нет, нельзя. «Не приходи ко мне целую неделю. Я разберусь и, может, сама тебя позову», — сказала она на прощанье. И придумала же это волшебное зеркальце. Вообще-то она большая выдумщица. Не зря избрали ее комсоргом.
Как легче одолеть эту каменистую массу? По кусочкам? Можно, конечно, и по кусочкам, но так много не сделаешь. Лучше по способу Лефера: продолбить поперечно бороздку сантиметров на тридцать, потом так же — снизу, у основания, пока глыба сама не даст трещины. На смену кирке, с помощью которой была намечена поперечная борозда, пришел лом.
— Черта с два усидишь в рубке, — показался Танчук. — Как по голове: гуп, гуп, гуп.
Я думал, что буду ковыряться в горе один. Когда ты один, думается о многом, сокровенном, свято хранимом, о чем не всегда расскажешь даже приятелю. Так нет же, пожаловал Танчук, а за ним вскоре — Музыченко и Звягинцев. Уселись чуть повыше. Ни дать, ни взять — древнеримские патриции в первых рядах Колизея. Только мои сослуживцы не в тогах и римских сандалиях, а в холщевых робах. Все отчаянно дымят цигарками с махрой.
— Вот ты, Нагорный, — начал Лев Яковлевич, — кончил десять классов. Скажи мне, кто твоя мать?
Я не догадывался, куда клонит Лев Яковлевич, но знал, что готовится подвох. На всякий случай ответил:
— Наталья Матвеевна Нагорная.
— Это мы знаем, что твоя мать Матвеевна. Ну, а в переносном смысле?
Чертов Лев Яковлевич. Мне работать нужно, а он урок вопросов и ответов устроил.
— Уж не землю ли ты имеешь ввиду? — спросил я на всякий случай.
— Ее матушку, ее родимую. Я знал, что ты, ну может, не сразу, но все же скажешь дело. Так вот, дорогой наш комсорг, если ты признаешь, что земля — наша, а значит, и твоя мать, то почему тогда терзаешь ее тело, как хищник свою жертву. И не как-нибудь, а киркой и ломом. Ты слышишь, как она стонет, когда вгоняешь в ее тело этот толстый железный стержень? Да по кускам ее сердешную.
— Ну и балаболка ж ты, Лев Яковлевич. Мелешь всякую чепуху. А я, между прочим, для вас же стараюсь.
— Почему чепуху? Разве ты не из тех же химических элементов, что и земля?
— Из тех же.
— Разве эти вещества, из которых ты состоишь, не дала тебе земля?
— Дала.
— Тогда разве она тебе не мать?
— Да мать, мать. И что из этого?
— А то, что мать нужно любить, не огорчать и не кромсать ее так, как кромсаешь. Теперь ты не можешь ждать милостей у природы после того, что сделал с ней.
— Эх, Лев Яковлевич, родиться бы тебе лет на тышшу, как говорит Семен, раньше. Ты бы не только Горгия, но и самого Протагора за пояс заткнул.
— Ты нас с буржуазными элементами не сравнивай, — обиделся Звягинцев.
— Да какие они буржуазные элементы? В те времена и буржуазии-то не было.
— Все равно эксплуататоры.
— Что верно, то верно, эксплуататоры были. Но не Горгий и Протагор. Эти учили других софистике.
— А що цэ за хымэра така софистыка? — поинтересовался Музыченко.
— Учение такое.
— Якэ?
— К примеру, — попытался я объяснить. — Да зачем нам далеко ходить за примерами? Вот то, что болтал здесь Лев Яковлевич, и есть софистика. По форме все вроде бы правильно, а по существу чепуха.
Я говорил, но не забывал и о работе. Под конец почувствовал, что блуза моя пропиталась потом. Оставив лом торчащим в выдолбленной борозде, я отошел на несколько шагов в сторону и стал раздеваться. Едва я расстелил для просушки одежду, как услышал тупые удары лома о каменную породу. «Неужели Танчук? Этого не может быть, — успел я подумать, поворачиваясь лицом к траншее. — Лефер! И когда он появился? Сейчас, если я подойду к нему, он скажет: «Отдохни, Николушка, маленько».
— Лефер, да ты что, я сам.
— Отдохни, Николушка, маленько.
— Ну давай разминайся. Только возьми рукавицы.
Я присоединился к сидевшим на «трибуне». Музыченко глубоко затянулся, выплюнул на ладонь комок слюны и, погрузив в него окурок своей цыгарки, спросил :
— Цикаво, чы захватылы того лазутчика, за якым нас посылалы, чы ни?
— Главный старшина говорил, что после нас искали дня три. И как сквозь землю провалился. А ведь это не иголка в стоге сена. Хитрая бестия орудовала.
— Звидкы ж вин зъявывся?
— Черт его знает. Может, из нейтральных вод на простой лодке пробрался.
— От ты скажы мени, комсорг, чому з нашойи вульци, дэ я жыву, выйихав в Нимэччыну Крюгер? Та хиба тилькы Крюгер.
— Кто же он этот Крюгер?
— Людына як людына. Працював слюсарэм. Так ни ж, потягнуло до фашыстив.
— Он что, немец?
— Нимэць.
— Так чему ж тут удивляться?
— Як чому? А братэрство трудящых?
— Значит, Крюгер нестойкий элемент, если фашистам удалось заморочить ему мозги, или просто шкура. Эрнст Тельман не склонил же своей головы перед Гитлером?
