Сергею сделалось гадко, даже немного затошнило — так бывает, когда откуда–то повеет трупным запахом. Но внезапно что–то похожее на прозрение промелькнуло на лице Ангела, он встретился взглядом с Дубровским, — веки у него задрожали, и он поднял руки, прикрывая лицо. Но смотрел сквозь пальцы — на расстоянии в несколько шагов Сергей заметил, как расширились зрачки Ангела. Дубровский понял — Ангел узнал его.
Да, Ангел узнал. Все эти годы старался не вспоминать тех — тысячи и тысячи в полосатой одежде, — но все же они иногда возникали в памяти и почему–то представали в образах двух человек, которых он когда–то встретил возле лагерной уборной. И вот один из них сейчас надвигается на него — а может, это галлюцинация? — да нет, руки скованы, рядом полицейские с пистолетами, а тот надвигается, как надвигались на него в снах тысячи полутрупов с костлявыми руками: сейчас схватит за горло и станет душить — перехватило дыхание, и сердце будто остановилось.
Ангел закрылся ладонью, но не мог отвести взгляда, смотрел, как загипнотизированный, и не дышал. Наконец втянул в себя воздух, но острая боль пронизала легкие, будто их заполнил едкий дым крематориев, отступил и закричал пронзительно и жалобно, как если бы его уже подвели к виселице. Знал, что никого не растрогает и расплата неминуема, но упал на колени, бился лицом о землю, кусал до крови пальцы — даже боль от укусов казалась приятной и сладкой в сравнении с тем, что надвигалось на него, затуманивало мозг страхом и трясло. Имя этому было — смерть.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯЗАШИФРОВАННЫЙ СЧЕТ
Тревожные мысли преследовали его, не давали спать. Теперь Карл знал, кто он на самом деле — сын гауптштурмфюрера СС Франца Ангела, коменданта одного из гитлеровских лагерей смерти, военного преступника, процесс над которым натворил столько шума в прессе.
Карл узнал об этом случайно, увидев портрет отца в газетах. Конечно, это мог быть и не отец, а всего лишь похожий на него человек, но мать подтвердила; Франц Ангел — его отец.
Так началась новая полоса, в жизни Карла Хагена.
Раньше все было просто, спокойно и понятно. Его отец Франц Хаген давно уже разошелся с матерью. Занимался какой–то коммерцией то ли в Африке, то ли на Ближнем Востоке — изредка из тех районов приходили письма, — и только раз в два–три года они проводили вместе летние каникулы, но Карл не знал заранее, где и когда отец назначит им встречу: на Канарских островах или на раскаленных пляжах Персидского залива. Никогда отец не встречался с ним в Европе; сейчас Карл понял почему: оберегал их от своего прошлого и настоящего, а может, боялся, что через них полиция нападет на его след.
Он был осторожный, Франц Ангел.
Читая материалы судебного процесса, Карл поражался отцовской прозорливости, умению заглядывать далеко вперед и рассчитывать черт знает сколько ходов в своей всегда предельно запутанной и рискованной игре. Только благодаря такой осторожности журналисты до сих пор не вышли на семью Ангела, Карлу становилось жутко от мысли об этом, хотя иногда, в минуты душевного смятения, хотелось плюнуть на все и всенародно признаться: да, это его отец Франц Ангел! Ну и что ж!
Вначале Карл был уверен, что отец действовал не по собственному желанию, а выполнял приказ: знал его как человека учтивого и кроткого, который без принуждения вряд ли уничтожал бы людей. Но разве это оправдание?
Карл жадно читал материалы процесса, пытаясь обнаружить факты, которые подтверждали бы невиновность отца. И не обнаруживал.
Не потому, что Франц Ангел признавал себя виновным во всем — он вел себя на процессе не агрессивно, но и не как человек, который примирился с поражением и вымаливает себе прощение, — хитрил и выворачивался, но так и не мог привести в свое оправдание ни одного убедительного факта. Иногда Карлу казалось, что сам он имеет их достаточно. Читая в газетах рассказы свидетелей о том, как отец стеком подталкивал детей в газовые камеры, вспомнил девочку, с какой тот играл на пляже в Лас–Пальмасе на Канарах. Наверно, она была мулаткой, эта черненькая четырехлетняя девчонка, с толстыми негритянскими губами. Отец высоко подбрасывал девчонку и ловил ее, они смеялись и затем обсыпали друг друга песком.
Разве мог такой человек равнодушно смотреть, как умирают дети?
Эта картина — отец подбрасывает мулатку — зримо стояла перед глазами. Другая же, когда он подталкивал детей к газовым камерам, расплывалась и казалась выдуманной, как и вообще выдуманным весь этот процесс. Однако отец не возражал против фактов. Он пытался только лишь использовать их в своих интересах. Но разве можно хоть чем–нибудь смягчить вину за смерть детей?
Карл понимал: в одном человеке несовместимы гуманность и равнодушие, вражеское, даже звериное, отношение к себе подобным. Значит, отец прикидывался, лицемерил, так сказать, играл на публику, хотел завоевать сыновнюю симпатию. Но какая же неподдельная ласка светилась в его глазах, когда возился с мулаткой!
А перед этим продавал девушек в гаремы аравийских властелинов.
