Как-то под вечер в коммуну примчался радостно взволнованный Борис Коган и, заключив Сурмача и объятия, начал трясти его:
— У-р-р-а! Сегодня смотрины, завтра новоселье. Нашел! Хоромы! Царю на зависть!
«Царскими хоромами» оказалась крохотная комнатенка в хате под соломенной крышей, Хозяйка этих чертогов — вдова «замордованного» поляками сторожа железнодорожных пакгаузов.
— Оксана Свиридовна, — пропела она, протягивая Аверьяну пухлую и мягкую, как у ребенка, руку.
— Сколько надо платить? — спросил Сурмач.
Хозяйка отмахнулась:
— Договоримся. Сами видите, никому не сдавала. А это так, для хороших людей… Скучно одной.
Новоселье было скромное. Выпросили у коменданта ГПУ тачанку, перевезли кровать и корзину с чемоданом. Борис «организовал» огромный ящик из-под спичек.
— Один начинающий непман от своего достатка уделил, — посмеивался он.
Это стол. Хозяйка расщедрилась, дала старенькую лавку.
— Все ничего, только вот прохладно, — поежился Аверьян, когда снял куртку и на него пахнуло застоялым воздухом нежилого помещения.
— В холоде лучше сохранишься, — похлопал Коган друга по плечу.
Ольга тут же принялась наводить порядок.
Что такое счастье? Говорят: большое, настоящее, личное, маленькое, чужое… Но как его намерить? Чем? На фунты? На метры? На литры? Нет! Мера ему — человеческое сердце. Вот, казалось бы, и не с чего, а улыбаешься. В глаза любимой глянул — и чувствуешь, что счастлив.
— Оля…
Он подошел к ней. Она замерла с вышитым полотенцем в руках, так и не постелила его на подоконник. Притихла, присмирела. Ждет, прижав руки к груди.
— Оленька…
— Что?
— Ничего…
Ему приятно произносить шепотом ее имя. Это как клятва на верность. Не надо уже таиться, опасаться каждого угловатого движения. Одни. И весь мир: солнце и звезды, ветры и небо, поля, шуршащие спелой пшеницей, — все радости земные, выдуманные и невыдуманные, поселились в тот миг в крохотной комнатке с отсыревшим углом и покатым полом.
Ольга сидела на кровати, ноги калачиком. Руку мужа к себе на колени положила — поглаживает.
— А вот эта рука мне подсказала, что я за тебя замуж выйду, — таинственным шепотом сообщила она.
— Рука?
— Ну да. Ночью, накануне, как ты в Журавинке появился, я видела сон. Мы с тобою бежали по лугу. Солнышко такое… А цветов! А цветов! Ты меня за руку держишь и за собой ведешь.
— Я? Да как я мог тебе присниться, если ты, пока я в Журавинке не появился, в глаза меня не видела и даже не подозревала, что я есть на белом свете!
— А вот видела! — торжествовала Ольга, чувствуя свою правоту. — Лица я не помню, а руки… Ты нарвал ромашек и подаешь мне. «Погадай на счастье», — говоришь. Я и увидела руки… Они у тебя очень добрые. Вот ты иногда сердишься. Нахмуришься, мысли у тебя холодные, мне непонятные. А руки всегда ласковые, добрые. Как душа. Когда ты к нам в хату зашел, я просо толкла… Ты держишь в руках инструмент. Я как глянула на руки, так и узнала их. А в голове шум стоит: «За мной пришел». Сны на святую пятницу всегда сбываются до захода солнца.
— Сны — поповские бредни! — не удержался он от замечания.
Ольга не обиделась.
— Я попам теперь не верю, — заявила она. — Борис — еврей, а поп ему благословение продал. Значат, не от бога оно, раз его купить можно.
У нее была своя логика, свой взгляд па мир, на события, происходящие в нем.
Она прижалась к руке Аверьяна мягкой, нежной щекой. И все недовольство, которое льдинкой всплыло в сердце, начало исчезать. «Ладно, когда-нибудь поймет, что без попов и богу не на чем держаться».
