немцы пошли в наступление? Пора! Давно пора!
Однажды, вернувшись с кладбища с буханкой хлеба, Косов затопил печурку, поставил чайник, разрезал буханку на тонкие ломтики и разложил их на печурке: пусть подсохнут, будут сухари про запас. Хорошо бы смотаться в Ленинград, думал он, сидя у печки. Сейчас там за буханку хлеба можно наменять чего хочешь! Только ведь пропуска не даст чёртова милиция!
Тихий стук прервал его размышления. Хотя был уже поздний час, но стук не удивил Михаила Григорьевича — верно, ещё один покойничек, можно сказать, ещё буханочка хлеба стучится. Он открыл дверь и посветил ручным фонариком. В дверях стоял рослый красноармеец с вещевым мешком на плече.
— Привет вам от Ксении Петровны, — сказал он и шагнул в тёмные сени твёрдо, уверенно, точно он был здесь свой человек.
«Замёрз, видно, в тепло торопится», — подумал Косов, и не ошибся. Гость, не раздеваясь, подсел к печурке.
— Продрог, сынок? Погрейся, погрейся, сейчас я чайку… — засуетился Косов. — Ну, как там Ксения? Проведать меня не собирается? Может, чего съестного прислала?
— Всё в порядке. Поставьте, пожалуйста, чайник, а остальное у меня найдётся.
— Он уже готов, чайник-то! — сказал довольный Косов, ожидая, что сейчас на столе появятся либо консервы, либо шпик.
— Тогда можно ужинать, — сказал военный, скидывая полушубок. Пришедший оказался не рядовым, как решил поначалу Косов, а лейтенантом — в петлицах его гимнастёрки при свете свечи отчётливо были видны два кубаря.
— Не выпить с такого мороза — грех! — сказал лейтенант и вытащил из вещмешка бутылку водки, большой кусок шпика, банку консервов и ещё пакет, содержимое которого Косов не смог определить. — Начнём, пожалуй!
Косов налёг на шпик, уж очень давно он не ел так вкусно и сытно. От водки Косов совсем разомлел — стал благодушен и словоохотлив.
— Откуда и куда, сынок? — спросил он, отрезая ещё кусок сала. — На фронте-то побывал? Успел нюхнуть пороха? Я ведь старый солдат, видишь, хромаю. Это мне беляки в гражданскую метку сделали, мать-мачеха!
— Ну, как же, как же! — весело отозвался лейтенант и подлил Косову из бутылки.
— Благодарю-спасибо. — Косов опорожнил кружку. — А это, извиняюсь, что же такое будет? — он показал на непонятный пакет. — В смысле съедобности…
— В смысле съедобности у немцев это называется эрзац-мёд, то есть искусственный мёд. Оставлю вам, ешьте на здоровье, но никому не показывайте, а то начнутся вопросы: что, как, откуда?..
Косов, хотя и был полупьян, но в словах лейтенанта ему послышалось что-то непонятное.
— Где же ты раздобыл этот немецкий мёд? — спросил Косов, перестав жевать.
— Друзья дали, любезный Михаил Григорьевич, друзья, — и, не давая Косову времени для новых вопросов, поинтересовался: — Так значит, ногу вам на гражданской беляки повредили?
— Именно! Состою на учёте, как инвалид гражданской войны. Когда, значит, Деникин под Орлом наступал… — начал привычно Косов.
— Любезнейший Михаил Григорьевич, сказки меня не интересуют, — прервал Косова лейтенант. — Не под Орлом, и не Деникин, а гуляли вы на Тамбовщине в бандах Антонова, там вас красные продырявили, и были вы за свои дела приговорены ревтрибуналом к расстрелу, да помог вам бог бежать. Так что пейте, ешьте и не играйте со мной в прятки, я знаю о вас гораздо больше, чем вы думаете…
Вилка выпала из рук Косова; в ужасе смотрел он на весёлого лейтенанта, ожидая, что тот сейчас его арестует.
— Прошу вас, закройте рот и продолжайте есть, — оказал лейтенант. — Можете меня не бояться, тем более что ночью я уйду в Стрельну.
— Выходит, вы… вы… как бы с той стороны, — выдавил, задыхаясь, Косов.
— Вы догадливы. Думаю, что и вы там будете… Но не стоит гадать, сейчас я должен подготовиться к дороге. Если не возражаете, я отдохну, идти придётся долго. Ступайте в соседнюю комнату и ждите, пока я вас позову.
Испуганный Косов послушно вышел, закрыл за собой дверь и рухнул на табуретку. Всё перемешалось в его сознании. Кто этот человек? Откуда он вёз узнал? О самом сокровенном… Даже покойная Настя и та верила, что ранен он белой пулей под Орлом. Только Ксения с мужем знали его прошлое. Значит, кто-то из них рассказал этому человеку то, в чём и сам Косов боялся вспомнить. Но зачем? Не иначе, чтобы запугать. И конечно, они знают, что этот лейтенант идёт к немцам, знают и хотят ему помочь. Что Ксения ненавидит советскую власть — это понятно: отец при нэпе имел магазин, большими тысячами ворочал, а кончил дни в Соловках. Да и сама Ксения! Ещё в октябре была офицершей, а теперь кто?.. Хорошо ещё, что фамилии у неё с мужем разные, а то бы и ей загреметь в тартарары!..
Косов сидел в темноте. Из-за тонкой перегородки слышалось тихое похрапывание гостя. Часы-ходики неутомимо отстукивали томительные секунды… В конце концов водка сделала своё дело, и, как ни был взволнован Косов, он всё же задремал…
Очнулся Косов от скрипа двери. На пороге, освещённое зыбким светом свечи, стояло белое привидение.
