чит, полиции легче будет его выловить».
— Конец ниточки у нас в руках, — заверил инспектор Ленц.
Наконец доктор Штрауб вызвал Скарбека и Ленца к себе, а конторщика попросил подождать в коридоре.
— Вы твердо уверены, что вам оформлял визу не тот, кто ждет в коридоре? — спросил доктор Штрауб.
— Вы мне оказываете большое доверие, доктор, — ответил Скарбек. Между прочим, у нас в коммерции тоже многое основано на личном доверии. Честное слово иного коммерсанта, надежнее, чем вексель. Тем паче я не могу злоупотреблять вашим доверием, не могу бросить тень на чью–то честь только для того, чтобы избавиться от непредвиденных хлопот. Ткнуть в человека пальцем и заявить: «Это он!» — не для моей совести. И, положа руку на сердце, я заявляю, что этому конторщику паспорт не вручал.
Доктор Штрауб снова повертел в руках паспорт.
«В самом деле, зачем богатому пану нужна фальшивая виза, если он ездил и сейчас едет под своим именем, по своему паспорту, со своей семьей? Нелогично!»
— Такое жульничество имеет смысл только в одном случае, — сказал доктор Штрауб убежденно. — Когда нет возможности получить визу легальным путем. Германский рейх не хочет быть гостеприимным без разбора. Теперь приезд многих лиц стал нежелательным по политическим, расовым, национальным причинам.
— Занятия коммерцией давно отучили меня от политики. Но думаю, в данном случае происшествие объясняется не политикой, а коммерцией…
Штрауб не спешил согласиться со Скарбеком, и тогда тот обратил внимание доктора, что уплатил в августе за визу в райзебюро «Вагон ли» семьдесят два шиллинга, а оказывается, виза стоит только три марки восемьдесят пфеннигов. Только сейчас узнал! Значит, кто–то присвоил себе всю разницу. Вот кто–то, кому очень нужны были деньги, и рассудил: зачем отвозить деньги в консульство, если можно обойтись фальшивым штемпелем и воспроизвести хорошо знакомую подпись Гофмана? А скольким господам ежедневно в разгар туристского сезона оформляли выездные визы в Третий рейх? И кто знает, со скольких господ неправильно взыскали налог?
Инспектор Ленц счел нужным доложить доктору Штраубу, что конторщика в прошлом году некоторое время замещал его помощник. Помощник уволился из райзебюро в начале октября. Тот молодой человек часто играл на тотализаторе и, по словам конторщика, жил не по средствам.
«Бог мне простит, если я все свалю на того молодчика, — усмехнулся Скарбек про себя. — Он поскакал на помощь Франко, но на этот раз поставил явно не на ту лошадку… Может, его уже на всю эту и загробную жизнь проучили республиканцы?»
— Вам еще придется подсчитать, сколько рейхсмарок положил в свой карман этот любитель резвых лошадей. Вот в Китае не могло бы возникнуть такого злоупотребления. Как там взимается налог? Гербовые марки наклеиваются непосредственно на счета, на векселя, на паспорта…
— Езжайте в Германское консульство, к вице–консулу Мюльбаху. Я туда сейчас телефонирую, и вам дадут визу.
— Очень вам благодарен. К сожалению, коммерческие дела не позволяют мне дольше задерживаться в Вене, а в Гамбурге меня ждут на рождественские праздники. Правда, не совсем бескорыстно. От меня ждут свадебного подарка для двоюродной племянницы. Я уже заказал подарок в берлинском универсальном магазине «Кауфхауз дес Вестенс». Вам не приходилось там бывать? Станция метро Виттенбергплац. Солиднейшая фирма… Простите за нескромный вопрос: у вас, доктор, есть двоюродная племянница? Нету? Хочу поделиться с вами одним наблюдением: чтобы узнать самых дальних родственников, достаточно разбогатеть. Тут есть свой точный закон: взаимное тяготение родственников друг к другу прямо пропорционально их массе и обратно пропорционально квадрату расстояния между ними…
Доктор Штрауб с удовольствием посмеялся.
Германский вице–консул Мюльбах уже был в курсе дела. В кабинет вошел канцелярист и сказал:
— Это вчерашняя история.
Скарбек сделал в присутствии шефа учтивое замечание: не надо было вчера, до выяснения всех обстоятельств, говорить о его паспорте во всеуслышание в приемной, где было много публики. Он верит, что афериста найдут, по крайней мере доктор Штрауб его в этом заверил, видимо, у него и в самом деле уже есть в руках какая–то ниточка…
Вице–консул приказал канцеляристу выдать визу. Канцелярист взял паспорт, долго его изучал и, наконец сказал:
— Мой почерк прекрасно подделан. А вот подпись Гофмана никуда не годится, топорная работа.
Но особенно бурно канцелярист возмущался тем, что с клиента было получено в августе семьдесят два шиллинга, в то время как за визу взыскивается всего три марки восемьдесят пфеннигов.
— Но я–то хорош! Уплатил семьдесят два шиллинга и не заметил, что меня обжулили. Не коммерцией мне заниматься, а играть в лото! — издевался над собой Скарбек.
Из консульства он поехал назад в райзебюро «Вагон ли», заказал билет себе в Гамбург, жене и сыну до Праги, тем же поездом.
41
Через три дня Кертнера вызвали на допрос. За столом сидел новый следователь, а в кресле возле стола Кертнер увидел знакомого доктора юриспруденции. В петличке у него фашистский значок.
