— А ну дай я.
— Попробуй, может, понравится.
Лев Яковлевич взял лом и принялся ковырять спрессованный временем нанос.
— Ты возьми рукавицы, а то пузыри натрешь, — посоветовал я ему.
Танчук ковырнул еще пару раз, а потом отставил в мою сторону лом и сказал:
— Валяй дальше. У тебя это лучше получается.
Мы оба рассмеялись, так как хорошо поняли друг друга.
— Так и быть. Я расчищу этот подход, но потом, дорогой Лев Яковлевич, всем нам придется строго выполнять свою норму.
— Потом, как говорит уважаемый нами Музыченко, побачымо.
Сейчас Льву Яковлевичу бесполезно внушать какую-либо мысль о необходимости быстрейшего окончания работ по очистке траншеи. Также бесполезно призывать его сейчас же самому взяться за эту работу. Его нужно заставлять работать.
Приступая к расчистке подхода к южному концу траншеи, я не был до конца уверен в том, что и с этой стороны откроется такая же картина поперечного сечения рва, какая была обнаружена Сугако. Поэтому я задал Танчуку вопрос:
— Лев Яковлевич, ты видел с той стороны, что там когда-то была траншея?
— Что за вопрос, — это форма утвердительного ответа Танчука.
— А как ты думаешь, здесь будет то же самое, когда я закончу расчистку, или нет?
— Это надо обмозговать, — ответил явно заинтересованный Лев Яковлевич.
Он взял кирку, пошел к северному концу траншеи и начал что-то измерять. Закончив свои расчеты, он вернулся и сказал:
— Два метра двадцать сантиметров.
— Что это значит, Лев Яковлевич?
— А это значит то, что значит, — ответил загадкой Танчук и принялся за такие же измерения на южной стороне. Вначале он продолбил в радиальном направлении неглубокую бороздку в том месте, где по расчетам должна быть засыпанная траншея, а потом, после повторных измерений, намеченную бороздку углубил.
— А ну иди теперь сюда, — пригласил меня Лев Яковлевич. — Смотри и думай.
Я подошел к Танчуку и внимательно посмотрел на бороздку. В ней явственно обозначился участок, более глубокий и по длине соответствующий ширине предполагаемой траншеи. За пределами этого участка борозда еле намечалась. Видно было, что там был сплошной гранит.
— Ну и что ты теперь скажешь? Что у Танчука на плечах?
— Лев Яковлевич, у тебя же министерская голова! — воскликнул я.
— Мне об этом говорил еще два года назад сам дядя. А дядя, между прочим, всегда говорит дело. Ему можно верить.
— Слушай, Лев Яковлевич, раз у тебя такая светлая голова, — похвалил я его, — придумай что-нибудь такое, чтобы можно было и траншею отрыть, и мозолей на руках поменьше заработать. Можно, конечно, выполнить дело и так, но лучше, если оно делается с головой. А еще лучше, если оно делается с хорошей головой.
— Ты, я вижу, тоже говоришь дело, — засмеялся Танчук.
К полудню я все-таки закончил расчистку площадки с южной стороны. Полностью подтвердилось первоначальное предположение о том, что траншея опоясывает вершину горы полукругом и своими концами выходит с северной и южной сторон на площадку. Теперь осталось самое главное и трудное — очистить ров от слежавшегося наноса. Я взял графики дежурств радистов и сигнальщиков и выписал фамилии тех, кто был свободным от вахт в дневное время. Составленный график расчистки траншеи показал командиру.
— Вы что, может быть, и с командованием дивизиона согласовали этот вопрос?
— А зачем нам такими вопросами беспокоить командование?
— Значит, по-вашему, это мелочи?
— Не мелочи. Но этот вопрос можно решить и нам самим. Я все-таки комсорг и считаю, что главное в комсомольской работе — боевые дела нашего отделения.
— Вот что, краснофлотец Нагорный. Не стройте из себя всезнайку. Работу пока прекратить. Может, у командования есть свои планы, а вы этим только испортите дело. Ясно?
— Да что-то не очень.
— Значит, опять пререкаться? Ну что ж, на этот раз придется писать рапорт. Пусть разбирается с вами командование. Кру-у-гом!
Мне ничего не оставалось, как только повернуться на сто восемьдесят градусов и с приложенной к бескозырке рукой уйти в расположение поста. «Вот ведь до чего дело дошло, — проносились в голове невеселые мысли. — Из-за своей дурацкой амбиции может погубить нужное дело». Лученок, стоявший на площадке, по мрачному выражению моего лица определил, что дела у меня неважные.
— Што здарылася, Микола?
— Дрянь дело, Михась, — и передал ему содержание моего разговора с Демидченко.
— Не, братка, так справы не пойдуць, — неопределенно ответил Михась.
— Ты что надумал? — встревожился я.
— А гэта мая справа.
На площадке появился Демидченко. Я слышал, как Михась просил разрешения съездить в штаб дивизиона по каким-то своим личным делам.
— Нет, краснофлотец Лученок, у меня появились более неотложные дела. Так что оставайтесь здесь за меня, а я поехал в штаб, — ответил ему командир отделения.
— Пачув усе ж, што смаленым запахла, — заключил Михась уже тогда, когда Демидченко был далеко внизу.