Он сменил тему разговора.
— Ты теперь жена чекиста, и запишут тебя на веки вечные в мое личное дело. Но и о ближних родственниках спросят: твои отец-мать, братья, сестры. Отец утонул еще в гражданскую, мать умерла — это я знаю. А вот сестра Катя? Помнится, она тогда ушла из Журавинки вместе с Семеном Воротынцем?
— Да. У Кати ребеночек должен был родиться.
Аверьян уловил в рассказе Ольги какую-то важную новость. Еще не осознавал, какова она, но уже ощущал ее присутствие.
— Где же Катя теперь?
— У родителей Семена Григорьевича, в Щербиновке. Они тогда ее забрали. Только Катя мертвенького родила. Не пошел ребеночек, задохнулся.
— Что же… так у стариков и по сию пору живет?
Нетерпеливое возбуждение заставило вначале Аверьяна сесть, а потом встать с кровати.
— Босыми ногами… Пол земляной, застудишься, — забеспокоилась Ольга.
Он подсел к ней.
— Ну, про сестру, дальше…
— Ничего, — ответила Ольга, не понимая, чего он от нее ждет. — Так при них и живет.
— А Семен Григорьевич?
— Он за границей. Ушел тогда со Щербанем.
Аверьян чувствовал, что жена не договаривает. Не умела она таиться, все у нее на виду, а тут — какие-то недомолвки. Глаза прячет.
Он взял ее за подбородок, приподнял голову.
— Оля! Ты чего?
— Катя опять ребеночка ждет. Они в доме работника держат, так вот… Катя с ним прижила ребеночка.
Ольге было стыдно за сестру. Она в душе осуждала ее, но в то же время сочувствовала.
Сурмач удивился: «Живет в доме свекра, а любовь крутит с батраком. И свекор все знает. Как же он с этим мирится?»
— А ты… этого… ну, работника, видела?
— Угу Некрасивый такой. Семен Григорьевич лучше был.
«Эх, бабий ум».
— Твой Семен Григорьевич бандит. Сколько он людей загубил! А ты — «лучше был», — попрекнул Сурмач жену.
Она стушевалась и быстро, скороговоркой оправдалась:
— Я же про то, что он моложе…
У Сурмача появилось желание посмотреть па старика, который позволяет невестке хороводиться с батраком, полюбоваться на свою новую родственницу, на ее очередного возлюбленного. «Старики круты нравом, порядки любят строгие. Чем же взял этот батрак, что ему так много позволяют?»
— А не съездить ли нам к Кате в гости? — предложил Аверьян и подумал: «Ольгина сестра живет в Щербиновке, где находится хата-лазарет».
Ольга обрадовалась предложению.
— Правда? А я так боялась, что ты прошв Кати. Ну, за Семена Григорьевича сердишься.
— Вот выберу время — съездим, — пообещал Аверьян. — Бориса с собой прихватим…
При первом же удобном случае Сурмач рассказал о своем замысле Ивану Спиридоновичу. Тот долго расспрашивал обо всех подробностях, а потом согласился:
— Ну что ж, ото дело стоящее, проведай свояченицу.
ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ
Однако на этот раз побывать в Щербиновке Аверьяну не удалось. Из погранотряда на имя начальника окротдела пришло письмо: «Сотрудника ГПУ А. И. Сурмача приглашают на третью заставу».
— Может, что-то о Куцом прояснилось? — предположил Аверьян.
Он рассказал Ласточкину о том, что Куцый скрыл важную деталь своей биографии: его старшая сестра в свое время ушла с белополяками, видимо, с офицером и сейчас живет в Польше!
— Есть письмо из Пятихаток, от председателя сельсовета. Я говорил Ярошу, что надо обо всем написать в погранотряд, а он считает, что достаточно сообщить в губотдел.
— Факт неприятный, — согласился Ласточкин. — Но Ярош прав, губотдел погранохраны сам уже позаботится, а наше дело — сообщить по инстанции.
