В бывшем дворце
Смешение эпох, культур, стилей, какая-то негармоничная, нелепая фантазия... Может быть, нарочитое стремление, а быть может, патологическая извращенность вкуса породила это здание, поднявшееся здесь в тот год, когда револьверный щелчок в Сараево разбудил миллионноголосое эхо.
Широкая, гранитная, в два десятка низких ступенек лестница с чугунной решеткой, словно характерный английский подбородок, упиралась в мощеную площадь. Она вела к порталу, бессмысленному, как лицо идиота, — чему-то улыбалось, на что-то смотрело бесцветно и пусто. На фронтоне — лепной барельеф: то ли вакханалия, где Вакх был словно типичный баварский шенквирт[49] , толстый и глуповато-добродушный, то ли это действительно был трактирщик, а вакханки, заблудившись во тьме веков, случайно забрели на баварскую ярмарку, и добродушный баварец угощал смазливых странниц. Все здание, двухэтажное, серое, было чудовищно непропорциональным. Правое крыло его оканчивалось квадратной башней, левое было похоже на минарет.
Сквозные, по всей длине фасада, лоджии тянулись уступами в зависимости от высоты колонн, которые без всякой последовательности представляли собой то готический, то романский, то вдруг мавританский стили. Словом, если останки этого сооружения предстали бы некогда грядущим археологам, то они пожали бы плечами, а вопрос о принадлежности данного памятника к определенной эпохе и национальности передали бы на рассмотрение психологов и электронных машин.
Архитектор, по-видимому, пожелал, чтобы его имя в связи с этим «шедевром» не упоминалось; если это так, то воля его была выполнена.
Что касается того, по чьей вине выползло на свет это чудовище, то некоторые сведения о нем есть. Карл фон Швиц, лотарингский дворянин — вот виновник того, что педантичная, чисто немецкая сухость и четкость ансамбля площади была нарушена.
Безудержный в искании жизненных удовольствий, он без оглядки на возможных косвенных наследников опустошал свой карман. В июле 1915-го года, вернувшись из госпиталя после контузии на Сомме, он однажды ночью приказал своему единственному слуге, на попечении которого находился нелепый дворец, зажечь весь запас свечей в большом зале второго этажа, а когда свечи были зажжены, фон Швиц потребовал выставить на столы весь запас его оскудевшего погреба.
Слуга принес 15 дюжин французского шампанского и рейнвейн.
Оставшись наедине с легионом бутылок, фон Швиц запер дверь. А когда пол начал раскачиваться, как палуба штормующего судна, а зрачки фон Швица расширились и побагровело лицо, он достал пистолет.
Гремели выстрелы, вздрагивали язычки пламени свечей, терпкая пенистая кровь растекалась по скатертям, жалобно звенели осколки бутылок, падая на потемневший паркет, и жалобно причитал за дверью старик-слуга, умоляя Карла «не делать глупостей».
Потом оказалось, что осталась одна обойма, а бутылки шли на него рядами, как французы на Сомме.
Последнюю пулю фон Швиц, как и подобает храброму офицеру перед лицом грозящего плена, пустил себе в висок.
Прямых наследников у него не оказалось, а косвенные помалкивали, вероятно, зная, что ничего, кроме неприятностей, связанных с уплатой долгов, наследство не принесет.
B том же году дворец купил с аукциона разбогатевший богемский еврей Коплер. Осторожный, расчетливый, он не поскупился — золотой ключ открыл врата и сердца магистрата. Чудище незадачливого фон Швица сделалось фешенебельным казино...
В тот год, когда в пивных погребках, громче обычного, стучали высокими глиняными кружками, и речи охмелевших завсегдатаев были угрожающими, как брожение молодого вина в ветхом бочонке, а в звуках «Хорст Весселя» слышалось голодное рычание льва-пустынника, в тот год к Коплеру пришел наследник фон Швица и заявил о своих правах.
Он пришел однажды вечером — и не один. Их было шесть в коричневых рубахах.
На улице шел дождь.
Наследник, как и следует главному действующему лицу, вошел первым, оттолкнув испуганную служанку.
