— Ну а теперь все в укрытие! — скомандовал Лев Яковлевич. Через минуту в каземат вбежал и сам Танчук.
— Чтоб я пропал, если не рванет.
Рвануло и довольно сильно. На площадку посыпались камни. Когда облако пыли, поднятое взрывом, улеглось, все выбежали и устремились к северному концу траншеи.
— Ур-ра-а! — закричал первый Танчук. Его восторг был подхвачен всеми остальными.
Картина представлялась внушительной. Огромная каменная глыба, по форме почти соответствовавшая полуметровому участку траншеи, сползла на площадку и загородила подход к самой траншее. Более мелкие камни были разбросаны по всем прилегавшим участкам горы. Что нас больше удивило, так это то, что края траншеи остались почти неповрежденными.
— Лев Яковлевич, — спросил Лученок, — скажи, только честно, неужели ты сам рассчитал все так, как в бухгалтерии?
— Ну что вы, ребята. Я же в этих делах не специалист. Ну пришлось посоветоваться, где надо. Умные люди сказали: «На такую траншею, как у вас, нужна третья часть шашки. Возьмешь больше — может потревожить вас самих».
— Оцэ так-так! — не мог воздержаться от радостного изумления и Музыченко. — Ну и голова в тэбэ, Лэв Яковыч!
— Что, задрыпанэ кошэня? Да? — вспомнил все-таки обиду Танчук.
— Та ни. Ну выбачай, якщо так.
— Та что выбачай. Думаешь, я уже такой паразит, что долго помню гадость?
Лев Яковлевич, где ломом, где киркой, а то и лопатой, очистил траншею от выступов оставшейся породы, определил длину рва и спросил:
— Сколько, Михась, ты вырубил сегодня породы?
— Шестьдесят сантиметров.
— А я?
— Шестьдесят пять.
— А сколько часов ты ковырялся?
— Шесть часов.
— А сколько я был занят своим делом, ты подсчитал?
— Ну, может, минут двадцать.
— Чтоб я пропал, если задам Михасю хоть еще один вопрос.
— Хлопци, — предложил Музыченко. — Давайтэ выкотымо оцю бандуру гэть.
— А что, пожалуй, Петро прав. Когда мы еще соберемся вместе? — поддержал Лученок.
Ребята уже обступили каменную глыбу и готовы были переместить ее на край площадки, как Танчук поднял руку и сказал:
— Стоп! Такой дорогой материал и выбрасывать? Да в Одессе ему цены не было бы. А вы хотите его выбрасывать. Посмотрите на нашу хату. В ней же нет целой стены. А что мы будем делать, когда придет зима и занесет нас снегом? Послушайте меня. Я говорю вам дело.
Всем сразу же стало ясно, что Танчук прав. Действительно, под рукой у нас имеется готовый строительный материал. Уложить друг на друга несколько таких каменных глыб на пороге каземата — и надежное укрытие готово.
— Лэв Яковыч, — сказал Музыченко. — Так я ж и кажу: давайтэ выкотымо оцю бандуру гэть — до нашойи хаты и будэмо потыхэньку класты стину.
— До чего ж ты хитрый хохол. Чтоб я пропал, если ты не хотел выбросить эту вещь вниз.
— Такый дорогый материал. Та ты знаеш, що в Одэси йому цины нэма?
Ребята вновь обступили брус и, пересыпая разговор шутками, покатили его к проходу каземата. Лученок забрал со своей рабочей площадки саперный инструмент и перенес его в общий склад.
— Отныне ручную работу прекращаем и переходим на более прогрессивный метод краснофлотца Танчука, — сказал Михась. Стряхнув с себя пыль, он подошел ко мне и добавил: — Молодцом оказался Лев Яковлевич. Слушай, давай я за тебя подежурю, а ты займись боевым листком.
— Через полтора часа ты так или иначе меня сменяешь. Подожди уже немного. Сменюсь и сразу же займусь боевым листком.
— Понимаешь, в чем дело. Недаром же говорят: дорога ложка к обеду. У ребят сейчас приподнятое настроение. Если выпустить еще и молнию, будет совсем что надо. Да и Лев Яковлевич почувствует, что не зря старался.
— Ты как сват уговариваешь. Ну будь по-твоему, — и передал ему наушники.
Я понимал, что боевой листок должен быть праздничным. Ведь это ж не просто хорошо выполненная работа, не просто хороший поступок комсомольца. Это — всплеск творческого энтузиазма. А значит, и показать его надо таким. Эх, настоящего бы художника для такого дела! Ну ничего. Постараемся и мы не ударить лицом в грязь. Первое, с чего я начал, взял немного красной туши и разбавил ее водой. Потом этот раствор вылил на лицевую сторону боевого листка и размазал по всей площади. А чтоб не было пятен и затеков, подвесил листок за верхние углы. Раствор краски весь стек, и на бумаге остался приятный розовый фон. Через две минуты листок был сухой. Но зато какой вид! Честно говоря, мне самому понравилась моя выдумка. После этого через весь лист я написал насыщенной красной тушью всего лишь два слова: «Молния! Танчук!» Эти два слова выделялись на розовом фоне настолько сильно, что они хорошо были видны с расстояния тридцати метров, а то и больше. Написать сам текст было нетрудно: коротко о трудовом подвиге краснофлотца Танчука, и все. А что тут расписывать, если все было на наших глазах? Я показал боевой листок Лученку.
— Ну ты молоток! — похвалил меня Михась.
— Какой я молоток? Вот Танчук — парень, что надо.
— Это само собой. Ну давай вывешивай.