Сборы в дорогу — недолги: побывал дома, сказал Ольге: «Еду… Когда вернусь — не знаю», затем сообщил Ярошу: «Вызвали на заставу».
Тарас Степанович обиделся и тут же пошел к начальнику окротдела:
— Иван Спиридонович, почему мой подчиненный получает задание через мою голову? И второе: почему на заставу приглашают только Сурмача? Все, там случившееся, меня касается в не меньшей степени. Мне необходимо побывать на месте происшествия, посмотреть на обстановку свежим взглядом. Вот у Сурмача есть кое-какие подозрения в отношении двух пограничников. Пока это всего лишь одни подозрения… Но они любопытны, и разобраться в них было бы желательно.
Сел Ярош из скамейку. Тонкие губы сжал. Нога на ногу, ладошка на ладошку.
Ласточкин выбрался из-за стола. Сел рядом с обиженным на лавку.
— Тарас Степанович, ну чего ты лезешь в бутылку! Если по полным меркам — ты еще больной. Я тут совершаю преступление, позволяя тебе заниматься делами, тебя надо в больницу. И — на месяц, не меньше. Ты погляди на себя в зеркало: зеленый, как весенняя лягушка, губы — синюшные. Глаза блестят, словно у того, что в тифу бредит. И правильно решили в погранотряде, что ты где-нибудь сейчас на курорте восстанавливаешь силы.
Но Ярош не слушал никаких доводов:
— А очутись вы, Иван Спиридонович, на моем месте, отлеживались бы в больнице? Нагуливали бы на курортах буржуйский живот и шоколадный загар?
Нечего ответить начальнику окротдела. В невольном смущении потер ладошкой нос:
— Уел! Что уж там… И я этих больниц терпеть не могу… Но если приневоливает необходимость!
— Побывать на заставе — это необходимо, — решил Ярош. — Дело зашло в тупик. Может, удастся оттуда потянуть ниточку? Ведь что интересно? Двоюродная сестра Безуха Анастасия замужем за… командиром отделения третьей заставы Тарасовым. Свадьбу отгуляли в прошлом году.
Вот когда покинула Сурмача сдержанность:
— Безух и Тарасов знают друг друга! Что же вы об этом молчали, Тарас Степанович!
— Не просто знают, а состоят в родственных отношениях! — Досаде Ласточкина не было предела. — Проверяешь-перепроверяешь всех сотрудников, и вдруг однажды выясняется, что где-то проморгал. И не просто «где-то», а в самом опасном месте.
— Теперь понятно, почему Тарасов на меня смотрел волком, когда я приехал на заставу разобраться в происшествии, — вспомнил Аверьян. — «Пока чужих не было, у нас ничего по случалось», ишь, куда гнул, тень на плетень наводил! Спрашиваю замначальника Свавилова: «Чего ваш отделенный бука букою?» Он отвечает: «За друга переживает. Они с Иващенко еще в Конной вместе служили». Я и поверил. Посочувствовал. А он другу — пулю! У! Контра! Он! Он через Безуха снабдил ядом Лазаря Афанасьевича!
Аверьян был в этом абсолютно уверен. А вот Ярош, вечный сомневающийся, не согласился.
— Я бы так категорично не утверждал. Тарасов был знаком с Безухом — это факт. А все остальное пока — гипотезы, которые требуют доказательств.
— Каких еще доказательств! — горячился Сурмач, досадуя на Яроша. — И слепому видно!
— Слепому — не может быть видно. А померещиться — вполне, — парировал Тарас Степанович. — Наше дело, Сурмач, добывать факты. Я лично верю только фактам, вернее, цепочке фактов. Я еду на погранзаставу вместе с Сурмачом, — решил Ярош.
Ласточкин воспротивился:
— Какая погранзастава! Я тебя сейчас по приказу отправлю в больницу. С креста краше снимают!
— Не слишком ли много мы за последнее время всего проворонили?! Давайте оборвем последнюю ниточку! Я против Сурмача ничего не имею — с хорошей чекистской хваткой, дотошный. Но вы чувствуете, как он настроен? «Яд для Тесляренко передал через Безуха Тарасов». Да он тут таких дров наломает! Рассорит нас с пограничниками, вспугнет причастных, если такие есть.