Коплер вышел в шлафроке, руки его слегка дрожали, на лице тлела испуганная виноватая улыбка.
Наследник, долговязый шатен с плоским лицом и двумя стальными буравчиками под сросшимися бровями, разомкнул зубы:
— Отто Рейлен! А ты — Коплер?
— Да-да, Коплер... Садитесь, пожалуйста, — засуетился Коплер. Руки его затряслись сильней; он уже знал это имя — Отто Рейлен!
Отто Рейлен — это крики истязаемых, ночные выстрелы, пожары... Отто Рейлен — начальник штурмовиков.
Штурмовики стояли усмехаясь.
Рейлен шагнул к Коплеру.
— Ты знаешь, жид, чей это дом, а?
Коплер затрепетал.
— Это дом покойного Карла фон Швица... Я честно купил его у магистрата... — белыми губами прошептал Коплер.
— Честно?! Что значит честно, а?
— Я уплатил сумму...
— Ты знаешь, что я — наследник! — рявкнул Отто.
Коплер молчал.
— Сейчас я тоже честно заплачу тебе, Коплер, — спокойно сказал Рейлен, и в его руке появился тускло блестевший «вальтер».
Штурмовик выстрелил в упор два раза подряд...
На улице, укутанные в плащи, курили два постовых шуцмана. Они слышали выстрелы.
Спустя полчаса из окон второго этажа коплеровского казино начали выбиваться языки пламени...
— Смотри, Ганс, Коплер горит, — сказал шуцман другому, толкнув его в бок. Тот повернул голову, помолчал, наблюдая за пляской огня, потом сказал:
— Отто веселится! Пойдем отсюда.
...Отто Рейлен не любил вспоминать об этом. Забравшись поближе к Рейну, не афишируя своих прежних успехов в «третьем рейхе», Рейлен терпеливо ждал, всем своим существом ждал грядущего антрепренера.
И такое время пришло...
«Казино Коплера?» — удивленно спросит горожанин средних лет. — «Извините, не знаю».
«Ведомство Рейлена?» — горожанин любого возраста расскажет, как найти шедевр архитектуры, в котором некогда было казино, а теперь обитало таинственное ведомство Рейлена.
...Возле лестницы остановилась густо-кофейного цвета машина. Из нее легко выпрыгнул человек в элегантном коричневом макинтоше. В лице ничего выдающегося, если не считать чисто выбритого подбородка, очень похожего на лестницу, по которой приехавший бодро вбежал к порталу и исчез за массивной резной дверью...
В вестибюле приехавшего остановил человек со стандартным, незапоминающимся лицом.
— Я вас слушаю, — глухо сказал он, упершись взглядом в подбородок приехавшего и непочтительно держа руки в карманах.
— Мне нужен шеф! — выплюнул ему в лицо приезжий и брезгливо покривил тонкие губы, его подбородок на полдюйма выехал вперед.
Не поднимая глаз выше презрительно-угрожающего подбородка, стандартный тип спросил:
— Как доложить?
Гость назвал себя.
— Черт возьми! Поторопитесь!
Глаза служащего забегали, как мышата у закрытой норы. Словно отдернули бесцветную портьеру, закрывавшую солнечный свет, на лице появилась улыбка.
— Извините... Я предупрежден о вас. — Он почтительно наклонил голову.
Звонок из вестибюля опередил гостя, поэтому, когда он вошел в кабинет, Рейлен уже шел ему навстречу.
Обменявшись полупоклонами, погрузились в глубокие кресла.
Молчание прервал гость:
— Чем можете порадовать, мистер Рейлен?
— Сегодня ночью агент уведомил нас, что операция идет успешно... — твердым голосом сказал Рейлен.
— Как это выглядит конкретно?
— Развернутой информации мы получить не можем. Каждый шифр имеет ключ. Закрытое умом одного может быть открыто умом другого. Поэтому приходится довольствоваться лаконичными формулировками.
— Это не нуждается в пояснении, но тем не менее, мы, — он нажал на последнее слово, — не можем довольствоваться общими фразами.
