— Что же вы сделали?
— Я испугался. Сказал — рвём когти, а Студент и Гордеич его в багажник засунули — и ходу…
— Без тебя?
— Нет, как же без меня? Со мной. Поехали на Вуоксу, там в лесу закопали. А потом вернулись за чемоданом с инструментами. Сначала в потёмках его не нашли…
— А потом нашли?
— Нет, не нашли. Мужик там один лазал. Он, видать, и прибрал к рукам.
— А вы его?
Рыжий вдруг всхлипнул. Вытер ладонью глаза.
— Гордеич. Я только сегодня утром узнал. Этот мужик за Гордеичем увязался. Он и завёл его в тёмный подъезд…
— Как зовут этого Гордеича?
Рыжий пожал плечами:
— Гордеич и Гордеич…
— Имя? Фамилия?
— Не знаю.
Корнилов вздохнул. Отпечатков пальцев этого Гордеича не было ни в одной картотеке. Он не числился ни в розыске, ни среди пропавших без вести.
— Ладно. О Гордеиче потом. Сейчас с Котлуковым закончим. Место можешь показать?
— Где зарыли?
— Да, где зарыли… — сказал Корнилов и подумал о том, что эти люди даже своих не хоронят, а просто зарывают.
— Могу, наверное. Там рядом сарай разрушенный. Мягче копать было. А то ведь корни в лесу…
— Стоп! — сказал Корнилов и выключил магнитофон. — Остальное расскажешь потом. Сейчас поедешь, покажешь место.
…Когда в сопровождении Белянчикова и Лебедева рыжий вышел из кабинета, полковник подумал: «Ну вот, Борис Дмитриевич, теперь мы найдём труп сбитого вами Льва Котлукова. Недостающее звено в цепи доказательств…»
Колокольников прошёл десяток шагов вдоль залива по влажному, плотному песку, и у него слегка закружилась голова. То ли от свежего, напитанного мельчайшими брызгами воздуха, то ли от слабости. Всего неделю назад он выписался из больницы. Валентина не хотела отпускать его одного, но Леонид Иванович настоял на своём. Ему хотелось побыть в одиночестве.
Накануне над Балтикой пронёсся сильный шторм. Своим крылом он зацепил и Финский залив. На берегу, выброшенные волной, валялись доски, разбитые ящики. Сорванный с якоря большой оранжевый буй тоскливо гремел, когда обессилевший пенистый вал поднимал его и тут же опускал на камни. Чуть подальше, метрах в пяти от берега, плясали на мелкой волне дохлые окушки. «О камни их побило, что ли? — подумал Колокольников. — На мелководье. Хорошо, что плоскодонка моя уцелела». Он прошёл ещё несколько шагов в сторону соснового леса и сел на скамеечку. Голова перестала кружиться, и Леонид Иванович вдруг ощутил удивительную, приятную лёгкость и безотчётно улыбнулся. «Чего это со мной? — подумал Колокольников. — Ветром всю хворь выдуло? Надо же! Наозонился!»
Большой белый пёс уселся недалеко от скамейки и преданно смотрел на него. Мокрая шерсть на нём свалялась и висела клочьями.
— Ну что, барбос? Потерялся? — сказал Колокольников ласково. Почувствовав участие, пёс тихонько заскулил. Леонид Иванович вынул из кармана пальто полиэтиленовый пакет и достал из него бутерброд с сыром.
— На! — показал он бутерброд собаке. — Иди, пожуй!
Пёс снова заскулил, но подойти боялся. «Эх, наверное, дачники оставили, — с жалостью разглядывая собаку, решил Колокольников. — Потешились лето, поигрались, а в городскую квартиру везти не захотелось». Он поднялся со скамейки и пошёл к собаке. Пёс нехотя встал и отошёл на несколько шагов. Леонид Иванович присел на корточки, протянул еду. Пёс помедлил и наконец приблизился. Деликатно взял с ладони Колокольникова бутерброд и, улегшись на мокрый песок, принялся торопливо есть…
Колокольников ещё долго сидел на скамеечке, рассеянно прислушиваясь к шуму сосен, сливающемуся с шорохом накатывающих по песчаному дну волн. Какой-то мужчина сел с ним рядом. Леонид Иванович даже не обернулся, испугался, что мужчина заговорит, нарушит его покой. И вдруг увидел, что у ног мужчины стоит маленький потёртый чемоданчик. Колокольников не спутал бы его ни с одним другим — это был тот чемоданчик. С пятьдесят пятого километра.
— Откуда он у вас? — резко обернувшись к мужчине, спросил Колокольников.
— Чего, чего? — не понял мужчина.
— Чемоданчик у вас откуда? — повторил вопрос Леонид Иванович. Он узнал этого человека, только никак не мог вспомнить, как его зовут. Жил мужчина в посёлке, и они не раз встречались. Иногда даже рядом рыбачили.
— Ах это вы! — мужчина тоже узнал Колокольникова. — Что-то давно вы в Залив не выходили?
— Вы мне про чемоданчик скажите, — зло, с расстановкой прохрипел Колокольников, чувствуя, что снова начинает кружиться голова.
— А что? — испугавшись, пробормотал мужчина. — Ваш чемоданчик? Могу вернуть. Я его и правда нашёл. На шоссе… А кому отдашь? Не объявление же в лесу вешать? — Он заискивающе улыбнулся и пожал плечами.
— А удочки и вёсла вы тоже нашли в тот день?
— Какие удочки? Какие вёсла? Ты это брось! Как тебя… Колокольников, что ли? Вспомнил. В сто двадцатой даче живёшь! Ну? Чего уставился? Чемоданчик нашёл! С инструментом. Отдам я тебе, если твой. Сегодня же отдам! А вёсла и удочки… Не видал!