Эту половину жизни Франца Ангела, когда он после войны продавал девушек в гаремы, отодвинули на процессе на второй план не потому, что выглядела бледно на фоне дыма крематориев, а потому, что Ангел умело спрятал концы в воду, и обвинить его можно было только в продаже партии француженок.
Теперь Карл знал, каким бизнесом занимался отец на Ближнем Востоке, почему они так редко виделись и почему отец так нежно относился к матери, хотя и развелся с ней. Мать только теперь подтвердила Карловы догадки: фиктивный развод. В этом также проявилась отцовская предусмотрительность — не хотел, чтобы тень пала на семью.
Мать понимала тревогу сына, хотя у нее были твердые взгляды, сформировавшиеся, как понимал Карл, еще когда жила рядом с концлагерем.
Она почти не разговаривала с сыном во время процесса, но однажды, поймав Карлов тревожный и вопросительный взгляд, попробовала успокоить его.
— Если бы мы победили, — произнесла убедительно, — все, что сделал твой отец, квалифицировалось бы как доблесть. Он был дисциплинированным офицером и выполнял волю своего начальства. Мы проиграли, и твой отец — одна из жертв нашего поражения.
У Карла округлились глаза. Он знал, что мать — практичная женщина, более того, как говорили знакомые, — деловая, но вместе с тем она всегда была обходительна с соседями, нежна к нему, вообще считалась уважаемой женщиной — и вдруг такое!
Очевидно, мать почувствовала, что переборщила, поскольку сразу же пошла на попятную:
— Думаю, твоему отцу было нелегко… Тогда он как бы замкнулся в себе и… И вообще все это похоже на кошмарный сон…
Но Карл понял, что мать так же лицемерила с ним, как и отец.
Однажды за завтраком у них с матерью состоялся разговор о деньгах.
Карл спросил:
— Сколько у тебя в банке?
Беата наливала себе кофе. Рука ее слегка задрожала, однако мать не пролила кофе, нацедила полную чашку и спокойно поставила кофейник. Взглянула на Карла из–под опущенных ресниц.
— Зачем тебе, мой милый?
— Так… Просто интересно… Я спросил про деньги лишь для того, чтобы знать, от чего я отказываюсь.
Он думал., что мать смутится, по крайней мере начнет его уговаривать или постарается уйти от этого разговора, но он плохо знал свою мать, он, журналист Карл Хаген, который, как и все молодые журналисты, считал себя человековедом.
Мать не отвела взгляд, но спросила тихо и мягко!
— А почему ты уверен, что есть от чего отказываться?
Такого поворота Карл не ожидал. Пожал плечами, ответил растерянно:
— Ну… Я считал, что у нас есть какие–то деньги… И отец намекал… — Вдруг осекся: он все же произнес это слово «отец», хотя только что отрекся от него. Но мать, к счастью, не заметила этого. Поправила скатерть и произнесла:
— Возможно, у меня и есть какие–то деньги, и я буду поддерживать тебя. Но ты сможешь рассчитывать на капитал только после моей смерти.
Беата давно приняла такое решение. Вернее, оно не было окончательным: убедившись в деловых способностях сына, она отдала бы ему капитал, ну, не весь, хотя бы часть, но не сейчас… Растранжирит деньги и сам потом пожалеет. Она, конечно, не бросит Карла на произвол судьбы, слава богу, на счету уже около трех миллионов долларов — им двоим хватит…
Внимательно посмотрела на сына — гордый и независимый. Эта мысль принесла удовлетворение, хотя, конечно, поведение Карла вызывало раздражение.
А Карл сидел, уставившись в пол, и не знал, что сказать. Он принял решение отречься от отцовских денег, поскольку от них на расстоянии пахло преступлением: каждый порядочный человек отказался бы от них, а Карл считал себя порядочным, более того, прогрессивным, иначе и быть не могло — он работал в либеральной бернской газете, вел театральные обозрения и, говорят, добился явных успехов на этом поприще: в театрах с ним считались, даже побаивались его острых рецензий. Но Карл сам себе не признался, что подтолкнуло его к сегодняшнему разговору с матерью. Вернее, он знал что — перспектива получить двадцать миллионов марок. Именно эта цифра была написана на клочке бумаги, вложенном в отцовское письмо, которое Карл получил однажды одновременно с сенсационным известием прессы об аресте Франца Ангела. В конверте также лежала записка: отец просил Карла сохранить этот клочок бумажки — и все.
Тогда Карл не придал значения этому письму. Равнодушно посмотрел: напечатанные на машинке три фамилии, пометки карандашом через весь листок.
«Наверно, деловая бумага», — подумал он. Немного удивился, почему отец прислал ее именно ему, ведь раньше никогда не посвящал сына в свои дела.
Карл спрятал письмо в стол и вспомнил о нем позже, когда процесс приближался к концу и стали известны некоторые подробности отцовской поездки в Австрию. Выяснилось, Франц Ангел нацелился на спрятанные в «Альпийской крепости» фюрера эсэсовские сокровища. И не без успеха. Журналисты пронюхали, что он со своими подручными нашел контейнер с секретными документами главного управления имперской безопасности, среди которых находились списки так называемых «троек».