— Но... — попытался возразить Рейлен.
— Мой сегодняшний визит, — не обращая внимания на эту попытку продолжал гость, — вызван необходимостью выяснить истинное положение и, в зависимости от того, каким оно окажется, принять то или иное решение. — Глазок сигары осветил на мгновение в сумраке кабинета тяжелую бронзовую тунику склонившейся над пепельницей Венеры.
— Мы потеряли трех опытных людей, из них одного отлично законспирированного там, в России. Это большая потеря.
— Прелюдия затянулась, — сказал гость, закуривая новую сигару. — Я уполномочен сделать вам жесткое предупреждение.
Как волчья пасть, промахнувшаяся мимо горла настигшей борзой, щелкнул портсигар.
— Я вас понял.
Оба встали.
Два полупоклона, две вежливо-холодных улыбки, и они разошлись, как расходятся два пса, обнюхавшие друг друга, — притворно-безразличные и настороженные.
Оставшись один, Рейлен позвонил Шлихтеру.
— Явитесь немедленно!
«Цветовод-любитель»
Едва ли кто-нибудь из соседей знал его ими и отчество. Знали только фамилию — Савосин и инициалы: Я. М.
Эту тайну освещал уличный фонарь, на стекле которого ниже номера небольшими черными буквами была написана фамилия нового владельца. Она появилась после того, как вызванный на похороны бабушки наследник приехал из Харькова, проводил в последний путь сухонькое морщинистое тело, некогда бывшее Ириной Захаровной Клюевой, а попросту среди соседей — «бабушкой Иринкой».
Через день после похорон на стендах «Горсправки» появилось объявление:
«Продается дом кирпичный 6х8 м, крыт черепицей, имеется сарай. Об условиях справляться по адресу: ул. В.Нагорная, 46, А. Николаев. От 9 утра до 8 ч. вечера».
Через три дня наследник уехал, а в теремке «бабушки Иринки» поселился новый владелец.
Ему было лет пятьдесят, был он крепкого сложения, широк в кости и немного сутуловат. Из-под невысокого, скошенного к переносице лба по-мышиному сторожко смотрели небольшие серые глаза, а длинный прямой нос немного скрадывала скобка рыжеватых прокуренных усов.
Недели две после его переезда во дворе кипела работа — два плотника ставили высокий, подогнанный доска к доске забор. Старый, очень удобный для бесед с соседками забор был превращен в штабель напиленных дров.
После того, как вырос новый забор, на калитке и воротах появились новые запоры, а двор был тщательно, под метелку прибран, во владениях Савосина наступила полная тишина.
А спустя два месяца соседский мальчишка Колька Щеглов ценой продранных штанов и последовавшей за этим взбучки первым узнал тайну савосинского двора.
Когда он, оттолкнувшись от шаткой спины Васьки Прохорова, пыхтя и от усердия закусив язык, взобрался на забор, его шкодливым глазам открылась картина, даже отдаленно не напоминающая прежний, знакомый до мелочей двор «бабушки Иринки». Прежней оставалась, пожалуй, только дорожка, ведущая в маленькую тесовую будочку в углу двора.
Весь двор занимали цветочные клумбы разных форм и размеров. Цветы, цветы, цветы... Некоторые уже цвели, горделиво взметнув мохнатые головы, другие были бутонами, зелеными от натуги в попытке раздвинуть неподатливые лапы подчашечных жестких лепестков.
С этого дня соседи, если заходила об этом речь, называли Савосина — «цветовод». Знали соседи, что получает он пенсию, третьего числа каждого месяца приходил почтальон и вручал ему деньги. Иногда приносил и письма.
Год за годом богаче и разнообразней становилось цветочное хозяйство. Но цветы Савосин не продавал, жил по-прежнему бирюком...
...Ветреная ночь медленно отползала на запад, теснимая наплывающей белесой мглой. Городок спал сладким предзоревым сном. На улицах — ни души, только ветер-непоседа гуляет по подворотням. Верхняя Нагорная — окраинная улица, на ней тем более в этот час не найти живой души.
