— Жизнь течет без перемен. В лагере тихо, спокойно.
Он еще что-то хотел сказать, но в кабинет без доклада вошли два немецких офицера. Один седоватый, в форме полковника, а второй — лейтенантик, совсем мальчишка, но с весьма самодовольным видом.
— Полковник Ульрих фон Шеффер, представитель военного командования, — отрекомендовался старший, остановившись в двух шагах от стола.
Лейтенант отошел в сторону, вытянулся, как на смотру.
— Извините, господин полковник, я не совсем понял: представитель какого именно военного командования?
— Уточняю. Из ведомства Уполномоченного по вопросам, связанным с размещением союзных оккупационных войск, господина Теодора Бланка.
— Бывший обер-лейтенант германской армии, — представился Милославский, — комендант лагеря перемещенных лиц.
— Вы в каких частях служили, герр Милославский? — Голос полковника заметно подобрел.
— В управлении полиции безопасности.
— Тогда вы неточно назвали свое звание.
Константин Витальевич чуть поколебался, но все же выговорил: — Оберштурмфюрер СС Милославский.
Полковник рассмеялся.
— Я полагаю, господин оберштурмфюрер СС, что наступает время, когда можно будет не стыдиться своих заслуг и званий. Где служили? Простите за повторение вопроса.
— В Одесской команде, а позднее в управлении Шталага VIII-А. Прошу присесть, господин полковник. Это мой секретарь, — комендант указал на Нечипорчука, — думаю, он не помешает нашей беседе?
— Вы своих помощников знаете лучше, вам и решать... — ответил полковник, устраиваясь в кресле.
— Эрвин, — обратился он к лейтенанту, — вы можете присесть.
— Чем могу быть полезен, господин полковник? — спросил Милославский.
— Я очень сожалею, господин Милославский, если мое сообщение несколько огорчит вас.
— Слушаю...
— Мне поручено объявить вам, господин оберштурмфюрер СС, — в голосе полковника прозвучала едва уловимая ирония, — что лагерь «Пюртен-Зет» закрывается...
— Как? — комендант вскочил с прытью, несвойственной его возрасту.
Полковник тоже поднялся.
— Да, принято решение о закрытии лагеря «Пюртен-Зет».
— Кем принято это решение?
— Ведомством, которое я имею честь представлять, господин комендант.
— Такое решение может принять либо управление Верхнего комиссара по делам беженцев при Организации Объединенных Наций, в ведении коего находится лагерь, либо американская военная администрация.
Последние слова Константин Витальевич произнес холодно и даже несколько враждебно. Это вывело полковника из состояния равновесия.
— Я принужден напомнить вам, господин комендант лагеря, чтоб вы не забывались... В Федеральной Республике Германии могут распоряжаться немцы, только немцы... Русские и-и-и... э-э-э... представители других наций обязаны уважать законы нашей страны.
— Я согласен с вами, господин полковник, но... но я должен поставить в известность Международную организацию, в ведении коей находится вверенный мне лагерь.
— Это ваше дело, господин комендант... Я лишь требую безусловного исполнения решения моего командования. В течение трех месяцев, то есть в срок до первого июля, все помещения лагеря вы обязаны освободить и передать в распоряжение военного командования.
— Да... Но в лагере живет около полутораста семей, куда их деть?
— Об их судьбе должна позаботиться Международная организация, на которую вы только что изволили сослаться... У вас есть вопросы ко мне, господин комендант?
— Нет.
— Честь имею...
Полковник откозырнул двумя пальцами и направился к выходу. За ним молодцевато последовал лейтенант. Через несколько минут под окном фыркнул черный «мерседес». Только теперь комендант и его секретарь осознали ошеломляющую новость.
— Я его хорошо помню, — заговорил Нечипорчук — Только фамилия у него была другая, не фон Шеффер. Оберштурмбанфюрер СС, вот кто он, из политического отдела лагеря Освенцим. Разрешите, Константин Витальевич, рассказать подробнее?
— Настоящую фамилию его не советую вспоминать, — усмехнулся Милославский.
Нечипорчук понимающе кивнул.
— Я в чине обер-вахмана прибыл в лагерь около Освенцима. Там тогда содержалось до двухсот пятидесяти тысяч заключенных. Целый комбинат с новейшим оборудованием и механизмами. В первую очередь мы перерабатывали евреев, комиссаров... И все это делалось на глазах у этого самого оберштурмбанфюрера.
Милославский лениво поднял взгляд на Нечипорчука, несколько секунд с недоумением смотрел на него и спросил:
— А зачем вы мне об этом рассказываете? Хотите разжалобить?
— Нет, Константин Витальевич. Это я, пожалуй, больше для себя.
— Ну, а сам этот полковник вешал, убивал?
— Всякое бывало: и вешал, и убивал. Помню, у него огромная черная овчарка была, с желтизной на брюхе. Страшнее нельзя выдумать зверя. От нее много людей погибло... Один раз приехал в Освенцим какой-то штандартенфюрер из Берлина. Гость и этот самый фон Шеффер осматривали лагерь, а мы, охранники, сопровождали их. Фон Шеффер и похвастайся, что кобель за три минуты умертвит человека. Гость не поверил... Тогда вывели какого-то пленного, вроде русского, и Шеффер спустил овчарку. Она в два прыжка подскочила к пленному, сбила с ног, вцепилась в горло. Что-то хрустнуло. Ровно через три минуты тот был мертвым...
