— Значит, вы видели шесть мёртвых? Всего шесть?
— Представьте себе, господин капитан, сколько ленинградцев умирает за один день, если, пройдя один раз по Невскому, я насчитал шесть трупов. Вспомните, сколько в Ленинграде улиц, и по каждой из них — по всем улицам, проспектам, площадям, переулкам тащат с утра до вечера детские санки с запелёнатыми покойниками. Их тащат люди, которые завтра сами превратятся в трупы…
Шот отлично знал количество улиц в осаждённом городе. В его сейфе хранились шестнадцать крупномасштабных карт. Составленные, они превращались в детальный план Ленинграда. Промышленные предприятия, мосты, госпитали, больницы, воинские казармы, Смольный, Эрмитаж, Центральный телеграф, Радиокомитет — все эти объекты были обведены на карте жирным кружком, и над каждым объектом висело изображение авиабомбы.
— Значит, шесть покойников за один час. Только на Невском проспекте? Можно сделать подсчёт… приблизительно, конечно… — Шот устремил к потолку отрешённый взгляд, его тонкие красные губы беззвучно шевелились. Глухов сидел притихший, опасаясь помешать подсчётам капитана.
Шот быстро справился с задачей. Сияя улыбкой, он вдруг прищёлкнул пальцами обеих рук:
— Оля-ля, как говорят французы! Вы правы! Неплохая цифра! Это есть количество двух дивизий пехоты! Я сообщу свои подсчёты генерал-фельдмаршалу фон Леебу. Это хорошие сведения.
— Господин капитан, хочу сказать вам, что жителей города удивляет медлительность германского командования. Если Ленинград падёт — большевики запросят мира. Ленинградцы живут одной надеждой — придут немцы, всех накормят, в городе начнётся нормальная жизнь, откроются музеи, театры, магазины…
— Немцы всех накормят? Всех? Вы тоже так думаете?
— Конечно, не всех, — поспешил поправиться Глухов. — В городе остались коммунисты, советские активисты…
— Вы не есть политик, Глухов, вы есть идеалист, — снисходительная улыбка не сходила с губ Шота. — Мы имеем план реалистичный. Это будет очень интересный, оригинальный в истории войн эксперимент. Скажите на мой вопрос: кому нужен этот город?
— Простите, господин капитан, я не совсем понимаю ваш вопрос.
— Что вам непонятно?
— Вы спрашиваете, кому нужен этот город. Что вы имеете в виду?
— Хочу говорить, что Ленинград нам не нужен. После капитуляции русских Германия будет создавать новая Европа. Для новая Европа Пэтерзбург не есть нужен. Все сокровища искусства будут находить себе место в Германии. Этим вопросом занимается сам рейхсмаршал Герман Геринг.
— Понимаю. Великие произведения искусства принадлежат всему человечеству, следовательно, не имеет значения, где они находятся.
— Теперь вы говорите правильно…
— Но ведь Петербург — красивейший город в мире. Он сам по себе является городом-музеем, произведением искусства. Его архитектурные ансамбли, дворцы, набережные, мосты… Это же нельзя перевезти в Германию.
— Вы очень много говорите. — Шот начал раздражаться. — Вы отвлекались от информации.
— Я только хотел сказать, что обстрелы, бомбардировки Петербурга уничтожают бесценные творения. А между тем один-два корпуса…
— Я это уже слушал, — перебил Шот. — Вы имеете большую щедрость на жизнь немецких солдат! Один-два корпуса! Фюреру дорога жизнь даже один немецкий солдат!
— Но взять такой город без боя невозможно.
— Мы не будем брать Пэтерзбург. Он нам не нужен. И финнам тоже не нужен. Сколько жителей есть в Финляндии? Вы знаете?
— Около четырёх миллионов.
— А в Пэтерзбурге, до войны конечно?
— Больше трёх миллионов.
— Значит, чтобы заселять Пэтерзбург, финны должны бросать свою страну, делать её без жителей… Разве они будут это делать?
Недоумение на лице Глухова сменилось растерянностью.
— Но почему вы говорите о финнах? При чём тут финны? Разве русские после войны не будут жить в Петербурге?
— Этот город будет зачёркнут на все географические карты. Абсолютно! Он будет развалины. Нет, не развалины, а кладбище! Потому что под развалинами будут погребены его жители. Это будет самое большое в мире кладбище! Колоссаль! — Лицо Шота приняло жестокое, злобное выражение. — Но всё это ненужный разговор. Русские любят много говорить, немцы не любят это. — Длинными, остро отточенными ногтями Шот забарабанил по столу. — Что вы ещё там узнали? Какие заводы работают, что на них делают?
Глухов торопливо заговорил:
— Заводы, собственно, не работают, нет топлива, нет рабочих. На некоторых заводах действуют один-два цеха. Но это только видимость работы. За станками стоят женщины, истощённые до последней степени, подростки, похожие на стариков. Они не могут работать по-настоящему. Вообще трудно вообразить, господин капитан, до чего они дошли.
— Ещё один раз напоминаю: разведчик обязан уметь передавать, что он видел.
— Слушаюсь, господин капитан. Вы приказали узнать о хлебозаводах…
— Да, это есть очень важный вопрос. Ваше донесение об этот вопрос может делать нам большую пользу.