Но вот торопливо и тяжело зазвучали шаги...
Человек вышел из-за угла, в руках чемодан — не очень большой, но, видимо, тяжелый; человек сильно кособочился и тяжело ступал.
Возле калитки дома № 46 он остановился, поставил чемодан, потом слабо щелкнул металл, и человек исчез во дворе. Калитка беззвучно закрылась.
Но не успела потревоженная тишина занять свои прежние позиции, как новые звуки вспугнули ее.
Длинная легковая машина промчалась по улице, ныряя на проточенных ручьями канавах, и остановилась на углу. Из нее вышли четверо и молча, быстро пошли к дому № 46.
Двое подошли к калитке, двое, обогнув дом, вошли во двор, на который выходил задний забор савосинского двора.
Один из приехавших постучал в калитку. В доме — ни шороха. Тишина.
Приехавшие переглянулись.
— Придется через забор, — тихо сказал один. Второй молча кивнул. Он нагнулся и, поустойчивей расставив ноги, стал к калитке, как это делают мальчишки, играющие в «козла».
Но в этот момент во дворе скрипнула дверь и чуть сипловатый голос спросил:
— Кто там?
— Откройте! Милиция, — ответил один.
— В чем дело?
— Откройте, объясним.
— Сейчас. Оденусь... — Тихо скрипнула дверь
И вдруг в глубине двора что-то слегка треснуло, потом глухо упала какая-то тяжесть... Властный голос крикнул: «Ложись».
Потом послышался топот многих ног, сухой треск выстрела, будто кто-то рванул пополам кусок клеенки.
Через несколько минут из-за угла вышли три человека. Впереди шел, руки назад, Савосин, за ним — приехавшие.
Пришлось перелезть через забор, открыть калитку.
— Обыск, товарищ капитан? — спросил один из приехавших у темноволосого коренастого капитана.
— Обождите. Может быть, не будем играть, Савосин? — спросил Громов.
— Играть? — прокуренная скобка распрямилась, обнажив крупные желтоватые зубы. — Вы лихой, капитан. Остудите пыл. — Глаза «цветовода» глянули на Громова со свирепой насмешкой.
— Где передатчик? — спокойно спросил Громов.
— Какой передатчик? — Савосин ухмыльнулся.
— Тот, который работал на волне 37,5 м.
— Вы, капитан, ошиблись адресом.
— Вот как! — Громов улыбнулся и, обращаясь к сотрудникам, приказал: — Произведите обыск!
Через полчаса оперативная группа Комитета госбезопасности покинула осиротевший дом, увозя Савосина и коротковолновый портативный радиопередатчик, обнаруженный в клумбе с подъемным верхом, над которой невинной белизной красовались пышные хризантемы.
Рядовая история
— Ты сегодня прямо жених! — протягивая Глазунову руку, сказал Протасов.
— Завтра еду! — Глазунов хлопнул его по плечу.
— Ну, слава аллаху! А то ты уже так изождался, что и брат не узнает. Скажет: что это за святые мощи прибыли.
— Брат меня в любом случае не узнает, — с теплой грустью тихо сказал Глазунов.
— Это почему же? Пластическая операция? Неуплата долгов? — Протасов засмеялся.
— Я разве тебе не рассказывал? — Глазунов удивленно поднял брови.
— О чем?
— Свою семейную историю.
— Нет, Расскажи, Петя, только, погоди, не на улице. Пойдем-ка вон туда, на призывный свет аргоновой рекламы.
В ресторане, просматривая меню, Протасов спросил:
— Ты будешь что-нибудь?
— Нет, я недавно обедал.
Протасов позвал официантку.
— Бутылочку «Шампанского» и апельсинов.
Сдирая сочную кожуру с большого апельсина, Протасов сказал:
— Ну, Петя, ты меня закапканил обещанной историей, рассказывай!
