Рослый немец прошел мимо него. Руку в закатанном рукаве он держал на висевшем сбоку шлеме. Зной не спал и ночью. Мимо забора прошел еще один. Фон Бредау успел различить мокрые белые пряди его волос.
В эту минуту в доме напротив ресторатор фанерным листом закрывал буфетную стойку, тесно заставленную рядами бутылок. При свете пожаров с улицы стойка напоминала церковный орган.
— Не дури! — говорил жене ресторатор. — Что значит свет жирандолей Этвёша, когда весь город освещен пожарами?
— Он невменяем!
— Он немного спятил со страху.
— И мне страшно… Ты знаешь, его лицо помолодело, как после косметической операции, — сказала стареющая дама, и в ее голосе даже послышались завистливые нотки.
— Важно не это, — сказал ресторатор, — важно, что они наконец уходят…
— А мы остаемся.
— Да, мы остаемся. Это важно. Новая толпа солдат проходила по улице.
Фон Бредау передвинулся на несколько шагов вдоль забора, чтобы видеть лучше, слышать яснее.
— По нынешним временам надо иметь маленький желудок, — послышалось из толпы.
— Но зато длинные ноги, — поддержал другой голос.
— Ты хочешь уйти. Куда?
— Откуда течет Дунай. Вот куда.
— Дурак!
— Нет, он умный. Он спешит к американцам.
Тотчас раздался озлобленный окрик по адресу шутника:
— Ты кто такой, чтобы смеяться над баварцем? Австриец! Нытик! Остмеркер! Остмеркер *["26]!
Фон Бредау не пропускал ни одной подробности, его глаза и слух напряженно воспринимали все, что можно было увидеть и услышать.
— Он трофейный немец! Беутедейтче.
— А ты! Ты — Пифке! Вот кто…
— Эй вы, мармеладники, шагу!..
И голоса «Великой армии» растворились во тьме.
44
Никогда в жизни Славка не гнал «Цундап» так, как в эту ночь.
Осенняя тьма. Разлившиеся после дождей желтые реки. Глухие дороги, забитые войсками…
— Давай, младший лейтенант, жми! Не заснешь? — кричал сидевший в каретке Демьян Лукич.
На развилках дорог Славка чертом соскакивал с мотоцикла, колдовал среди деревьев, выбирая дорогу, и бегом возвращался, спрямлял путь, гнал по кочкам, изредка встряхивая головой для бодрости.
Они добрались до предместий Сегеда в тот час, когда после атаки, поддержанной танками, солдаты уже расположились в домах и во дворах — где спали, где «дожимали» банку консервов. Шли легко раненные. Связисты тянули провод в глубь города. Там слышалась пулеметная перестрелка.
Мирные жители, натерпевшиеся страху, скользили по дворам бесплотными тенями. И только пожилой и по-донкихотски хмурый и тощий Иожеф, пекарь Иожеф, еще в первую мировую войну побывавший в русском плену, хладнокровно ходил по дворам, выполняя заодно обязанности толмача и первого избранника на должность главы народной власти. Было видно, что дело тут не в том лишь, что Иожеф знал русский язык, айв том, что он был почти тридцать лет честным подпольщиком-коммунистом.
Младший лейтенант Шустов, доложив о своей боевой задаче командиру полка, воевавшего в этих кварталах, разыскал Иожефа. Мотоцикл был оставлен под навесом во дворе, где минер дожидался дальнейших событий.
— Товарищ Иожеф, где нам сыскать Этвёша Дюлу? — спросил Шустов, пожимая руку коммуниста.
— Он у себя дома. С ним утром случилось несчастье.
— Он контужен?! — воскликнул Славка. Ответа долго не было.
— Откуда вы знаете? — тихо спросил венгерский коммунист.
— Вам известно, где это с ним случилось? — нетерпеливо домогался младший лейтенант и почти тащил за собой Иожефа к мотоциклу.
— Это в ивовой роше на Тиссе.
— Покажите мне место…
Втроем они оседлали мотоцикл и осторожно съехали в лесной овраг. Несколько шагов оставалось до реки. Тут надо было уже держаться настороже: противник простреливал овраг с правого берега. Мотоцикл резко отвернул в сторону. Шустов поставил его в тень старых ив.
Тощий Иожеф спрыгнул и показал на глубокую воронку в пыли проселочной дороги.
— Вот тут, должно быть, он шел. За рыбой погнал его немецкий офицер.
— За рыбой? — удивился Шустов.
— Да, приказал. Разве ж не пойдешь? Убьют…
Они стояли на мирной лужайке в безмятежной ивовой роще. Трудно было представить, что если взбежишь на бугорок, покажешь голову, и — кончено — простишься с жизнью. А здесь, в приземистых ивах, как будто уснуло время. Толстый голубь слетел в ворох листьев, прошелся вперевалочку неведомо зачем.
— Что ж, действуйте, товарищ сержант, — приказал Шустов и сел на камень.
— Вы оставайтесь на месте, — сказал минер.
Он неторопливо отвязал от машины свой инструмент и молча двинулся вдоль проселка. Куда девалась вся его словоохотливость.
— Ишь, куроеды, и здесь пакостят, — только и сказал он, растоптав недокуренную цигарку.
На лесной прогалинке установилась мертвая тишина. Сержант работал. Он нагибался, ощупывал каждую травинку, снова шел два-три шага вперед, пробовал щупом. Так он прошел всю лужайку до самых дальних ив и тогда повернул в кусты.