— Я обошёл все крупные хлебозаводы. Начал с завода близ Невы. Был тридцатиградусный мороз. Сначала я ничего не понял: я увидел длинную вереницу женщин, я сосчитал — их было восемьдесят семь. Они растянулись цепочкой от самого завода до проруби на Неве. Подойдя ближе, я понял, в чём дело. На заводе не действовал водопровод. Но хлеба без воды не выпечешь. И вот эти женщины наполняли вручную тысячеведерный заводской бак. Они передавали из рук в руки вёдра с водой: от проруби до окна завода. Из этого окна торчал лоток, в который они выливали воду. На набережной стоял такой ветер, что меня сквозь полушубок мороз пробирал до самых костей. А на этих бабах были какие-то старые ватники, головы замотаны грязными платками. Там произошёл забавный эпизод. Работница, стоявшая у лотка, чтобы вылить ведро, должна была его высоко поднять и часть воды выплёскивалась на её валенки. А когда кончилась работа, она не могла тронуться с места. Ступни её валенок исчезли, вместо них образовались два ледяных бугра. Она вмёрзла в лёд, её освобождали с помощью секача!
— Секача? Кто такой — секач?
— Маленький, особой формы топорик. Можно сказать, её вырубали изо льда. Чем кончилась эта сцена — не знаю. Чтобы не привлекать к себе внимания, я должен был уйти. Главное я установил: этот завод работает. А сценка была смешная, — сама себя вморозила в лёд!
— Смешная? — Шот откусил и выплюнул кончик сигары. — Нет, Глухов, это не есть смешно! Для нас это славянское упрямство есть большая опасность. Они упрямо не хотят сдаваться. От этого мы много имеем терять жизни немецких солдат. Мы будем уничтожать эти люди. Напишите на отдельной бумаге все хлебные заводы, какие делают хлеб. А теперь скажите, что вы знаете о другие заводы.
— Мне удалось узнать, что на Путиловском заводе ремонтируют танки. На «Красном выборжце» пытаются выпускать гранаты. Конечно, это только называется — работа. Три дня назад, после бомбёжки, на «Выборжце» вышло из строя электричество, станки, конечно, стали. Вам и в голову не придёт, что придумали эти бабы и мальчишки! Они крутили вручную шкив. Тянули руками приводной ремень! Мартышкин труд!
— Делайте не быстро выводы. Это опять славянское упрямство. Оно не идёт нам на пользу. Оно делает подтверждение старой истины: противник не опасен, только когда он мёртвый. Где вы видели оборонительные сооружения, на какие улицы? Говорите, я буду отмечать на карта. — Шот взял красный карандаш.
— Мои возможности были ограничены, но всё же я кое-что увидел и узнал из разговоров в очередях. На Марсовом поле стоят зенитные батареи. В Летнем саду тоже. В домах на Сенной площади устроены доты и бойницы для пулемётов. Смольный затянут камуфляжными сетями, на его крыше стоят зенитные орудия.
— Вы узнавали неизвестные нам места расположений воинских частей?
— За Главным почтамтом, на улице Связи есть казармы. Какие там размещены воинские части, выяснить не удалось. Воинские части стоят также в Железнодорожном институте и в Академии железнодорожного транспорта. Эта академия помещается на Фонтанке, дом номер сто семнадцать.
— Важное сведение. О нём будем сообщать нашим лётчикам. — На карте Шота появились новые пометки. — Теперь отвечайте: электричество? водопровод? канализация? трамвай?
— Водопровод, канализация, электричество, трамвай — бездействуют. Электричество подают только на военные объекты на два-три часа в сутки. В жилых домах — мрак, выбиты стёкла, и все окна в домах зафанерены…
— Что такое — зафанерены?
— По-немецки это называется Furnier.
— Понимаю.
— Люди живут, как кроты в норах. Впрочем, кротам лучше: они не мёрзнут, не пухнут с голода, их не обстреливают, не бомбят, не заставляют работать.
— Норма хлеба?
— Недавно объявили прибавку. Служащие вместо ста пятидесяти граммов — получают двести. Но какой хлеб! Голодная собака и та не станет есть. Я принёс кусочек — для интереса.
Глухов вытащил из кармана завёрнутый в клочок газеты глинистый слипшийся комок.
— Они едят эта гадость?! — Шот брезгливо дотронулся до хлеба. — Я буду посылать эта замазка нашему фюреру! Это будет его забавлять. Впрочем, нет, я прикажу показывать её солдатам.
Шот знал, что некоторые солдаты ведут недозволенные разговоры — почему они мёрзнут в окопах и блиндажах, вместо того чтобы жить со всеми удобствами в ленинградских особняках? Разве фюрер не обещал устроить ещё в августе парад на Дворцовой площади? Вид этого хлеба должен убедить солдат в том, что падение Ленинграда — вопрос дней.
— Скоро мы будем иметь ещё союзников, — сказал с ухмылкой Шот. — Тиф, дизентерия, может быть, холера. Они должны появляться в Ленинграде этой весной. Но будем продолжать. Наши лётчики делают донесение, что они разрушали ленинградский Радиокомитет. Вы имели задание выяснять это.
— Лётчики… — Глухов замялся, стараясь найти необидное определение. — Это не совсем точно. Бомба попала в соседний дом — улица Пролеткульта, четыре, Радиокомитет не пострадал.