— Рядовая история, — начал Глазунов. — Родился я в Волоколамске. Отец работал слесарем-котельщиком в депо, мать не работала. После родов мать долго болела, а потом не могла больше иметь детей, так говорили врачи. Но в тридцать третьем появился у меня брат Колька. А мне тогда уже 15 было. Отец умер перед войной от рака печени. Учился я в это время в институте. Пришлось бросить. Поступил механиком в гараж. Потом сорок первый. 16 июля из дверей теплушки последний раз помахал матери рукой.
Колька стоял рядом с матерью в штанишках с помочами и шмыгал носом. Вот когда я его последний раз видел. Был он тогда, как стручок болгарского перца... — Глазунов замолчал, отпил несколько глотков вина, глаза его смотрели мимо Протасова.
— Потом, — словно проснувшись, продолжал Глазунов, — швыряло меня с фронта на фронт — служил в бомбардировочной авиации стрелком-радистом. Получил от матери несколько писем, а в октябре пришло последнее — от соседей. В наш дом попала бомба. Мать откопали соседи, похоронили, а Колька уцелел — стоял в это время в очереди за хлебом. После оккупации пытался я разыскать его, но он как в воду канул. И вдруг спустя 18 лет получаю от него письмо. Оказывается, наши, отступая, увезли его с собой, сдали в детприемник в Москве, потом долго странствовал он по детдомам, а теперь... — Глазунов достал бумажник, вынул из него фотокарточку, протянул Протасову: — Видишь, какой?
Молодой широкоплечий старший лейтенант весело смотрел на Протасова. Он был не похож на Глазунова.
— Ну как, есть сходство с тем болгарским стручком, которого ты запомнил? — спросил Протасов.
— Очень слабое. Я, скорее, сердцем его чувствую, чем глазами.
— Ну, а ты ему послал свою? — спросил Протасов, возвращая карточку.
— Нет, к случаю — не оказалось, а теперь сам еду. Так даже интересней.
— Да, война много хитрых узлов завязала, — растягивая слова, сказал Протасов. — Не одного живого до сих пор, как покойника, оплакивают. Ну, Петя, давай выпьем за все, что хорошо кончается! За вашу встречу. — Они чокнулись, выпили до дна.
Заиграл джаз. Протасов задумчиво разминал сигарету, на его лицо наползала легкая тень. С каким-то ожесточением или отчаянием чиркнул спичкой, затянулся дымом глубоко, жадно.
— Ты что засентябрил, Гриша?
— Так... — неопределенно ответил Протасов. — Ты вот что, Петя, запиши-ка мой хабаровский адрес. Может, сведет еще жизнь...
— Ну что ты, в самом деле, размокропогодился! — с укоризной сказал Глазунов.
— Домой, что ли, ехать? — задумчиво сказал Протасов. — И там — один черт...
— Ты же хотел на курорт, к морю?
— Хотел...
— И вдруг перехотелось? Езжай, дурака нечего валять! Сдует с тебя морской воздух грусть, как пух с одуванчика!
— Нет, Петя, не сдует, — цепкая она, как репей! Так ты запиши все-таки мой адрес.
— Запишу. Только не здесь.
— А где же?
— В вагоне. Понял?
— Конечно, я провожу тебя завтра. Но почему именно в вагоне надо писать адрес?
— Потому, — глаза майора заиграли веселыми искорками, — что не ты меня будешь провожать, а я тебя! Довезу и вытряхну возле моря!
— А ведь это — идея! — Лицо Протасова засветилось, как озимь после дождя, залитая солнцем.
— Значит, идет?!
— Идет, Петя!
— Ну, что пойдем, нытик и пессимист?
— Пожалуй, — улыбнулся Протасов.
Они попрощались у остановки автобуса.
Поезд идет на юг
Монотонно постукивали колеса, отсчитывая стыки. За окном, исчерченным косым почерком дождя, — поля с почерневшими безголовыми подсолнухами, разлохмаченными стеблями кукурузы. Черные пространства зяби, безголосые прозрачные рощи, а вдоль насыпи, на столбах — обязательно вороны с начищенным до глянца оперением. Домики путевых обходчиков с просторными дворами, по-хозяйски сметанными стогами сена, важно ковыляющими гусиными стайками и озабоченно-деловитыми, нахохленными курами, ребятишками, которые на каждый проходящий поезд смотрят с одинаковым восторгом — словом, все примелькавшееся до невосприятия тем, кому часто приходится ездить в поезде осенней порой.
