цветьем и разнотравьем в безветренную погоду стоит терпкий медовый аромат, и кажется, что не вдыхаешь, а пьешь полной грудью тепловатый и немного тягучий воздух, растекающийся по телу приятной сладкой истомой.
Летом мы с братом Иваном редко появлялись дома, все время проводили на огороде или на покосе. Возьмем у матери по горбушке хлеба — больше ей и дать-то нам было нечего — и отправляемся за село заниматься своими крестьянскими делами. Пропалываем, окучиваем, охраняем будущий урожай от зверья и птиц. А как же? Уродятся овощи — переживем очередную студеную зиму, если нет — туго нам всем придется. И еще нужно было накосить побольше травы — заготовить к зиме сена для коровы. Да и продать его можно будет или обменять на продукты. Мы с братом слыли в округе «крупными специалистами» по сену, и его у нас покупали особенно охотно. Дело в том, что брат раздобыл где-то очень толковое руководство по заготовке сена, и мы все делали, как говорится, по науке: и косили, и сушили, и скирдовали. Не раз многочисленные конкуренты пытались выведать у нас наши секреты, но все безуспешно. Жили мы в шалаше, питались выловленной в реке рыбой, грибами, ягодами. Чуть забрезжит рассвет, мы косы в руки — и за дело.
В мокотовской одиночке я чуть ли не каждую ночь видел сны. Чаще всего беспокойные, тревожные. Однажды приснилось, что в камеру вошел высокий усатый человек, сел на табурет и сказал, укоризненно покачивая головой: «Как же ты, Митька, сюда попал?» Я пригляделся и ахнул: да это ведь дядя Семен, который служил вместе с моим отцом в раздольненском гарнизоне, — Семен Михайлович Буденный! Оба они были унтер-офицерами, только отец мой состоял в артиллерии, а дядя Семен — в кавалерии. После демобилизации отец решил навсегда поселиться в этих краях и перевез семью из подмосковной деревни в Приморье. Тогда-то и увидел я впервые Буденного, который оставался здесь на сверхсрочной военной службе. Он помогал нам в устройстве на новом месте и потом частенько посещал нас. «Не дело, парень, — проговорил дядя Семен, — мамку надо слушать…» — «Какую мамку?» — хотел спросить я. Разве он не знает, что она давно умерла? Но дядя Семен только погрозил мне пальцем и куда-то пропал…
Проснулся я в холодном поту и до самого утра уже не мог сомкнуть глаз. Не покидало чувство беспомощности и безысходности, пришедшее во сне. Такое же чувство, помню, я испытывал, когда не стало матери. После того как отец ушел на империалистическую войну, на ее плечи легли непосильные заботы о доме, о детях. Нас тогда было пятеро — три брата и две сестры, — и для всех мать находила время, каждого старалась приласкать, приголубить, одарить частичкой добра и света, которыми была полна ее душа. Она выкраивала час-другой от домашних дел, чтобы помыть полы или постирать белье у семьи какого-нибудь офицера — их много было в раздольненском гарнизоне — и тем самым заработать лишнюю копейку для нас, ребятишек.
Через четыре года вернулся отец, потом в семье появился новый ребенок — еще одна девочка — Галя. Но здоровье матери было сильно подорвано, она слегла и уже не поднялась… Наша мама умерла, когда младшей сестренке исполнился всего один год. Оглушенные свалившейся на нас бедой, мы совершенно не представляли, как нам теперь жить, что делать. Семья распалась. Старшая сестра Зинаида вскоре вышла замуж и перебралась к мужу. Я с братом Иваном отправился — в город на учебу. С отцом остались младшие дети: Анатолий, Антонина и Галина. Позднее, устроившись в городе, я взял обеих сестер к себе.
Мы пробивали себе дорогу в жизни самостоятельно, и сейчас, оглядываясь на прожитые годы, я с волнением думаю: как сложилась бы судьба каждого из нас, выходцев из бедной крестьянской семьи, если бы не Советская власть?
СЛЕДСТВЕННАЯ ТЮРЬМА
На рассвете звякнул тяжелый замок, скрипнула дверь и раздался хриплый голос надзирателя:
— С вещами!
Я невольно вздрогнул. Да и как было не вздрогнуть: когда я сидел в колчаковской тюрьме и кого-либо вызывали «с вещами», никто обратно не возвращался. Нет, людей не увозили в другое место. Их просто «пускали в расход». Так называли белогвардейцы расстрел без суда и следствия. Теперь, конечно, у меня положение иное. За мной стоит моя страна — Советский Союз, и рано или поздно я вернусь на Родину. Но все же…
— Поживей с вещами! — повторил надзиратель.
Я обвел глазами камеру: собирать вроде и нечего. У меня не было даже носового платка — его отобрали при обыске вместе с расческой и кошельком с несколькими злотыми.
У ворот тюрьмы я увидел трех конвоиров в полицейской форме, нескольких человек в штатском, двух мотоциклистов. Меня посадили в закрытую машину, в которой, несмотря на ранний час, почему-то было невероятно жарко и душно, со мною рядом сели полицейский и штатский, зафыркали моторы мотоциклов — один спереди, другой сзади, — и мы тронулись в путь.
