И в памяти Дениса вдруг возникла во весь рост Рената Бутузова, а как продолжение ее теперь виделась ему Маша - племянница Пухова, еще одна невеста, настойчиво предлагаемая заботливым Юлием Григорьевичем. Мысль эта развеселила Дениса, и он ответил полушутя:
- А я, как Иван Матвеевич, не буду обзаводиться семьей. Останусь пожизненным холостяком.
- Любимая женщина не обязательно должна быть женой, - с мечтательной грустинкой произнесла находчивая Маша. - Может быть просто другом, нежным, преданным, ласковым. Каждый человек нуждается в ласке.
У дома послышался мужской разговор и затем голос Мечислава:
- Денис! Отзовись, хозяин требует!..
- Слышите? Меня. Друг зовет, - сказал Денис.
- Молчите, не откликайтесь, - торопливым шепотом предупредила Маша.
- Нельзя. Друг зовет, преданный, верный, - продолжал Денис все тем же полушутливым тоном.
- Вы уверены?
- В чем? - не понял Денис.
- Что он вам предан, Мечислав ваш. Откуда у него такое имя?
- От матери. Она полька.
- Он где работает? Кто по профессии?
- Научный сотрудник.
И опять голос Мечислава:
- Денис, я уезжаю! Если хочешь быть моим спутником, поторопись.
- Иду-у-у! - преднамеренно громко ответил Денис.
Маша обиделась. Тогда, чтоб смягчить ее обиду, он взял ее за руку и повел за собой, интригующе говоря:
- Пойдемте, я вам что-то покажу.
Она шла нехотя, все еще продолжая дуться, и в то же время подгоняемая любопытством: что он ей покажет? Он остановился у молодых дубков, еще крепко державших листву, и сказал:
- Вот посмотри. Это Иван Матвеевич сажал.
Маша с недоумением пожала плечами, выражая явное разочарование.
- Ну и что?
- Дубы сажал, как самые долгожители, - пытался было объяснить Денис.
- Гм… Дубы. Зачем? Если уж сажать, так яблони или другие фруктовые деревья. А то дубы. Какая от них польза?
- Дуб - символ могущества и долголетия. Его листья содержат фитонциды, способные убивать самые живучие бактерии. А потом это символично: восьмидесятилетний ученый, всемирно известный математик, сажает дубы.
За спиной зашуршала листва, послышались шаги и затем голос Мечислава:
- Вы не заблудились?
- Благодаря вам - нет. С вами, Слава, не заблудишься, - съязвила Маша.
- Такова уж судьба шоферская. Нам действительно нужно уезжать. Дорога дальняя - семьдесят километров, а ночка темная, ночь осенняя, - переходя на полушутливый тон, отвечал Мечислав. Вам-то что, вы дома, вы останетесь ночевать на даче своего дяди.
- Вы тоже можете остаться, - совершенно серьезно сказала Маша. - У академика дом большой. А хотите - у Юлия Григорьевича. У нас вообще свободно. А утром уедете.
- Спасибо, Машенька, соблазн большой, но я не люблю рано вставать. Тяжеленько, - сказал Мечислав. - А опаздывать на работу мы не обучены. Мы народ сознательный, дисциплинированный. Но вашей любезностью, очаровательная Машенька, мы с Денисом как-нибудь воспользуемся. В другой раз. Ты согласен, Денис.
- Всегда готов, - весело ответил Денис.
Иван Николаевич Слугарев еще раз прочитал запись разговора в "башне", присланную вместе с другими материалами Максом Веземаном. Вчера он докладывал Дмитрию Ивановичу Бойченкову, тот, внимательно ознакомившись с донесением Веземана, попросил сделать еще один экземпляр беседы в "башне" специально для товарища Серого, который всегда с раздражением воспринимал любое сообщение или даже случайное упоминание о деятельности международного сионизма. Может, этот документ откроет глаза Мирону Андреевичу и хоть немного смягчит его неприязнь и недружелюбие к Бойченкову, которого Серый упрекал во вмешательстве в дела, не входящие, по его выражению, "в сферу деятельности органов госбезопасности". "Суете нос не в свое дело", - сказал он однажды Бойченкову с присущей ему желчью и грубостью.
Слугарев знал, что под фразой "не свое дело" подразумевалась идеологическая борьба, которая не только никогда не прекращалась, но с каждым годом обострялась. Западные спецслужбы не переставали совершать идеологические диверсии против нашей страны, нацеливаясь главным образом на молодежь, пользуясь ее недостаточной политической зрелостью. Многочисленные примеры и факты, хорошо известные Слугареву, говорили о том, как купленные за доллары так называемые "инакомыслящие" одновременно занимались идеологическими подрывными акциями и обыкновенным шпионажем. Было горько сознавать, что этого не понимает или "из принципа" не желает понимать товарищ Серый, и на этой почве между Мироном Андреевичем и Дмитрием Ивановичем происходят, мягко говоря, недоразумения. Слугарев искренне сочувствовал Бойченкову, взгляды которого он полностью разделял, и, зная самолюбивый, властный до жестокости характер Серого, опасался за служебную карьеру своего начальника.