В купе было только два пассажира — Протасов и Глазунов. Да и в других — чувствовалось, что курортные месяцы миновали, — пассажиров было мало.
Глазунов отложил «Огонек», посмотрел на часы.
— Ого! Уже семь часов едем!
Протасов откинул с лица газету, приподнялся на локте:
— Что?
— Ничего. Убаюкало тебя? Это полезно, сонная терапия.
Протасов зевнул и сел на постели, поджав ноги.
— Перекусить надо, а? — сказал он.
— Рановато, пожалуй, — ответил Глазунов, укладывая в офицерский планшет содержимое бумажника.
Протасов сонливо и рассеянно смотрел в окно.
Уложив документы, Глазунов щелкнул кнопками и, накрутив длинный, тонкий ремень вокруг планшета, сунул его под подушку.
— Бр-р-р! Сыро, холодно, ветрено. — Протасов поежился и отодвинулся от окна. — Пойдем все-таки пообедаем? А?
— Ладно. Сейчас умоюсь, и пойдем.
Глазунов взял полотенце, мыльницу и вышел из купе.
...Причесываясь, Глазунов внимательно рассматривал себя в мутноватом от сырости зеркале. Улыбнулся и сам себе вполголоса сказал:
— Итак, ложимся на заданный курс к неведомой цели. — Потом достал из бокового кармана кителя маленькую коробочку, открыл, взял из нее какой-то шарик, похожий на витаминизированное драже, коробочку бросил в унитаз и нажал смывную педаль. Понюхал шарик, лизнул, бросил его в рот, проглотил и запил водой из умывальника.
Осенние сумерки приникли к окнам вагона. Колеса выстукивали торопливый однообразный мотив.
Летчики заказали порционные блюда, пришлось ждать. Протасов бесцельно бросал свернутую воронкой бумажную салфетку, целясь попасть в графин. Глазунов невидяще смотрел в темные окна.
Неловко повернувшись, майор задел столовый прибор: вилка, звякнув, упала на пол. Глазунов смущенно посмотрел на подходившую к столику официантку, быстро отодвинул стул, резко нагнулся, чтобы поднять вилку, но, громко охнув, схватился рукой за правый бок, а головой приник к столу.
— Что с тобой, Петя? — бросился к нему Протасов.
Подошла испуганная официантка.
— Что с вами?
— Уу-оо-х! — глухо застонал Глазунов. И, осиливая боль, перехватывающую дыхание, сказал: — По-мо-ги-те вы-ыйти...
Официантка подхватила его под левую руку.
— Берите, товарищ, с той стороны! — не очень вежливым тоном сказала она Протасову. — Нужно вывести в тамбур, на свежий воздух.
Глазунова вдруг начало тошнить, лицо резко побледнело.
Протасов, придерживая его за правое плечо, растерянно приговаривал:
— Ну что такое, что такое...
Появился начальник поезда.
— Заболели, товарищ майор? — соболезнующе спросил он, наклонясь к Глазунову. Начальник уже успел узнать у официантки, что майор ничего не пил и не ел — значит, просто какой-то приступ.
— Сейчас я сообщу в М. Там вас снимем, товарищ майор. Потерпите.
— Уу-ах! — Глазунов скрипнул зубами, плотней прижал руку к правому боку.
В М., куда прибыли через полчаса, поезд еще не совсем остановился, а в вагон № 6 уже прыгнул врач. На перроне стояли два санитара с носилками.
Осмотрев Глазунова, врач сказал:
— Снимать будем, товарищ майор. Острый аппендицит. А с ним шутки плохи.
Вошли санитары.
— Я, Петя, с тобой выхожу. Буду ждать, пока поправишься, — заверил Протасов.
Глазунов сделал попытку запротестовать, но Протасов обиженным тоном сказал;
— Не спорь! Я выхожу.
Глазунов слабо улыбнулся. Его положили на носилки.