Тусклые огоньки двух крошечных лампочек под потолком машины освещают лица моих спутников, сидящих с обеих сторон в напряженных позах. Они зорко следят за каждым моим движением. Даже самый невинный жест — хочу ли я стереть ладонью капельки пота с лица или отвести прилипшую к мокрому лбу прядь волос — вызывает у них мгновенную реакцию: они чуть ли не хватаются за пистолеты.
Подумать только, какое полицейское внимание! Насколько мне было известно, с таким «почетом» здесь возили лишь важных государственных преступников.
Следственная тюрьма, куда меня привезли, мало чем отличалась от предыдущей. Точнее, она была еще хуже. Вместо «совмещенного санузла» — зловонная параша в углу. И камера поменьше — повернуться негде. В остальном все тот же тюремный «комфорт»: привинченный к полу табурет, почерневший от грязи маленький столик, ржавая железная кровать с прогнившим матрасом, издающим изнуряющий душу аромат, плюс неисчислимое количество клопов. С этими кровожадными тварями мне пришлось вести ожесточенную войну и ночью и днем.
В одну из ночей нахлынула толпа надзирателей. Всем заключенным приказали выйти в коридор и встать лицом к стене возле дверей своей камеры. Начались обыски. Перевернули вверх дном все, что только можно было перевернуть, залезали во все щели. Кроме клопов, нигде ничего не нашли. Мне эта ночь показалась благодатной: хоть час-другой удалось передохнуть от несметных клопиных армий, терзавших меня с необыкновенной яростью.
Целую неделю меня никто никуда не вызывал — видимо, решили дать время «акклиматизироваться» в новой обстановке. А возможно, рассчитывали на то, что длительное пребывание наедине со своими мыслями сделает меня более покладистым.
И вот наконец в камеру заглянул красноносый надзиратель и пропитым голосом проговорил:
— Прошу пана в контору на допрос.
В большой комнате, на дверях которой висела табличка «Следователь», за широким и длинным столом сидел грузный мужчина лет сорока, в штатском костюме с эмблемой юриста в петличке пиджака. Он жестом отпустил надзирателя и предложил мне сесть. Мы остались вдвоем.
Стараясь сразу же установить со мной «психологический контакт», создать располагающую к беседе атмосферу, толстяк доброжелательно заулыбался и, чуть приподнявшись со стула, представился:
— Следователь по особо важным делам Витковский.
— О, пане Витковский! — воскликнул я, услышав знакомую фамилию. — Я хорошо знаю вас, шановный пане Витковский.
— Вы? Меня? — Он удивленно раскрыл глаза.
— Ну как же, — продолжал я непринужденно, — ваше имя многим известно. Вы вели следствие по делу коммунистической партии Западной Украины. Два года назад расследовали убийство вашего министра внутренних дел Бронислава Перацкого, совершенное украинскими националистами. О вас часто пишут в газетах, шановный пане Витковский!
— То есть так, — подтвердил следователь, весьма довольный таким началом беседы. Это давало ему надежду на успех его миссии. Может быть, поэтому он и дальше вел себя подчеркнуто вежливо и тактично.
Прежде чем приступить к делу, Витковский принялся заверять меня, что следователь совсем не враг подследственному, а искренний поборник истины, который всегда очень рад, когда факты опровергают все предположения о виновности человека и можно со спокойной душой освободить его от какой бы то ни было ответственности.
— Поверьте, прошу пана, что говорю все это от чистого сердца. Я буду полностью объективен, — разглагольствовал он. — Хотел бы, разумеется, чтобы и вы пошли навстречу моим поискам истины. Скажите, пожалуйста, с какой целью вы оказались вечером в том переулке, где вас задержали?
— В переулке я вовсе не был, пане следователь по особо важным делам, — возразил я, намеренно подчеркнув его громкий титул. — Я приехал на торговую улицу кое-что купить. Там на меня набросились какие-то люди, я принял их за бандитов и…
— Ну хорошо, это мне известно, — перебил меня Витковский. — А что вы можете сказать о конверте?
— О каком конверте? — Я с недоумением уставился на него, сделав вид, что не понимаю, о чем идет речь. — Ах да! Вы, наверное, говорите о том конверте, который пан капитан тогда вынул из своего стола… Ему зачем-то понадобилось, чтобы я ознакомился с его содержимым.
Витковский задумчиво посмотрел на меня и предложил сигарету. Вообще-то я человек некурящий, но не хотелось нарушать мирно текущую беседу, и я закурил, хотя мне стоило известных усилий не поперхнуться дымом при первой же затяжке.
Несколько минут прошли в молчании. Видя, что следователь подыскивает для меня следующий вопрос, я решил взять инициативу в свои руки и пошел на необычный в моем тогдашнем положении шаг.
— Шановный пане Витковский, — сказал я, — у меня имеется для вас один совет.
Он заинтересованно повернул ко мне голову. Вероятно, это был первый случай в его практике, когда подследственный осмеливался давать ему, следователю по особо важным делам, какие-то советы.
— Я хочу предложить вам, шановный пане Витковский, — продолжал я спокойно и уверенно, — отказаться от ведения моего дела.
— То есть как?.. Почему? — В голосе его чувствовалась растерянность.