«„Если такие есть…“ Почему Ярош ставит под сомнение все?»
— Мне с Тарасовым детей не крестить, — пробурчал Аверьян. — И если он работает на «Двуйку» или на Волка — чего тут играть в прятки.
После такою «милого» разговора Ласточкин уже не отговаривал Яроша от поездки на границу вместе с Сурмачом.
До конечной станции Разъезд они добрались без особых приключений. Ярош отмалчивался, Сурмач на разговор не набивался. Обоим, видимо, были неприятны воспоминания о стычке в кабинете начальника окротдела.
За приземистым, как бы вдавленным в землю зданием станции, у небольшой коновязи приехавших поджидал уже знакомый Сурмачу красноармеец-проводник.
Он удивился, когда узнал, что окротделовцев двое.
— А помдеж приказал мне: «Заберешь того белобрысого в потертой кожанке».
Ярош позеленел от подобных слов.
— Нас — двое!
— А как же быть? — недоумевал проводник.
— Ничего, доберемся! — заверил Аверьян. — У меня ноги крепкие, десять верст для них — пустяк.
Второй раз следует Аверьян по этой лесной дороге в погранотряд. Но тогда он ехал верхом, сейчас топает пешком. А пешеход видит мир иначе, чем конник, и воспринимает все четче, ближе. Погружается лес в полутьму, окутывается туманцем, смахивающим на старую рваную сеть: в одном месте стачаешь — в ином полезет. Холодно в эту пору деревьям-великанам, пронимает их непогода. Поплотнее бы им прижаться друг к другу, вон как молодые сосенки-елочки, почти в обнимку. Ольха у них в компании: побурела кора, от туманов набухла. Осина белоствольная тут же пристроилась. Притихла, будто побаивается, что вот-вот на нее прикрикнут: «А ты куда?» Громады-сосны уж слишком степенны, каждая хочет доказать всем остальным, что она самая важная и значительная персона в этом лесу.
Притих лес, будто ушла из него жизнь. А чуть распогодится, выпадет снежок, прикроет земную наготу белой скатертью, укроет искристой шубкой кусты, что зябко ощетинились голыми сучьями, и тогда затарахтят похожие на яблоки-райки краснобокие снегири, застрекочет говоруха-сорока, сообщая лесному миру сплетни-новости. Ночью заухают, застонут сычи, нагоняя суеверный страх на случайного прохожего.
Самозабвенно любил Сурмач лес. В любую пору. Может, потому, что близок его духу, понятен разноголосый шум дубрав? Его не пугал даже ночной вой молодых волков, которые где-то на опушке застигли добычу, сами уже наелись до отвала и вот вещают о своей радости старшим по рангу. Через час—два на этот вой явится матерый волчище, отец и вожак стаи, надерет мяса и понесет его в своем желудке первогодкам, которых греет в логове мать…
Проводник несколько раз предлагал Сурмачу свою лошадь:
— Передохни, я ноги разомну. Все-таки десять перст.
Но Аверьян отказывался:
— Кто ходит пешком — живет долго.
В нем сидело ощущение сродни вот такому: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Он отдал лошадь, присланную за ним, Ярошу. А если бы воспользовался предложением проводника, то лишний раз напомнил бы о несуразной ситуации Тарасу Степановичу, чем уколол бы его самолюбие.
Головастый помдеж погранотряда Александр Воскобойников встретил Сурмача, как доброго друга, с которым не виделся вечность: жмет руку, по плечу радостно хлопает.
Но и он, увидев вместе с Аверьяном Яроша, удивился:
— Чего вы вдвоем-то приперлись?
Эта обычная для общительного человека манера «приятельского» обращения покоробила Яроша. Сурмач поспешно, как тогда на станции, у коновязи, проводнику, объяснил, что с ним прибыл старший, тот самый, которого в секрете…
Воскобойников зашумел на Сурмача:
— Ну ты совсем тронулся! Пешком десять верст. Уж коль так не терпелось, звякнул бы со станции, как в прошлый раз, я бы выслал навстречу, верстах в семи отсюда перехватили бы.