Милославский зевнул.
— Сильный человек, — сказал он, потягиваясь, — и должен быть таким, как этот полковник. В наш суровый век слюнтяи не в моде. Я завидую сильным.
Милославский поднялся. Это означало, что аудиенция окончена.
— Прошу вас, господин Нечипорчук, — сказал он, переходя на официальный тон, — как-нибудь пригласите ко мне этого... э-э-э... как его? Сибиряка...
— Каргапольцева?
— Да. И оставьте нас вдвоем. Я хочу произвести над ним психологический эксперимент.
Нечипорчук вышел. А Милославский долго еще ходил по кабинету, обдумывая ситуацию, связанную с предстоящим закрытием лагеря «Пюртен-Зет».
Прошло много дней, пока Милославский выбрал время для проведения «психологического эксперимента» с Каргапольцевым.
В студенческие годы он увлекался психологией.
О Каргапольцеве комендант располагал самыми противоречивыми сведениями. Одни говорили, что сибиряк прост и откровенен, безупречно честен. Другие считали, что замкнутость и малоразговорчивость Каргапольцева — не от простоты, а от хитрости; называли его даже коммунистическим агентом.
Когда Иннокентий вошел в кабинет, Милославский поднялся к нему навстречу и, приветливо поздоровавшись, протянул руку. Фамилию Каргапольцева комендант не мог вспомнить, а листок, на котором она была записана, остался на столе, поэтому он несколько секунд размышлял, как к нему обратиться.
— Мое почтение храброму сибиряку, — нашелся он. — Как живем-можем?
Иннокентий восемь лет прожил в лагере, но никогда не слышал в голосе коменданта столько любезности. Это его насторожило. Он ответил не сразу.
— Что ж, жить приходится, — осторожно проговорил он.
Милославский указал Каргапольцеву на кресло, предложил сигарету. Иннокентий, не торопясь, уселся, а от сигареты отказался. Константин Витальевич незаметно придвинул к себе бумажку, прочитал трудную фамилию и произнес:
— Мы давно знакомы с вами, господин Каргапольцев, но обстоятельства складывались так, что поговорить... э-э-э... по-серьезному не удавалось... И вот я пригласил вас... Мне докладывали, что вы человек правдивый и откровенный.
— Когда-то был шибко правдивым, — усмехнулся Иннокентий, — но, кажется, начинаю портиться.
— Выходит, теперь и соврать можете?
— Врать я не привык, господин комендант. — Хотя у нас в Забайкалье говорят: если человеку выгодно, он соврет... Мой отец считал: все врут — и поп, и даже верующий на исповеди, коли есть польза.
— А что, мне нравится это рассуждение. В нем есть доля истины.
Константин Витальевич привалился к спинке кресла, глубоко затянулся сигаретой.
— Да, рассуждение вашего отца мне нравится, — снова проговорил Милославский. — Теперь я задам вам один вопрос. Понимаю: отвечать на него правдой вам, пожалуй, не выгодно. Можете ответить?
— Попробую, господин комендант.
— Да, и еще одна просьба: обращайтесь ко мне по имени и отчеству. Меня зовут, как вам известно, Константин Витальевич.
— Извините, господин комендант. Такое обращение непривычно.
— Ну, хорошо... Скажите, господин Каргапольцев, вы очень скучаете о родине?
— Не понимаю, для какой цели, господин комендант, понадобилось вам знать это, но отвечу честно: скучаю.
— О ком или о чем больше всего?
— Скучаю о родителях, о девушке, которую любил, о Байкале и... вообще обо всем.
— Тоска о родных и девушке мне понятна, но скучать об озерах и речках — занятие, по моему мнению, достойное сентиментальных девиц, но не мужчины.
Каргапольцев неопределенно пожал плечами.
— Теперь давайте продолжим рассуждения... Я полагаю, что ваши родители давно умерли в концлагере. С точки зрения коммунистов — вы изменник, а с членами семей изменников там не очень церемонятся... А девушка? Она вряд ли вспоминает о вас. Ей сколько лет сейчас?
— Тридцать с небольшим, должно быть.
— Думаете, она вас ждет столько лет? — Милославский помедлил. — Я понимаю, для вас этот разговор неприятен, но у нас ведь говорят: лучше горькая правда, чем сладкий обман. Да, правда не всегда бывает такой, какой нам хочется... И получается, Иннокентий Михайлович, что скучать тебе не о ком, — заключил комендант, неожиданно переходя на «ты». — И о тебе вряд ли кто скучает. И я так скажу: вообще понятие родина — штука весьма неопределенная. Все это выдумано для обмана доверчивых людей. Сказали тебе: вот твоя родина, умирай за нее. И ты идешь на смерть. А зачем? Человеку отпущена одна жизнь. Страну, которая обеспечит мне богатую и счастливую жизнь, я готов в любой час назвать своей родиной. Если бы удалось открыть все границы и сказать людям: живите, кому где хочется, на земле наступило бы царство божье.