«Надо мне взять с собою Попова с Гладышевым,— думал Виктор Иванович, — Они были у Дюбелева, знают, что и как…»
Через несколько минут он был в управлении. Не дождавшись лифта, бросился по лестнице наверх. Коняхин, Кубасов и Гладышев были на месте, Русанов приказал им получить оружие и надеть бронежилеты! скоро группа захвата была готова к действиям.
Через полчаса Русанов стоял перед нужной квартирой.
Звонил в глухую, обитую коричневым дерматином, дверь, не слыша звонка и оттого теряясь — исправен ли он? И снова тонула под нетерпеливым его пальцем белая мягкая пуговка…
«А что, если этот самый Дюбель имеет отношение к хищению оружия?! То есть, попросту говоря, сидит сейчас здесь, в квартире, с автоматом в руках?! И не один…»
Наконец дверь открылась. На пороге стояла та самая женщина с хмурым лицом, которую Виктор Иванович встречал уже возле своего управления.
— Что вам надо? — спросила она, и лицо ее еще больше помрачнело.
— Геннадий Дюбелев здесь живет?
— А тебе он зачем? — вдруг злобно закричала женщина. — Чего ты сюда явился? Кто тебя сюда звал?!
— Мне нужно с ним поговорить, Я из комитета госбезопасности. Вот мое удостоверение. Вы его мать, да?
— Да, я его мать! А сына ты не получишь, понял? Вон отсюда!
— Геннадий подозревается в тяжком преступлении. Погибли люди…
— Жаль, что ты живой и здоровый! Вон! А сына ты не получишь. Я знала, что вы за ним придете, сказала ему: беги! Нет его дома, понял?
Женщина попыталась было захлопнуть дверь, но Виктор Иванович решительно отстранил ее, вошел в квартиру.
Генки действительно дома не было.
— Все я теперь знаю, все! — продолжала кричать женщина. — Сопляк этот, Игорек, подложил в поезд бомбу, он приходил ко мне на работу, сказал, что вроде бы Генка его научил. Брешет он! Сам все сделал и подложил. Пусть теперь сидит. А мой сын тут ни при чем.
— Вы сыну сказали, что к вам приходил Щеглов?
— А как же! Конечно сказала! Я…
— Ясно, вы его предупредили, и он сбежал. Это уголовно наказуемое деяние, имейте это в виду.
— Ты меня не пугай, начальник! Я и так вся пуганая. Считай, все пятьдесят лет живу и трясусь из-за таких, как ты. Пусть хоть сын мой на свободе поживет,
— Поживет, — вздохнул Русанов, — Какое-то время, пока мы его не найдем…
Тем временем Сергей Русанов с друзьями-«афганцами» вели свое следствие.
На нескольких мотоциклах парни примчались в Хвостовку, окружили дачу Гонтаря, полагая, что кого-нибудь из обидчиков Сергея они здесь застанут. Но увы, на воротах и на дверях дома висели большие, тяжелые замки.
Сбившись в кружок, парни посовещались — что делать? Следы того лысого мужика, о которым Сергей встречался дважды, а Костя Куликов и еще двое парней видели на площади, найти можно, скорее всего, здесь, на даче. Идти в военкомат, спрашивать о человеке, у которого «погиб под Кабулом сын», не зная ни фамилии этого человека, ни адреса, — занятие пустое. В военкомате их просто выпроводят за дверь, и будут правы. А вот здесь порасспрашивать соседей — кто, мол, хозяин и где его можно найти в городе — это другое дело. Но у кого спрашивать?
Сергей заметил, что за ними, неумело прячась, наблюдает с соседнего огорода мужичонка довольно неказистого вида. Он пошел к нему, призывно махая рукой, и мужичонка отозвался на его зов, пошел навстречу.
— Привет! — бодро сказал Сергей через провисшую проволоку огорода.
— Здравствуйте, робяты, здравствуйте! — всем сразу кланялся мужичонка. — Вы к Михал Борисычу, что ль? Дак его нету, не приезжали. Оне с Мариной, кабыть, к выходным явются.
«Ага, имя уже знаем. И как жену зовут — тоже знаем», — тут же отметил Сергей, подмигивая Косте.
— А вас как величать? — вежливо спросил он.
— Ды Николаем с утра кликали, — шмыгнул носом собеседник. — Робяты, у вас выпить нету, а?
— Выпить у нас нет, Николай, а спросить есть что. Дача эта… продается, не знаете? Нам бы о хозяином повидаться, потолковать. Костя вот, женился недавно, родители ему денег на дачу дают…
— Не, насчет продажи не слыхал, робяты, врать не буду. А повидать Михал Борисыча в городе… Да бог ево знает, где искать-то. Я у ево там не бывал, не приглашает.
— А фамилия его как?
— Фамилия? — Николай поскреб пятерней нечесаную голову. — Чудная какая-то фамилия, вроде как и нерусская. Он называл, да я запамятовал… Какой-то еще камень есть, из него бусы бабам делают…
— Янтарь, что ли?
— Во-во, похожая! Только не совсем «янтарь», а чудок измененная… Вроде как… ну вот собаки гончие бегают — как называется?
— Гон! — сказал Сергей и глянул на Костю: так, что ли?
— Во! Я и говорю, — обрадовался Николай. — Чудок от гончих собак фамилия, а чудок — от камней, что бусы мастерят.
— Вы нам какие-то ребусы задаете, — не выдержал Костя, — Может… Гонтарь?