Протасов снял свой и его чемоданы, откинул подушку на постели Глазунова и, взяв планшет, одел его через плечо. Минуту спустя он шел за носилками по перрону.
Пять «золотых пилюль»
На следующий день утром Протасов нервно ходил по маленькому вестибюлю городской больницы, ожидая известия о состоянии Глазунова. «Бог дал, бог взял, — со злостью думал Протасов. — А тут случай дал, случай и взял. Черт побери. Остается всего две недели до двадцать пятого»...
— Кто к больному Глазунову? — спросила пожилая старушка-санитарка, выйдя в вестибюль.
Протасов быстро подошел к ней.
— Я к Глазунову, сестра. Как он?
— Вас просит к себе дежурный врач, — не отвечая на его вопрос, сказала санитарка. — Оденьте халат.
Протасов набросил на плечи короткий с ржавой отметиной больничный халат, пошел за санитаркой.
Врач сидел за столом и что-то писал.
— Тихон Владимирович, — сказала санитарка, — вот к больному Глазунову товарищ.
Врач поднял голову, заблестели стекла пенсне. «Наверно, страдает одышкой», — подумал Протасов, окинув его глазами.
— Садитесь. Одну минуту. — Он торопливо дописал что-то, встал и заходил по кабинету, потирая на груди маленькие пухлые руки.
— В положении вашего друга утешительного очень мало, товарищ... мм...
— Протасов.
— Товарищ Протасов. Диагноз подтвердился — острый аппендицит. Вчера сделана операция, но... мы опасаемся за исход...
— Как, чтобы от аппендицита умер человек?
— К сожалению, в народе бытует превратное представление об аппендиците, как, скажем и о гриппе. Люди не учитывают, что эти болезни чреваты осложнениями. Если примененные нами антибиотики победят и начавшийся перитонит будет погашен, то благоприятный исход гарантирован. Но если воспаление будет развиваться, возможны очень неприятные результаты, — невозмутимо ответил врач, немного наклонив голову набок, поблескивая стеклами пенсне.
— Как сейчас состояние? — спросил Протасов.
— Пока удовлетворительное.
— Он в сознании?
— Да, разумеется.
— Ему что-нибудь можно принести из пищи?
— Нет, сейчас следует воздержаться.
— Ну, а если, например, апельсины? Сок он может высасывать, а мякоть не глотать.
— Это можно, — сказал врач.
— Я обратил внимание, когда ждал в вестибюле, на расписание приема передач больным. Я вас попрошу в порядке исключения разрешить мне передать апельсины во внеурочное время. Можно? — Голос Протасова был почтительно-просящим, но без заискивания.
— Хорошо, я распоряжусь.
— Спасибо, доктор. — Протасов попрощался с врачом и вышел.
В гостиничном номере он долго возился с какими-то бумагами, что-то рисовал.
В полдень Протасов принес в больницу аккуратно упакованный сверток, в нем было пять крупных отборных апельсинов.
— Передайте, пожалуйста, больному Глазунову, — сказал он санитарке.
— Записку будете передавать? — спросила она.
— Нет, скажите, что зайду вечером. Пусть поправляется.
Вечером он не зашел в больницу, а позвонил туда.
«Городская больница слушает!» — сказал молодой женский голос
— Скажите, каково состояние больного Глазунова, — сказал Протасов. Правая бровь его дрогнула и сломалась.
— Глазунова? — голос прозвучал испуганно. — Одну минуту обождите, сейчас подойдет врач!
Желваки, скользнув вверх, шевельнули мочки ушей Протасова, лицо было каменно-спокойно.
— Алло! Кто у телефона? — спросил раскатистый мужской голос
— Я хотел узнать состояние больного Глазунова, — спокойно сказал Протасов.
— Вы — товарищ больного?
— Да.
— Кхм... Я попрошу, чтобы вы сейчас приехали к нам...
Протасов рывком повесил трубку.
Выйдя из будки, он остановил такси, заехал в гостиницу и на этой же машине уехал на вокзал. Спустя час скорый поезд мчал его дальше на юг...