Когда у меня портится настроение, я часто ухожу на то место, с которого в первый раз наблюдал орлов. Ляжешь, бывало, под кустом, так чтобы тебя не было видно, и смотришь. Внизу пропасть, а почти рядом с тобой орлиное гнездо. Почти полтора месяца длилось насиживание. В гнезде чаще оставалась орлица, крупная красивая птица. Я смотрю сейчас на нее и вижу, как она нехотя отворачивает свою буровато-охристую голову в сторону от назойливых, уже начинающих опериваться птенцов. Они пытаются достать своими клювами клюв матери. Невдалеке показалась вторая птица. Увидела ее орлица и тотчас же, привстав и взмахнув темно-бурыми крыльями, улетела за добычей. Мне приходилось видеть, как птенцам приносили и мелких грызунов, и рыбу, а однажды где-то раздобыли даже зайца. На этот раз к столу был подан, кажется, сурок. Прилетевший орел был меньше своей подруги, но с такой же гордой и величественной осанкой. Маринка, оказывается, знала, что на этой скале уже не первый год гнездятся орлы. Называла она их орланами-белохвостами. И надо сказать, что это название полностью соответствовало их внешнему виду. На фоне темно-бурой окраски крыльев сильно выделялся белый хвост. Красиво, как королевская мантия, выглядит передняя часть туловища птицы. Беловатые поля перьев чередуются с буроватыми отметинами. Орел, придерживая когтями добычу, отрывал от нее клювом кусочки и протягивал их птенцам. Даже не верилось, что у такой сильной хищной птицы могут быть такие неторопливые, почти нежные жесты. Кормление закончено. Орел отправился на поиски новой жертвы. Один из насытившихся птенцов, если только они когда-нибудь насыщаются, повернулся хвостовой частью к краю гнезда и сильной струей, как выстрелом, отправил свой помет в пропасть. У орлов инстинкт чистоплотности, оказывается, развит гораздо сильнее, чем, скажем, у голубей: Меня поразило, что воробьи могут находиться почти в самом орлином гнезде. Они нисколько не боятся хищных птиц, легко устраиваются рядом с их жилищем, часто ссорятся из-за каких-нибудь объедков, остающихся от принесенной добычи. В этом мирном сосуществовании хищников и их нахлебников кроется, наверное, свой глубокий биологический смысл. Рассматривая этот небольшой уголок живой природы, я почувствовал, что совсем успокоился и могу продолжать заниматься своими воинскими делами.
10
Сегодня Первое мая. Демидченко еще вчера выпросил у командира взвода увольнительную и уехал в Севастополь. Обязанности командира отделения, как всегда, были возложены на Лученка. Сразу же после обеда я подошел к Михасю и прямо ему сказал:
— Ты знаешь, что я уже почти месяц не видел Маринку?
— Ведаю, а што?
— А то, что ты должен дать мне увольнительную.
— А у мяне няма паперы.
— А ты пусти без паперы, — передразнил я Михася.
— А як патруль сустрэне?
— Не сустрэне, — начал я подлаживаться под Лученка. — Я обойду его стороной.
— Ну глядзи мне. Пападзешся — сам выкручвайся.
— Не бойся, Михась, не подведу.
Вначале я направился к Кирюхе Пуркаеву, захватив с собою мои собственные радиотелеграфный ключ и наушники. Без обещанного подарка идти к нему нельзя. Пуркаев был у себя во дворе.
— Кирюха, — позвал я его. — Выйди на минутку.
— Привет, — подбежал он ко мне. — Почему не показывался столько?
— Это долгий и неинтересный для тебя разговор. Поздравляю тебя с праздником. Вот обещанный мною подарок, — развернул я газету.
— Ух ты! Вот здорово! — Кирюха моментально забыл обо мне и помчался показывать подарок своим дружкам. — Вот, смотрите, что у меня, — услышал я слова Кирюхи.
Тройка ребят внимательно рассматривала ключ и наушники.
Они, конечно, знали их назначение, так как Пуркаев тут же надел наушники и начал «передавать» радиограмму.
— Пи-пи-пи-пи-пи-пь, — услышал я имитацию радиотелеграфных сигналов.
После минутной «передачи» Кирюха сбросил наушники, подбежал ко мне и без предисловий спросил:
— А что тебе подарить?
Я улыбнулся догадливости Кирюхи, развел руками и сказал:
— Сам знаешь.
— Это я мигом. Выпрошу у деда Саватея самых-самых.
— Для двоих, — крикнул я.
— Ладно, — не сбавляя скорости, ответил Кирюха.
Оставшиеся мальчишки (один — с ключом, другой — с наушниками) подошли ко мне. Их интересовало все: где я познакомился с Пуркаевым, как сделать, чтобы в наушниках был звук, где можно изучить азбуку Морзе и много других, не менее важных, по их мнению, вопросов. Показался Кирюха.
— Красивые черти, но колючие. Пока донес — весь исцарапался. Осторожно. Не исколись и ты, — давал мне наставления Пуркаев.
— Постараюсь. Руку.
Я шел к Хрусталевым и не отрывал взгляда от цветов. Дед Саватей действительно постарался: срезал десять крымских роз и, перед тем, как передать их Кирюхе, наверное, побрызгал их водою. На лепестках роз дрожали, переливаясь всеми цветами радуги, крупные водяные капли. Что связывало деда Саватея с Кирюхой? Об этом я мог только догадываться. Одно для меня было ясно: они крепко дружили. Иначе не объяснишь такую щедрость деда.