Когда конвойные вышли, доктор отвел глаза и сказал:
— Я сожалею о случившемся. Больше такое не повторится.
Доктор подошел, протянул руку Кертнеру и попросил извинить за несдержанность.
— Нет. — Кертнер отступил на шаг и заговорил по–немецки: — Мы не в равных условиях, и подать вам руку не могу. Я мог бы простить неграмотного карабинера, но не доктора юриспруденции. Это вы преподали урок римского права своим боксерам тяжелого веса. — Кертнер сплюнул кровь.
Доктор торопливо вышел из комнаты, а Кертнер успел заметить пренебрежительную улыбку, которой его проводил новый следователь. К чему относилась улыбка — к опрометчивой злобе начальника или к его скоропостижному раскаянию?
Следователь заговорил по–французски. Кертнер отрицательно покачал головой. Следователь перешел на английский — безуспешно. Неожиданно прозвучал какой–то вопрос на ломаном русском языке. Кертнер пожал плечами — не понимает.
Пришлось следователю поневоле вернуться к немецкому, который он, по–видимому, знал слабо и старался его избежать. А Кертнер нарочно заговорил по–немецки сложными витиеватыми фразами и очень быстро. Следователь вспотел, лицо его было в испарине, он мучительно подбирал немецкие слова, а Кертнер подавлял в себе желание подсказывать ему.
И лишь после этого Кертнер с безупречного немецкого перешел на плохой итальянский.
Новый следователь также начал с вопроса о ключах от сейфа в «Банко ди Рома», но весьма спокойным тоном.
Может, просто хотел продолжать допрос с того пункта, каким он закончился позавчера?
Кертнер упрямо и зло повторил то, что сказал Коротышке, а новый следователь в ответ спокойно закурил сигарету, протянул пачку Кертнеру, тот отказался. Следователь начал рассказывать о дьявольски сложных замках в банковских сейфах Милана и вдруг спросил:
— Хотите знать, как взломщика сейфов называют русские?
— Интересно, как?
— Укротитель медведей.
— Для русских это даже остроумно! — рассмеялся Кертнер.
В самом деле смешно: весьма вольный перевод русского слова «медвежатник»!
Следователь рассказал про знаменитого взломщика сейфов, который сидел в миланской тюрьме еще во время первой мировой войны. Итальянцы узнали, что в австрийском посольстве в Берне хранятся важнейшие военные документы. Взломщику обещали свободу, если он сумеет проникнуть в то посольство, вскрыть сейф, похитить документы. Взломщик согласился, терять ему было нечего. Его переправили в Швейцарию, он снял комнату напротив австрийского посольства, досконально изучил распорядок дня всего персонала и в удобное время проник в здание. Он открыл сейф, выполнил поручение, привез секретные документы в Италию, а все лежавшие в сейфе швейцарские франки, согласно условию, присвоил. Нечего и говорить, что в тюрьму взломщик уже не вернулся.
— Хочется думать, что сейчас итальянцы, с большим уважением относятся к секретным сейфам моей родины, — сказал Кертнер.
— Во всяком случае, мы не более любопытны к вашим, чем вы к итальянским секретам, — отпарировал следователь.
Трехдневный перерыв в допросах был вызван тем, что вскрывали сейф в «Банко ди Рома». Второй следователь, в отличие от первого, понимал: Кертнер не стал бы по–мальчишески прятать ключи, если бы в сейфе на самом деле хранилось что–то секретное; всякий сейф можно в конце концов открыть. На этот раз пришлось автогеном вырезать замок в бронированной дверце, что удалось сделать только на третий день.
Новый следователь ничуть не удивился, когда узнал, что ничего изобличающего в сейфе не обнаружено.
Кертнер уже понял, что у нового следователя совсем другой уровень мышления, нежели у тщедушного коллеги, никудышного психолога. Этот дотошнее, догадливее, умнее предшественника, и разговаривать с ним будет нелегко.
Коротышка не спускал с Кертнера колючего взгляда, а новый следователь избегал того, чтобы допрашиваемый читал ход его мыслей, и, наоборот, сам прятал глаза за дымчатыми стеклами. Не про таких ли людей Достоевский где–то сказал: «С морозом в физиономии»?
У нового следователя аккуратная, круглая, похожая на тонзуру, лысина, окаймленная густыми, уже седеющими волосами — будто темя его выбрито, он священнослужитель и лишь перед допросом снял сутану, а мундир его — не более чем маскарад. На толстом пальце перстень с крошечным черепом, и новый следователь играет своим перстнем, внимательно его разглядывает, будто видит череп впервые.
— А куда делся скафандр, который вам продали в Монтечелио весной этого года? — неожиданно спросил следователь.
Кертнер оценил опасность вопроса и ответил без запинки:
— Чемодан со всеми кислородными доспехами лежал на моем шкафу. Я давно не пользовался герметической маской.
— Никакого чемодана на шкафу не было.
— Значит, его унесли ваши сотрудники при обыске.
— Для чего?
— Для того чтобы вы могли утверждать — чемодана не было… Я уже имел честь поставить вас в известность о том, что ни за одну вещь, «найденную» вашими полицейскими при обыске в мое отсутствие, и ни за какую пропажу я отвечать не намерен. Пользуясь моим арестом, натаскали в дом и включили в опись какие–то чужие чертежи, бумаги, черт знает что. Уже сам обыск в отсутствие хозяина — провокация. Убежден, что если бы вы, синьор комиссар, занимались моим делом с самого начала, вы не допустили бы такого беззакония и не поставили бы себя тем самым в затруднительное положение.