С Бойченковым Слугарева роднила не только общность взглядов, симпатий и антипатии. Они были близки характерами. Как и Дмитрий Иванович, Слугарев обладал неутомимым, страстным темпераментом и неугомонным трудолюбием. Оптимист и жизнелюб, он был тверд в своих убеждениях, не терпел колебаний и компромиссов, никогда не шел на сделку с совестью. Единственное, что отличало его от Бойченкова, так это умение тонко разбираться в людях. Дмитрий Иванович был слишком доверчив и открыт, его увлекающаяся восторженная натура часто не позволяла ему видеть под красивой благопристойной оболочкой подлую душонку. Партизанская жизнь в тылу врага развила у Слугарева проницательность, аналитический рассудок, который позволяет проникать во внутренний мир человека, видеть существо, а не личину. Иван Николаевич особенно чуток был к фальши и демагогии, скрывающей цинизм и лицемерие. В этом отношении его трудно было провести. Тут он проявлял особую нетерпимость. Он считал, что улучшение благосостояния людей, рост материального благополучия отрицательно отразились на психике отдельных лиц, и особенно молодых, кому не довелось испытать на себе тягот военного времени и трудностей первых послевоенных лет. Ему казалось, что нравственные критерии довоенной и первых лет послевоенной поры обесцениваются, что образовался разрыв между словами и поступками должностных лиц, что откровенная демагогия получила что-то вроде гражданства. Начали плодиться карьеристы, приспособленцы, шкурники. Больше всего его беспокоила молодежь, ищущая легкой жизни, пренебрегающая традициями отцов. Он приходил в сильное негодование, сталкиваясь с нигилизмом желторотых юнцов, их черствостью, доходящей до равнодушия и жестокости, бездуховности и идеологической всеядности, чему способствовала практика наведения "идеологических мостов", через которые из-за океана хлынул мутный поток духовного ширпотреба. Заполнявшая эфир и просто атмосферу городов и поселков музыкальная истерия заморского происхождения заглушала все чистое, светлое, народное, и не было уже места для песен отцов и дедов. По этому поводу у Ивана Николаевича возникали споры и с Бойченковым и с Мечиславом, которые не разделяли его точки зрения. Дмитрий Иванович соглашался, что идеологическая ржавчина поразила какую-то часть молодежи, но очень незначительную, и потому обобщения, которые делал Слугарев-старший, ошибочны и необъективны. "Да, сам видел, как в кафе и барах лохматые юнцы посасывают спиртные коктейли, швыряя бармену даром доставшиеся им десятки и четвертные, - говорил Дмитрий Иванович, - видел рядом с ними разнаряженных вульгарных девиц о сигаретой во рту и с осоловелыми бессмысленными глазами. Но это же накипь, отбросы общества. И едва ли они могут оказать какое-то серьезное влияние на трудовую и учащуюся молодежь". Дмитрию Ивановичу вторил и Мечислав. Он соглашался (сам видел и возмущался!), что в некоторых городах так называемые дискотеки превращены в притоны духовного растления, что под видом пропаганды музыки там ведется разнузданная пропаганда антикультуры, вседозволенности и нравственной распущенности. Но ведь не везде же такое. Да и эти дискотеки посещают одни подонки. Рабочая молодежь обходит их стороной.
Аргументы Бойченкова и Мечислава не убеждали Ивана Николаевича, и он, оставаясь при своем мнении, искал причину зла.
Однажды он прочитал стихотворение Геннадия Серебрякова о современных мальчишках и их сверстниках военной поры. Запомнились последние строфы:
Они о культе личности не знали,
Да и откуда знать о нем могли?
Им это имя было словно знамя,
Они сквозь сто смертей его несли.
Так может зря ?
А если б перестали
Солдаты верить в правду и в него,
Тогда без этой веры даже Сталин
Не значил ровным счетом ничего.
И ему показалось тогда, что поэт ответил на его вопрос: откуда и когда все пошло?
Бойченков пригласил Ивана Николаевича зайти к нему вместе с экземпляром записи беседы в "башне" на Острове Дикса-Левитжера, сделанным для товарища Серого. Мирон Андреевич назначил встречу с Бойченковым на шестнадцать часов. Дмитрий Иванович волновался. Хоть и редки у него были встречи с Мироном Андреевичем, но каждая из них оставляла в его душе нехороший осадок и даже боль. Разные они были люди, неодинаково глядели на мир, по-разному оценивали одни и те же явления и проблемы. Бойченков не знал, зачем и по какому вопросу приглашает его товарищ Серый, но решил воспользоваться случаем и положить на стол Мирона Андреевича запись беседы в "башне".
Когда Слугарев вошел в кабинет Бойченкова, Дмитрий Иванович, как всегда подтянутый, аккуратно причесанный, стоял у книжного шкафа с томом собрания сочинений Георгия Димитрова. Поздоровавшись, Иван Николаевич положил на письменный стол запись беседы в "башне". Бойченков, усевшись в кресло и уставившись взглядом в первую страничку, спросил, не поднимая головы:
- Ты обратил внимание на такие слова Аухера: "И чтоб масоны взяли на себя на первых порах основную роль"? Это директива. - И быстро поднял взгляд на Слугарева, продолжал: - Сионист дает директиву масонам, которые, выходит, подчинены ему. А что ты знаешь о масонстве, что мы знаем? Ничего не знаем или почти ничего.