Недоумевающий Иожеф присел рядом с русским офицером на травке и рассказывал все известные ему обстоятельства дела. Вчера соседи его позвали со двора: со старым Этвёшем случилась беда — подорвался на мине у Тиссы. Он зашел к бедняге и подивился: тот медленно обходил двор, оглядывая свои недоделанные мышеловки, разобранные будильники, ржавые кофейные мельницы. Насмерть перепуганный человек с изменившимся лицом как будто заново знакомился со своим двором и домом, где прожил столько лет. Увидел его — почему-то испугался, пошел в сторону, в сад… Как это могло случиться? Он хотел попросить Мельцера Яноша побыть ночью с контуженым — старые друзья! Выяснилось, что немцы, уходя, увели с собой Мельцера Яноша. Зачем, спрашивается? Что мог им сделать худого отставной полицейский?… Здесь, в ивовой роще, всеведущие мальчишки показали Иожефу ямку на дороге.
— Не томи, сержант, что скажешь? — спросил Шустов.
Сержант медленно подходил к машине Инструмент он нес теперь на плече, как косарь свою косу. Сапогами шаркал по траве, как всякий пожилой человек с немного кривыми, натруженными ногами.
— Да вы-то сами поосторожнее! — крикнул Иожеф.
— От смерти не сховаешься, дорогой товарищ, — задумчиво ответил Демьян Лукич.
Он положил инструмент в машину, стал неторопливо сворачивать цигарку. Славка поднес ему горящую спичку:
— Ну, говори, друг…
— Так он же не на мину наступил. — Сержант покачал головой.
— Вот тебе и заключение… Что ж, на коровью лепешку, что ли?
— Нет, не на мину. Тут его гранатой пригладили.
— Что ты, сержант! — смутился Иожеф.
— Можно даже уточнить, откуда ее и бросили, — сказал минер и показал на кусты, где он только что рыскал, оглядывая каждую веточку.
— Что ж, ручной гранатой? — переспросил Славка.
— Нет, ручной что… только глаза запорошить. Тут, считай, противотанковая… Я и по воронке сужу и по дистанции… — Он помедлил, затянулся дымком и вынес свое решающее суждение: — Должно было его на куски расшвырять. — Он обернулся к венгру и коротко спросил: — А цел, говоришь?
— Цел. Только что контужен. Слуха лишился.
— А уха не лишился? — с некоторой подковыркой спросил минер.
— Уши целые, — улыбнулся Иожеф.
— Эва что… — сказал сержант и разжал кулак.
На его ладони лежало измазанное землей и кровью человеческое ухо.
— Ухо-то вот, — произнес Демьян Лукич. — А ты говоришь, уши целые. Что же, у него три уха, было?
— …Третье ухо нашли?… — с интересом переспросил по телефону полковник Ватагин, вызванный на фронтовой узел связи. (Разыскав штаб танковой бригады, младший лейтенант Шустов сумел через пять промежуточных узлов связи вызвать Ватагина, чтобы информировать его о находке минера и получить указания.)
— Что ж, враг слушает, ему нужны уши, — помедлив, позволил себе шутку полковник Ватагин и уже другим тоном отдал приказ: — Захватите вражеского резидента, подменившего убитого Этвёша Дюлу!.. Действуйте, дальше разберемся, товарищ Шустов. Кто там у вас в Сегеде народная власть? Пекарь Иожеф? Ну, вот и хорошо, с ним и действуйте — с пекарем Иожефом.
45
Уже четвертый час стояла на посту Даша Лучинина. Вчера она прибыла сюда с подружкой. Румынский катер пробуксировал баржу. Русские плотники к вечеру сколотили дошатые сходни. Девушки построили себе камышовый шалаш под дамбой. А кормили их пока что сербские крестьяне да проезжающие солдаты.
Несколько дней перебрасывалась через Тиссу моторизованная армия. Видно, командование не дожидалось конца белградского сражения, чтобы идти на Будапешт. У пристаней было людно и шумно. Дважды налетали «юнкерсы». Регулировщицы расставляли машины у переправы так, чтобы не мешать быстрой разгрузке барж.
— Давай! — слышался голос Лучининой, когда машины сходили на берег и выезжали с песчаной выемки на дамбу.
Как все фронтовики, Даша любила это словечко: «Давай!» Крикнешь, подсобишь людям словом и будто метлой сгонишь с пути «пробку». Порядочек. Даша увлекалась, кричала громче всех в минуту затора, пока водители гудели клаксонами и ругались.
Иногда регулировщица вскакивала на подножку машины на ходу, чтобы не задерживать, рапортовала в открытое окно:
— Контрольно-поверочный пост, ВАД-22! Предъявите ваши документы.
И оттого, что она была такая хриплоголосистая, и оттого, что опасная переправа была уже позади, все отвечали ей шутками, иные приглашали ехать с собой, на передовые.
— Сидай, сидай, курносая, поедем!
Даша так давно слушала на перекрестках и чужое горе, и чужую радость, что хорошо понимала людей.
Иногда ее охватывала такая жалость к людям — всех было жалко за что-нибудь. Она ругалась с водителями и жалела их. Иной вывернется перед тобой откуда-то, только и можно успеть выругаться.
— Вот ведь сошьет же господь людей! — кричала она.
А злости нету — вся на фашистов ушла.