— Хочу попрощаться с вами, — сказало привидение голосом лейтенанта. — Ненадолго, любезнейший Михаил Григорьевич…
Окончательно проснувшийся Косов понял — гость надел маскхалат.
— Куда же вы? — пробормотал он.
— Туда, откуда пришёл. Теперь слушайте внимательно! Обо мне никому ни слова… если хотите остаться в живых. Ксения Петровна, очевидно, вскоре вас навестит. Повторяю, обо мне никому ни слова! Поняли?
— Да что вы… я ж понимаю, я сразу догадался… — Косов вдруг заговорил твёрдо. — Слышь, возьми меня с собой… Я этот путь через залив на Стрельну как свой дом знаю. Большевики мне — во как мозоли оттопали! Я немцам пригожусь!
— Не сомневаюсь. Но сейчас вы нужны нам здесь. Поэтому сидите на месте и ждите. Весной немцы сами сюда придут, вы откроете своё шорное дело и будете жить, как человек, без страха и сомнений. А теперь дайте мне ваши лыжи, мои украл какой-то негодяй. Оставляю вам свой вещмешок, в нём сало, сахар и две банки консервов.
— Вот уж спасибо! А то целую неделю харчусь только хлебом с картошкой. А лыжи сейчас принесу. У меня и лыжная мазь есть… Так что с богом, сынок, счастливой тебе дороги!
10. «Это не есть смешно»
Капитан Шот ещё раз перечитал донесение Несвицкого — Глухова и остался доволен. Для начала этот русский оказался довольно ловким и наблюдательным. Полученные от него сведения, несомненно, пригодятся разведке группы армий «Север». Но почему он вернулся из Ленинграда на сутки раньше? Надо выяснить. Шот взглянул на часы: без трёх минут девять. Сейчас Глухов должен явиться с докладом.
Вынув из ящика стола сигару и раскурив её, Шот раскрыл толстый блокнот. Восемьдесят страниц в нём были уже заполнены. На восемьдесят первой он вывел аккуратным каллиграфическим почерком: «Пополнить запас сигар». Это был специальный блокнот: начальник абвергруппы вписывал в него личные дела, предстоящие ему в Ленинграде, куда, как он был убеждён, немцы войдут не позднее апреля — мая будущего года.
Глухов явился ровно в девять. Шот встретил его своей обычной улыбкой.
— Здравствуйте, Глухов. Садитесь. Я читал ваше донесение, я вижу — всё получалось неплохо.
— Вы правы, господин капитан, всё обошлось хорошо.
— Я есть доволен вами. Вы имеет мысли. Это бывает не часто у русских, я правильно говорю?
— Русские бывают разные, господин капитан…
Шот перестал улыбаться.
— Не будем спорить, будем заниматься делами. Вы тут не сообщали главное. Я имею в виду мина…
— Мина передана по назначению, господин капитан… Помог телефон. Всё обошлось без сучка, без задоринки.
— Без чего?
— Русская поговорка — «без сучка, без задоринки». Она означает, что всё прошло хорошо, гладко. Но, к сожалению, ваши опасения подтвердились: о Хлебникове она ничего не знает, он ей не позвонил…
Шот поморщился:
— Это есть неприятно, но я оптимист, я надеюсь, что он не арестован… а убит. Однако будем продолжать. Вы много описали про умирание жителей. Вы имели это видеть вашими глазами или только слышать рассказы жителей?
— Моё донесение составлено исключительно на основании личных наблюдений.
— Очень хорошо. Что вы можете дополнять?
— Господин капитан, моё мнение таково: Ленинград сейчас можно взять чуть ли не голыми руками. Несколько пехотных дивизий, полсотни тяжёлых танков, хорошее прикрытие с воздуха — и Ленинград капитулирует. Жители сопротивляться не в силах, армия истощена, её боевой дух начисто подорван, голод, холод, страх сделали своё дело…
Глухов говорил убеждённо. Он провёл в Ленинграде четыре дня, и то, что он там увидел, окончательно убедило его: война проиграна, сопротивляться бесполезно.
— Я хотел слышать подробно, что вы видели вашими глазами. — Голос Шота звучал мягко, задушевно.
— Господин капитан, это невозможно передать словами. Вы были в Париже?
— О, да! Я входил в Париж с нашей победной армией, и я имею надежду войти так же в Ленинград!
— В Париже вы, конечно, видели в Лувре знаменитую картину художника Пуссена: она называется «Зима». Ваш великий Гёте назвал этот шедевр «страшной красотой». Вспомните: земля, скованная мёртвым, ледяным молчанием. Оцепеневшие люди, зловеще светящееся мёртвым холодным светом, небо… Помните?
— В Париже я имел другие дела, чем смотреть картины. Вы должны говорить мне не картины, а точно. Разведчик, который не умеет говорить, что он видел, есть… как это? — Шот пощёлкал пальцами, подыскивая подходящее слово. — Такой разведчик есть ничтожность.
У Глухова сжались губы. Он не знал, как реагировать на слова начальника абвергруппы: принять их за шутку или обидеться.
— Я жду, — напомнил Шот.
— Чудовищный голод!
— Это для нас не есть новость.
— Да, но какая смертность! Я прошёл по Невскому проспекту от Лавры до Штаба, за это время я насчитал шесть мертвецов. Вы знаете, на чём их везли? На детских салазках! Без гроба! Завёрнутых в тряпьё! Два трупа волокли на больших листах фанеры! У всех живых одинаковые серо-землистые лица, мутные глаза, под глазами — отёчные мешки. Все там теперь похожи друг на друга: молодые и старики, живые и мёртвые. Разница только в том, что мёртвые неподвижны, а живые пока ещё передвигают ноги…