— Точно! — Николай обрадованно замотал головой, — Гонтарь. Называл Михал Борисыч, да я… Вот дурья голова!
— Спасибо, Николай! Вы нам очень помогли. До свидания!
— Дай вам бог здоровья, робяты. Дай бог!…
Глава двадцать седьмая
Октябрьские праздники Валентина с Анатолием провели дома. И сами никуда не пошли, и к себе никого не позвали — но хотелось. На душе было тревожно, невесело. Много случилось в последнее время разных событий, многое они пережили, передумали. Валентина еще взбадривала себя и мужа, пыталась шутить, а Анатолий ходил мрачный, злой и ежедневно являлся со службы в крепком подпитии. Он ничего не сказал ей о хищении оружия, о том, что и сам участвовал в этом преступлении. Признание его ничего бы ему не дало, не облегчило душу и сердце, а только бы, пожалуй, еще больше вызвало со стороны Валентины насмешек и осуждения. Он понимал, что рано или поздно следователи доберутся до истины. Раз взялись за дело чекисты и работники военной прокуратуры, то ходить ему на свободе недолго.
Рябченко все чаще задумывался о той жизни, которую он вел с Валентиной, все отчетливее сознавал, что попал как кур в ощип. Ничто его сейчас уже не радовало — ни просторный и теплый дом, набитый всяческим добром, ни новенькие «Жигули» в гараже, ни сытная еда и деньги без счета. Он хорошо теперь разобрался, как зарабатывались эти деньги, откуда у жены такой достаток, чем все это кончится. Да, поначалу он отнесся ко всему и легкомысленно, и безответственно — пачки денег так легко и просто сыпались и в его карман, и он какое-то время чувствовал себя «человеком», а точнее — независимым и довольно состоятельным дельцом. Валентина носила золотишко с завода, он отвозил отходы Семену Сапрыкину, потихоньку продавал. Так жить, наверное, можно было бы всю жизнь, и если бы не эти мордовороты Гонтаря…
«Вляпался ты по самые уши в дерьмо, вляпался, — вязко размышлял Анатолий, тупо глядя на экран цветного телевизора, где вот-вот должен был начаться парад военной техники. — Жулики эти так просто из рук не выпустят, от них по доброй воле не уйдешь. Да и как повернулось-то: сначала в «покупатели» слитков напросились, а точнее сказать, навязались, причем нагло. Теперь принудили меня оружие красть, а завтра что? Прикажут людей убивать? А что, с них станет. Тот же Гонтарь, он ни перед чем не остановится. Скажет: надо, Толя! Во имя «революции», во имя победы наших идей. Помнишь, мы говорили с тобой на эту тему, и ты наши взгляды разделял. Ну вот, а теперь бери в руки «свой» автомат — и вперед! На коммунистов, на тех, кто не согласен с нами, не поддерживает, мешает. Только так ты окончательно докажешь верность делу, за которое взялся вместе с женой…»
Анатолий зло покосился на Валентину, которая в этот момент прошла по комнате, подумал, что как бы он хорошо чувствовал себя дома, среди своих дочек, рядом пусть и со сварливой, но все ж таки честно живущей Татьяной. Она хоть и продавец, но принципов придерживалась очень твердых — руки всякими там обвесами-обсчетами не марала. Жили они, конечно, скромно, чего там, но зато спокойно. Разве он так вот переживал, ломал голову над тем, что будет завтра? Татьяна, наоборот, говорила ему не раз: «Толя, не таскай из части ничего, не нужно. У нас две девчонки. Подумай, что я буду делать с ними, если с тобой что случится…»
Татьяна как в воду глядела. Пришла беда — отворяй ворота. Но куда теперь пойдешь, кому пожалуешься? Друзей у него закадычных нет, а собутыльников — полно. Те же прапорщики, коллеги, прознали, что Рябченко не скупится, угощает, ну и потянулись к нему на склад… А что с этими собутыльниками, разве будешь откровенничать? Тем более что все в полку внают о краже оружия с его склада. Избави боже намекнуть кому, довериться. Завтра же будет известно начальству, послезавтра — следователю. Уж лучше самому пойти и признаться…
«Пойти и признаться?!» — Анатолий даже вздрогнул от этой, обжегшей его душу, мысли и, вскочив, принялся расхаживать по комнате. Да он с ума сошел! На самого себя заявить! Тогда ведь придется и о Валентине рассказывать, и о Семене, и о Гонтаре с его шайкой. А кто же ему простит? Никто. В уголовном мире свои законы, он уже наслышан о них; его, Рябченко, везде достанут.
Нет-нет, так не годится. Если и идти к кому, так это к Татьяне, к бывшей жене. Пасть в ноги, попросить прощения и предложить ей как можно быстрее уехать из этого проклятого города. Трудности будут по службе, потому что у него контракт с армией, надо дослужить еще год. Но год — это все же какой-то конкретный, определенный срок, есть чего ждать и на что надеяться. А чего он дождется здесь, у Валентины?…
— Тюрьмы, — сказал Рябченко вслух, и Валентина тут же заглянула в комнату (она что-то жарила на кухне). Спросила удивленно:
— Ты что-то сказал, Толик?
— Да это телевизор вон болтает, — ответил он, не поворачивая головы, а Валентина какое-то время не уходила — голос мужа она ведь отчетливо слышали! Ну ладно, не хочет разговаривать — не надо. Да и что с пьяного возьмешь? Сидит, бормочет…