Когда я прикреплял боевой листок на специальном щитке, возле меня уже стояли Сугако и Музыченко. Лев Яковлевич, будто его ничего не интересовало, прохаживался по брустверу.
— Левушка, подь сюда, — позвал Танчука Лефер.
— Что тебе надо?
— Подь сюды, говорят.
Танчук вроде нехотя подошел к нам.
— Видишь?
— А что видеть? — ответил Танчук вопросом на вопрос.
— Себя что ли не узнаешь?
— Ну Танчук и Танчук. А что тут особенного?
— Да нет, не говори. Приятно все-таки.
Позже, когда возле боевого листка никого уже не было, Лев Яковлевич подошел к Лученку и спросил:
— Михась, когда будете снимать боевой листок, можно я его возьму себе?
— Почему же нет? Пожалуйста.
Танчук немного помолчал, а потом добавил:
— Я пошлю его домой. Пусть дядя знает, что его Лева — все-таки деловой человек.
Удивительным иногда бывает выражение лица у человека. Не тогда, когда он заразительно смеется или горько плачет. Не в состоянии гнева или злой зависти. И даже не тогда, когда человека одолевают мучительные сомнения или разочарование. Меня поразило выражение лица Льва Яковлевича. Я видел его таким впервые. Лицо вроде спокойное: ни тебе улыбки, ни гримасы. Но присмотришься и становится ясно, что человек светится радостью. Именно светится.
14
Уже и май на исходе, а я после того, как вместе с Маринкой бродил по отрогам начинающихся Крымских гор, еще ни разу не видел ее. Занятия по радиоделу в школе теперь проводит сам Демидченко. Я мог бы написать Маринке письмо и передать его через Лученка. Да нужно ли это делать? Ведь не зря же она сказала тогда на прощанье: «Не приходи ко мне целую неделю. Я разберусь и, может быть, сама тебя позову». Прошла неделя, другая, уже и третья на исходе, а Маринка все еще молчит. Уж не случилось ли какого-нибудь несчастья? Да нет. Михась бы знал об этом. Значит, дело в другом. Разобралась, да не в мою пользу. А может, что-нибудь другое.
— Почему бездельничаете? — попался я на глаза Демидченко.
— Через час на вахту заступаю.
— Так это ж через целый час. За это время можно уйму вещей сделать. Ступайте и помогите Сугако.
— Есть пойти помочь Сугако.
Я стараюсь изо всех сил не давать командиру ни малейшего повода для придирок. И все-таки, несмотря на мои старания, это не всегда получалось. «Да, брат, невеселая у тебя история, Нагорный. Трудно, а делать нечего, надо нести нелегкую службу, а сейчас вот помогать Сугако».
Недалеко от поста, на северо-западном склоне горы, я отыскал Лефера. Он, собирая хворост, спустился в выемку, заросшую кустарником, нагнулся и поднял какой-то предмет.
— Что нашел, Лефер? — спросил я его, остановившись на краю выемки в скале.
— Да вот кто-то ножик потерял.
— А ну покажи, — я подошел к Сугако, взял у него перочинный нож, на рукоятке которого были нацарапаны две буквы «М. X.» — «Марина Хрусталева!» — мелькнула у меня мысль. Это же то самое место, где я встретил ее первый раз». — Да, какая-то раззява потеряла. Это, может быть, еще до нашего приезда на эту гору.
— Ты что, Николушка, если бы это было так, он давно бы поржавел, — резонно возразил Лефер. — А этот, смотри, совсем как только что из кармана.
— Пожалуй, ты прав, — не стал я разубеждать Лефера и наводить его на другие мысли. — А если бы я попросил, ты бы отдал его мне?
— Да бери, мне что, жалко?
— А где именно ты нашел его?
— Да вот здесь, — указал Сугако место рядом с нагроможденными плоскими камнями.
Я внимательно осмотрел это место, но ничего подозрительного так и не заметил. Спрятав нож в карман, я сказал Леферу:
— Командир приказал помочь тебе.
— Что помогать? Тут одному делать нечего.
— Я так и сказал командиру, но он настоял на своем.
— Чудно. По-моему он придирается к тебе. В чем-то, значит, ты ему помеха.
Даже Сугако понимает, что Демидченко преследует меня. Несмотря на то, что работы у Лефера было немного, я помог ему собрать хворост и начистить картофеля.
— Да посиди ты, отдохни, — советовал мне Лефер.
— Нельзя. Надо выполнять приказ командира.
— А если этот приказ неправильный?
— Ты понимаешь, Лефер, я тоже думаю, что меня можно было и не отсылать к тебе на помощь. Работы у тебя действительно немного, и ты бы справился с ней запросто.
— Еще бы.
— Но дело в другом. Все мы люди, в том числе и сам командир. Люди мы разные и по-разному думаем, по-разному оцениваем иногда одну и ту же вещь. Представляешь, что было бы, если бы все вопросы, особенно в боевой обстановке, решались, кто как их понимает. Полная неразбериха.
— Ну а если командир неправ, как вот с тобой?
— Выполни приказ, а потом можешь обжаловать его перед вышестоящим командиром. Но какой смысл жаловаться по мелочным вопросам, таким, скажем, как у меня? Мелочь она и есть мелочь, не стоящая того, чтобы из-за нее отрывать от важного дела других командиров. Да не все эту мелочь и поймут, даже если человеку бывает другой раз и обидно. Ну что мне стоило помочь тебе собрать хворост и начистить картофеля? Сделал свое дело и разговаривай теперь с тобою в полное удовольствие. А поступи я иначе? На вечерней поверке командир обязательно спросит: «Краснофлотец Нагорный, выполнили ли вы мой приказ? Помогли ли вы своему товарищу?»