— Очень странно, — подвел итог полковник.
— По-моему, ничего странного, товарищ полковник: война. Я и сам чуть не подорвался. Паром у Дубравиц нас перевез благополучно, а на обратном пути взлетел на воздух — мина! Ничего странного.
— Странно все-таки! — упрямо повторил Ватагин. — Странно! Потому что двое до вас — Анисимов и Долгих — рассказали мне о своих то же самое. Контузии у них какие-то… с немецким акцентом.
История становилась все более занятной. Что мог Ватагин предложить командованию? Он вывез из Баната пятьсот семьдесят карточек — широкое основание конуса. Теперь его записная книжка заключала в себе пятнадцать фамилий, включая смотрителя перевала. Конус стремился к своей вершине. Отчетливо выделялась одна подробность: из этих пятнадцати четверо изменились за последний месяц по той или иной причине: стали нелюдимыми, косноязычными или заиками. Причина понятна: они контужены; действительно, война прокатилась по этим местам. Двое в эти же дни потеряли жен, как Христо Благов и Исаак Ченчи. Тоже может случиться. И все же, если вся эта темная история, занимавшая полковника Ватагина уже около двух месяцев, смахивала иногда на старинную пьесу с кинжалами и масками, то в этом месте она начинала казаться разыгранной даже немного по-любительски.
К обеду появился Сослан Цаголов.
— Ну к черту! Вот война сколько народу калечит! — говорил он, как всегда нетерпеливо дожидаясь вызова. — Этот мой, сильно контуженный, даже «пама-мама» не выговаривает. Не повезло ему!
Над ним подтрунивали: не иначе, его подшефный перепугался появления такого энергичного капитана. Азартный горец ожесточился, ходил в отдалении от собравшихся во дворике офицеров:
— Идите к черту, что вы меня разыгрываете!
Это был один из самых осмотрительных разведчиков, — как ни странно при его характере. И он сердился, когда его предупреждали, чтобы он «не переходил границ», или подтрунивали, как сегодня.
Ватагин не принимал его до вечера. В офицерской столовой Сослан один съел целый арбуз, вернулся в помещичий дом и читал газеты — солидно, в полном самоуважении. Чувствовалось, что он здорово обижен. Лучшему своему приятелю, капитану Анисимову, он сказал с горячим упреком:
— В ауле у меня маленькие братишки, они друг дружку разыгрывают. Зачем мы будем! Мы не маленькие.
Анисимов посмеялся:
— Думаешь, мы тебя разыгрываем? Это факт, что уже пять подшефных оказались контуженными.
— Слушай, я воронку видел! Соб-ствен-ны-ми глазами…
— Видел?
— Как тебя вижу!
— Ну что ж, значит, первое — установим наличие воронки.
— Я бы их всех перехватал — и делу крышка!
— Дорогой, что ты понимаешь со своей энергией и невежеством? — по-дружески откровенно спросил Анисимов.
Но именно тут Цаголов не обиделся, рассмеялся. Они закурили.
А через полчаса в другом углу комнаты слышался жаркий голос Сослана, он доказывал Лукомскому:
— Слушай, Ваня, я медицинский техникум кончил в Осетии. Я это дело понимаю лучше всех…
Позже всех вернулся из маленького городка Медиаша лейтенант Буланов. Он докладывал полковнику в присутствии вызванного наконец Цаголова. Это была известная привычка Ватагина: поманежить несчастного Сослана, выпустить из него пар, чтобы потом разговаривать со спокойным человеком. Цаголов сидел и недоверчиво слушал доклад Буланова. Оказалось, что, по странной случайности, его медиашский настройщик роялей был шестой по счету из тех, кто недавно, в связи со скоротечными боями вблизи города, попал на мину.
— Слушай, Буланов!.. Простите, товарищ полковник, разрешите обратиться, — поправился Цаголов и опять закричал в азарте изобличения: — Он же настройщик роялей! Зачем ему понадобилось уходить за город? Что вы меня разыгрываете!
— Капитан Цаголов, — спокойно сказал Ватагин, — надо говорить не так шумно. Меньше страстности — больше ясности. Лучше молчать. Даже в разговорах с товарищами. Вы забудьте об этом. Забудьте вообще о вашей поездке.
— Я бы их всех перехватал — и делу крышка! — угрюмо сказал Сослан.
— У вас методы плохого начальника районной милиции, — добродушно возразил Ватагин.
Цаголов взглянул на полковника из-под бровей — глаза его выражали тоску и боль непонимания.
— Товарищ полковник, — взмолился он, — честное слово, отпустите меня на флот, не гожусь я для этого дела!..
Полковник не дал ему выговориться и вежливо выпроводил из комнаты на время разговора с Булановым.
32
Капитану Цаголову так и не удалось в этот вечер рассказать полковнику о своем подшефном.
Около девяти часов раздался телефонный звонок. Говорили от коменданта города, но, как ни странно, у телефона оказался Константин Шувалов, знакомый Ватагину латинист из Тырнова.
— Мне необходимо вас видеть.
— Откуда вы здесь?
— Меня вызвали к брату.
— К Станиславу Шувалову? Он вернулся?
— Он умирает… Когда мы говорили с вами прошлый раз, я понял, что вас интересует Марина Ордынцева. У меня есть сведения о ней.
— Немедленно высылаю за вами машину.
— Я не могу оставить брата.
— Сейчас же выезжаю к вам…
Захватив с собой Буланова, все еще продолжавшего рассказывать про нелюдимого настройщика роялей, Ватагин сел за руль.