«И в самом деле…»
— Аппетит нагуливал.
— Ну, тогда, прежде чем на заставу, в столовку. У нас сегодня лапша по-флотски. С мясом! Язык проглотишь!
Он повел их в столовую.
Воскобойников своим дружеским прямодушием растопил-таки ледок, который заморозил было душу Яроша. Уминая хваленые макароны, Тарас Степанович спросил:
— Вызывали-то нас зачем?
— Понятия не имею, — ответил Воскобойников. — Застава соскучилась по Сурмачу. Вы у нас числитесь среди раненых.
— Выкарабкиваюсь в люди, — ответил польщенный Ярош. — Работа лечит.
— Это точно! — согласился Александр Воскобойников и начал рассказывать историю своего деда, «которого работа лечит до самой смерти».
С заставы прибыл коновод-проводник. Он пригнал лошадь для «товарища из окротдела». Лошадь, конечно, была одна. К этому уже следовало бы привыкнуть, но Яроша вновь покоробило.
— У вас в отряде для меня лошадь найдется? — спросил он у Воскобойникова.
— Лошадь-то найдется, — замялся тот. — Но пропуска на вас нет. Выписан па Сурмача.
Представляя, как сейчас вскипит Ярош, Сурмач поспешил растолковать помдежу:
— Мы с ним — по одному делу.
— Но пропуск заказан на одного. А без пропуска на погранзаставу — ни-ни! После того случая в секрете на третьей — тут так всех причесали. Свавилову — выговоряку, начальника погранзаставы чуть было под суд не отдали, но помиловали — списали на гражданку, и все. Так что без пропуска — и не суйся. Это тебе Воскобойников говорит.
— А Воскобойников сказал — заметано, — пошутил было Сурмач, испытывая неловкость перед Ярошем.
— Кто выписывает пропуска? — спросил Тарас Степанович.
— Выписывает помдеж, но заказывает его теперь для посторонних губотдел погранвойск, а подписывает командир погранотряда. Его сейчас нет.
«Что делать?»
— Поезжай один, — решил Ярош, — раз уж все так осложнено. А я подожду тебя здесь. Вернется начальник погранотряда…
— Да он уехал с инспектором по заставам. Это дня на три. А столько времени находиться постороннему в погранотряде…
Воскобойникову неприятно было выставлять окротделовца за ворота… Но что поделаешь: служба есть служба.
Сурмач в душе негодовал: «Развели тут… разных Куцых и Тарасовых, а не по делу проявляют сверхбдительность».
Он отошел с Ярошем в сторону:
— Как мне там себя вести? Встречусь с Тарасовым…
— Ты ничего не знаешь… Он — командир отделения заставы… А остальное — оставь за мною. И никакой отсебятины, иначе все дело запорешь.
Тарас Степанович взял с Сурмача слово, что тот не обмолвится па заставе ни о сестре Куцого, которая проживает в Польше, ни о жене Тарасова, которая является двоюродной сестрой Безуха, отравившего Лазаря Афанасьевича во внутренней тюрьме.
Хорошо, когда у тебя есть друзья, хорошо, когда ты им нужен.
Свавилов поджидал гостя, стоя у ворот. От заеложенного полушубка, в котором красовался в прошлый раз, оп избавился. В шинели. Подтянутый. Настоящий командир.
Он принял у Аверьяна повод, когда тот соскочил с коня.
Ноги подзатекли. Пришлось поразмяться.
— Жду-жду… Уже Воскобойникову звонил: «Где Сурмач?» — «Выехал». Я опасался, что Александр не сумеет отправить назад Яроша.
— А зачем это потребовалось? — невольно насторожился Сурмач.
— Тут тебя ждет одно задание…
«Одно задание! Встреча со Славкой!» — догадался Аверьян. Сколько надежд он возлагал на эту обещанную ему встречу со Шпаковским! Сколько вопросов он задаст другу при встрече!