— А как ты думаешь, Никола, будет война с Германией? — остановился Сугако.
— Сложный это вопрос, Лефер. Я уверен, что его задают теперь не только ты и не только мне. Я лично думаю, что войны не избежать. Видишь, что делается в Европе? Гитлер уже прибрал к рукам все, что мог, и остановить его теперь практически невозможно.
— Неужели Гитлер такой дурак, что пойдет против Красной Армии. Да еще когда война с Англией.
— Не приходилось ли тебе замечать, — ответил я вопросом на вопрос, — как ведет себя разбуянившийся пьянчуга, да еще когда его подогревают дружки?
— Как не приходилось, приходилось. Ему, бывает, море по колено. Лезет в драку с любым.
— Вот так и Гитлер со своими генералами да капиталистами-дружками. Дружки-то подогревали, науськивали, значит, на нас, пока кое-кому и среди них не перепало. Франция-то — тю-тю. Нет Франции. Англия — та опомнилась, да поздновато.
— Так я к тому и говорю. Неужели Гитлер такой дурак, что будет воевать на два фронта?
— Да нет, не такой он уж и дурак. Просто раньше у него силенок было маловато, и, значит, побаивался. А теперь, когда он прошелся по Европе, можно сказать, как на прогулке, да подмял под себя всех, вот тут у него и может закружиться голова. Если уже не закружилась.
— Ты, Нагорный, полегче насчет Германии, — заметил Звягинцев. — У нас с ней договор. А ты политику разводишь.
— А как же без политики, Сеня? Мы ж комсомольцы и, значит, должны разбираться во всем, повышать бдительность. Благодушие, оно еще никому не приносило пользы. Видел кинофильм про Чапаева?
— Это две большие разницы.
— Разница между благодушием и бдительностью одна, и наша задача— не пустить волка в свой двор. А если уж и заберется, то тут его и прикончить. Вот для чего, между прочим, мы выдалбливаем траншею.
— Ну даешь, Нагорный, — ехидно заметил Звягинцев. — Мало того, что всякие сомнительные слова говоришь, да еще собираешься пускать немцев на нашу позицию.
— Дурак ты, Звягинцев, беспросветный дурак, если способен на такие слова.
— Та нэ дурэнь вин.
— Как ты думаешь, Сеня, — спросил Звягинцева Лев Яковлевич. — Какой человек умнее: у которого мозг весит больше или меньше?
— Факт, у которого больше, — ответил ничего не подозревавший Семен.
— А какой мозг весит больше: у которого много разных там ложбин или у которого их нет совсем?
— И дураку ясно, что без ложбин вес больше.
Музыченко подобрал нижней губой свои шевченковские усы и, пережевывая их, давился от смеха. А Танчук продолжал свое:
— Значит, Петро прав. Звягинцев умнее нас всех, потому что у него всего лишь одна ложбина и та сзади, в самом низу.
Семен понял, что над ним смеются, лишь тогда, когда Музыченко уже не мог сдерживать себя от смеха.
— Больно все вы умные, — обиделся Звягинцев и, поднявшись, направился в радиорубку.
Грохот свалившейся вниз каменной глыбы оборвал разговор и заставил нас приподняться и посмотреть на открывшееся начало траншеи.
— Ур-ра-а! — закричали мы. — Качать Лефера!
— Ну буде вам, буде, — смущенно бормотал Сугако.
Через несколько минут, когда волнение, вызванное общим восторгом, немного улеглось, я увидел небольшой плоский предмет. Он валялся среди разбросанных камней и мало чем отличался от них. Если бы Анна Алексеевна при первой нашей встрече не рассказала о том, что во время балаклавского боя в период Крымской войны небольшой отряд русских войск, возможно, овладел нашей высотой, я бы, наверное, так и не обратил внимания па этот предмет. Теперь же у меня начала теплиться надежда на то, что эта находка не простая, что между нею и далекими крымскими событиями есть определенная связь. Я бережно взял валявшийся предмет в руки и начал осторожно очищать его от спрессованной десятилетиями породы. И по мере того, как отламывались кусочки окаменевшей массы, предмет начал приобретать форму креста.
— Как он мог оказаться здесь? — спросил Танчук.
— Да в земле чего только не бывает, — пояснил Сугако, искренне убежденный в том, что все это старый хлам, место которому где-нибудь на свалке.
— Да, в земле хватает всего, — согласился я. — Но бывает и такое, ради чего люди трудятся не год и не два, и даже не один десяток лет. Взять, к примеру, Крымскую войну. Что мы знаем о ней?
— Почти все, — ответил Лев Яковлевич.
— Почти, да не все. Через какой порт союзники доставляли подкрепление для своей армии?
— Может, через Балаклаву?
— Именно. Если бы главнокомандующий русскими войсками Меншиков взял Балаклаву, союзники потеряли бы основную базу снабжения, и тогда не известно, как бы все повернулось. Правда, была такая попытка. Русские войска прорвались почти до самой Балаклавы. Но Меншиков струсил, и все дело провалилось.
— Ну, а причем тут эта штучка и Крымская война? — заинтересовался Танчук.
— Как бы это тебе сказать. Один очень знающий человек считает, что русский отряд захватил тогда не только англо-турецкие редуты (это отсюда рукой подать), но и нашу высоту. А высотка эта, как видите, очень выгодное место. Вся Балаклавская бухта и дорога на Севастополь как на ладони. Высотка эта, можно сказать, ключ к Балаклаве.