В маленькой комнате, слабо освещенной настольной лампой под зеленым абажуром, заставленной венскими стульями и чем-то удивительно неожиданно напомнившей Ватагину чеховский дом в Ялте, его встретил осунувшийся и растерянный Константин Шувалов.
— Понимаете, он сам захотел вас видеть. Расквитаться! Расквитаться перед смертью с этим титулованным уголовником Пальффи. Не то это навязчивый бред, не то единственная нить, которая его еще привязывает к жизни. Когда я сказал, что знаю представителя русской разведки, он сам настоял, чтобы я позвонил к вам.
Слушая Шувалова, полковник смотрел в дальний угол комнаты, где под образами на узком кожаном диване, покрытом латаной простыней, лежал человек с блестящим от пота лицом и тонкими черными усиками. Мертвенные зеленые отсветы от абажура бродили по граням пластрона его измятой крахмальной рубашки.
Константин Шувалов обернулся назад, следя за взглядом Ватагина.
— Забылся, — прошептал Шувалов, — впервые за эти пять часов…
Он доверчиво поглядел на Ватагина своими ясными голубыми глазами:
— Мы были больше, чем чужими, — мы были врагами! А сейчас я не знаю, чего бы не сделал, только бы он остался жив… Не надо будить.
Ничем не выдавая своего нетерпения, полковник тихо опустился на стул.
— Расскажите, что с ним произошло, — попросил он Шувалова.
Из сбивчивого рассказа латиниста можно было понять, что Пальффи направил Шувалова в Бухарест вслед за сбежавшей Мариной, чтобы прикончить ее прежде, чем она успеет каким-нибудь образом отомстить ему, — слишком много она знала про Пальффи Но он слишком высоко оценил напускной цинизм Станислава. Тот и не смог, и не захотел убивать Марину. Это был его первый дебют в «мокром деле». Латинист так и сказал — «дебют», по-видимому повторяя слова брата. Напротив, Станислав ее лечил. У этой хрупкой женщины оказалась железная сопротивляемость, — впрочем, это в медицине известно, что нервный подъем психически неуравновешенных лиц совершает чудеса. Не дождавшись Станислава на условленном месте встречи у дунайской переправы, Пальффи сам появился в Бухаресте и, поняв, что Шувалов совершенно не подготовлен к роли, которую он ему предназначал, решил убрать его со своей дороги. Только случай — то, что квартира, где остановился Шувалов, принадлежала спекулянту, обменивавшему валюту, и к нему как раз явились клиенты, — помог Станиславу избавиться от верной смерти. Но покалечить его успели. И, как сказал час назад доктор, на спасение мало надежд.
— И это все, что он вам рассказал? — насколько возможно мягко спросил Ватагин.
— Он сказал, что чувствовал себя девкой-чернавкой, которая пожалела белоснежку и оставила ее в лесу. Он и в детстве был с юмором, — тихо добавил Шувалов и заплакал, опустив голову на спинку стула.
Искреннее человеческое горе никогда не оставляло холодным Ватагина. Он и сейчас представил себе всю глубину воспоминаний детства, прочность семейных уз, которые связывали этих так не похожих друг на друга братьев. И все-таки мысль о том, что он примчался, чтобы слушать эти сентиментальные сказочные аналогии, раздражала его. И как бы в ответ на это нетерпеливое движение мысли Ватагина, больной зашевелился. Он открыл глаза. Он долго смотрел на полковника и наконец вымолвил:
— Это вы из России?
— Я.
— И вас интересует Ордынцева?
— Да.
— Едва ли вы ее найдете живой.
— Почему?
— Ее убьют.
— Кто?
— Пальффи и Крафт.
— А потом? Они останутся в Бухаресте?
— Не знаю, что намеревается делать Крафт, но Пальффи хотел ехать в Венгрию. Его еще можно задержать на дунайских переправах.
— Но кто же такой Пальффи? Станислав Шувалов слабо улыбнулся.
Глаза его глядели в низкий потолок комнаты. Так, делая паузы, чтобы перевести дыхание, кашляя кровью, он рассказал Ватагину во всех подробностях то, что сам узнал несколько дней назад в трущобах Бухареста из сбивчивого, похожего на бред, рассказа Марины Ордынцевой.
33
…
Жизнь Пальффи Джорджа никому, даже родной матери, не была известна во всех подробностях. Марина знала о нем больше других, потому что он был уверен в ее собачьей преданности, да и в том, что выведет ее в расход, как только найдет это нужным. Даже самому ожесточившемуся бродяге по временам бывает тягостно одиночество. Жажда доверия удерживала Пальффи около Марины гораздо дольше, чем ее женское очарование. Она казалась ему самым безопасным слушателем на свете.
Старший сын одного из богатейших людей Венгрии, он уже в семнадцать лет был признан первым шалопаем Будапешта, сорил деньгами во всех международных кабаках, охотился за молодыми актрисами. Затем начались дела похуже. Спустя год он крупно поссорился с отцом. Для великосветских кругов тайна семейного конфликта осталась за семью печатями. Была сфабрикована элегантная версия, будто бы отец и сын Пальффи стали навсегда врагами из-за одной дерзкой выходки Джорджа: вопреки воле отца, подкупив конюших, ночью сын подвел к отцовской фаворитке, английской красавице — кобыле Миледи персидского жеребца Визиря. В «Конно-спортивном вестнике» было даже опубликовано письмо Джорджа, в котором он искал себе оправданий в великолепных статях жеребца: «…голова Визиря, широкая во лбу, до того суживалась к ноздрям, что он мог бы пить из кувшинчика с узким горлышком».