил на допрос первую жену покойного — Антонину Ивановну. Перед следователем сидела рано состарившаяся женщина с осунувшимся морщинистым лицом и седыми волосами. На ней было выгоревшее на солнце ситцевое платье, на отечных ногах — старые, давно требующие починки туфли.
Она заговорила вначале медленно, а потом — все более оживляясь:
— Вышла я замуж за Николая Петровича в Харькове, он тогда еще студентом был, затем вместе с ним переехала во Владивосток: Панкратьева призвали в армию, и он принимал участие в русско-японской войне. После войны мы снова оказались в Харькове, а в конце 1919 года переехали в Ташкент. Долгое время детей у нас не было, — продолжала рассказ Антонина Ивановна, — и мы взяли на воспитание ребенка... Но через десять лет после этого у меня родился сын, которого мы назвали Петром, в честь деда. А в 1924 году он заболел и умер. Николай Петрович очень любил Петю и тяжело переживал постигшее нас несчастье. Он решил не предавать его тело земле.
— Как, как? — переспросил следователь.
— Профессор ведь был специалистом по мумификации. Он забальзамировал Петеньку и целый год хранил его дома в специальном ящике под стеклом. Сейчас тело нашего сына находится в физиологической лаборатории на медфаке. — Панкратьева вынула из потертого ридикюля платочек и приложила его к глазам.
Сазонов несколько минут молчал, обдумывая то, что ему сказала она. Потом достал из кармана пачку папирос и щелкнул зажигалкой.
— Не было ли у вашего бывшего мужа врагов, которые покушались на его жизнь раньше?
— Мне об этом ничего неизвестно.
— Чья это фотография? — следователь положил перед Панкратьевой снимок, найденный в кабинете профессора.
— Это Анатолий, — спокойно ответила женщина. — Наш приемный сын.
— Почерк, которым сделана надпись на этом конверте, вам известен?
— Почерк тоже Анатолия.
— Расскажите, пожалуйста, о вашем приемном сыне подробнее, — попросил Сазонов.
— Анатолий еще юношей откололся от отца — тот хотел, чтобы сын обязательно стал врачом. В 1915 году сын наш сбежал из дома на фронт, но его вернули, и отец устроил Толю в юнкерское училище. В двадцатом году сын оказался на Дону в белой армии, затем сражался в Крыму и бежал в Константинополь. Гражданской специальности у него не было, он стал чернорабочим и с трудом зарабатывал на жизнь. Поэтому, когда появилась возможность, он вернулся на родину.