— Неужели тебе даже не икнулось ни разу! — со злостью сказал Колокольников, встал и пошёл прочь.
— Постой! — крикнул мужчина. — Постой, Колокольников! Верну я тебе твой чемоданчик. — Он кинулся было вдогонку за Леонидом Ивановичем, но бездомный пёс, безучастно дремавший рядом со скамейкой, вдруг вскочил и, злобно рыча, кинулся ему наперерез.
Жаренов А.Кладоискатели
МНОГОТОЧИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СУДЬБЫ
Судьба свела меня с этим человеком за несколько часов до его смерти.
Ах, если бы знать… Мы говорили по делу, не стремясь преодолеть барьера одних деловых отношений, речь шла о публикации в «Смене» повести «Фамильная реликвия», о том, что и как надо бы доделать в рукописи, но доделывала повесть уже вдова…
Боже, почему мы всегда так заняты, куда-то спешим, поглощены заботами, которые не дают приблизиться друг к другу, ведь это так просто — приблизиться: люди же говорят меж собой, — что за беда, будто незнакомые, — люди же!.. Признаться откровенно, без реверансов задним — и запоздалым! — числом, короткий наш разговор с Анатолием Александровичем Жареновым склонил чашу весов в его пользу. Повесть нравилась, правда, требовала доработки, к тому же автора в журнале не видели в лицо, прислал он рукопись по почте с краткой запиской — как-то уже отвыкли мы от такого, — не настаивал ни на чем, не требовал и, скажем так, беспокойного отношения не создавал, отношение было спокойное, а раз так, были колебания. Разговор наш тот начался вяловато, но вдруг в какой-то миг стало стыдно: вот человек, который ничего не требует, он просто написал хорошую повесть, нужны доделки, так и что! Я умолк, слушал человека, которого видел впервые, и услышал достоинство, увидел серьезность, увидел прямоту…
Пусть простит меня читатель этой книги за подробности нашей первой и единственной встречи. Пусть не осудит строго — не мало ли прав у меня, чтобы писать предисловие к этому томику. Наверняка наберется немало людей, знавших Анатолия Александровича как следует. И я отношусь к тем, кто знал его меньше остальных знавших. Но я берусь за это предисловие не из нескромности. Из чувства долга. Из чувства долга перед хорошим человеком и талантливым писателем. Из чувства совестливости, что знал его мало, хоть мог бы знать и побольше. Надобно снять шляпу перед одним из тех скромных российских писателей, что живут вдали от столицы, работают кропотливо и совестно, приумножая достоинства отечественной словесности, не суетятся, не говорят громкоголосо о себе и от этого ничуть уже не становятся, не становятся меньше, незначительней. Известность ведь дело условное, иной известный’ и многократно изданный стоит едва ли одной тоненькой книжечки другого неизвестного литератора, которой суждено жить во времени и пространстве, тогда как творения «многотомщика» забудутся прежде его собственной смерти…
«Родился 30 августа 1922 года в городе Угличе, здесь учился, окончил десятилетку в 1940 году, — сообщает Антонина Ивановна Жаренова, мать писателя, пережившая сына. — Осенью 1940 года был призван в действующую армию, откуда вернулся только после окончания войны. С фронта писал мне: «Мама, можешь поздравить, меня приняли в партию». И он до конца жизни был коммунистом. После окончания войны, осенью 1945 года, Толя вернулся в родной город Углич, где поступил на работу в редакцию местной газеты литературным сотрудником. Работники редакции до последнего времени считали его своим товарищем. Обо всех его творческих успехах писали на страницах газеты. В 1949 году редакция газеты и горком партии как способного работника направили его на учебу в Горьковскую партийную школу — учиться на журналиста.
После окончания школы работал на Камчатке ответственным секретарем областной газеты «Камчатская правда», затем работал в Липецке. Родной город он никогда не забывал, часто приезжал ко мне. В его произведениях много образов взято с жителей нашего города, моих и его знакомых (особенно в «Обратной теореме»). В «Фамильной реликвии» описывается альбом с пастушком, он до сих пор у меня хранится.
Последний раз я проводила Толю 14 декабря 1975 года, а 17-го случилось непоправимое».
В Анатолии Александровиче теперь, спокойно разобравшись
в его небогатом наследии, меня очень привлекает… несостоявшееся.
Как будто не положено так говорить о писателе, судить требуется
написанное, писал же Анатолий Александрович в жанре детектива — с этого начал. Всего-навсего проработал он пять лет на положении профессионала, в 1971 году вступив в члены Союза писателей. Опубликовал роман «Яблоко Немезиды», повести «Частный случай» и «Обратная теорема», еще один роман — «Парадокс великого Пта». Вот все, что увидело свет при его жизни. Словом, Анатолий Александрович был вроде бы приверженцем детектива. Тому доказательство — эта книга.
Но вот что интересно. Детективы Жаренова написаны так, будто они вовсе и не детективы. Его книги серьезны, реалистичны, он не допускает расхожих приемов, так часто дискредитирующих этот жанр. Он, кажется, совсем другим делом занят. Его интересуют характеры, их исследование… Его интересует социальная сфера, в которой живут его герои. Лично меня в «Фамильной реликвии» это привлекло в первую очередь. После смерти Анатолия Александровича, неожиданной и драматической, происшедшей в поезде по дороге домой, в городок Новозыбков, я много раз мысленно пытался воссоздать его психологический и творческий портрет и всякий раз испытывал чувство неудовлетворенности. Что-то не сходилось. Не получалось из Жаренова только «детективщика» при всем уважении к этому жанру. Что-то оставалось в тени.