Свавилов принес карту-трехверстку сектора погранзаставы.
— Все тропы и лазы ты должен знать не хуже настоящего контрабандиста. Задание тебе предстоит боевое… Пожалуй, повеселее того, которое выполнял в Журавинке.
— А про Журавинку откуда известно? — удивился Аверьян.
— А нам с тобою работать в паре, так что уж я постарался узнать, что ты за фрукт и чего стоишь. Свидетель рассказывал, как ты с двумя гранатами в сарай к бандитам зашел и беседу проводил.
Приятны Сурмачу эти слова. В них суровое солдатское уважение.
— Надо привести с той стороны человека, очень нужного нашей контрразведке. По он, конечно, не та невеста, которая спит и во сне видит, как ее ведут к венцу. Опытен. Опасен.
Изучали карту. Свавилов рассказывал об особенностях района погранзаставы.
— Сплошные леса. Надо бы делать вырубку вдоль границы, да руки пока не доходят. Отсюда все сложности.
Утром у Аверьяна состоялась встреча с представителями контрразведывательного отдела погранохраны губернского ГПУ.
Свавилов привел Сурмача в кабинет начальника погранзаставы и вышел, кивнув на прощание приветливо головой.
В кабинете были двое. Оба — в гражданском. Один — постарше, лет пятидесяти, сидел за столом. Второй, заслонив собою окно, оперся руками, заложенными за спину, о подоконник.
— Аверьян Иванович, — обратился к Сурмачу тот, который сидел за столом. — Мы долго подбирали кандидатуру для этой… я бы сказал, деликатной операции. Щербань. Говорит вам о чем-нибудь фамилия?
— Казначей в сотне Семена Воротынца! — невольно воскликнул Аверьян, загораясь нетерпением предстоящей встречи. — Ушел он тогда в Журавинке от нас.
— За все злодеяния, которые совершены им на территории Украины, Щербань заочно приговорен судом к высшей мере. Но дело не только в этом. Щербань на сегодняшний день является главным резидентом, который подбирает и засылает к нам агентуру. Сейчас он вновь появился в стражнице, в магазине для контрабандистов. А если уж Щербань вблизи границы — жди неприятностей. И прорыв пятерки в районе третьей заставы — это, думается, не единственная акция. Словом, есть острая необходимость заполучить Щербаня. Понимаете сложность операции?
Аверьян понимал:
— Щербань — не простак.
— Ну так как? — спросил тот, который постарше.
— Что «как»? — не понял Аверьян вопроса. Он был весь во власти нетерпения.
— Вы можете отказаться от участия в операции, — сказал тот, что помоложе. Он вновь вернулся к окну и подпер подоконник спиною.
— Почему? — удивился Сурмач. — Я его тогда в Журавинке упустил, я его и возьму.
— Но деликатность состоит в другом: Щербаня надо выманить на нашу сторону… В крайнем случае — вывести к самой пограничной полосе. Мы ищем с Польшей мира, и у нас начинают налаживаться межгосударственные отношения. Так что никаких инцидентов, которые можно было бы использовать враждебным элементам в целях антисоветской пропаганды.
Аверьян и это понимал: «Все — без шума!»
К нему подошел тот, который стоял у окна:
— Аверьян Иванович, Щербань нужен живой. Он очень много знает.
Уж в этом плане у Сурмача были свои виды на Щербаня: «Поможет! Поможет распутать загадку гибели секрета да и дружбы Тарасова с осназовцем Безухом».
Тот, что постарше, кивнул:
— Вашу кандидатуру для этой операции рекомендовал ваш друг.
— Славка?!
— Нужен такой человек, которому бы он доверял, как самому себе.
Аверьян и это понимал. В душе он был благодарен Славке Шпаковскому: «Вспомнил так-таки обо мне! Аи да Славка! Молодчина!»
Два дня ушло на подготовку. Свавилов заставил назубок выучить схему района заставы.
— Подойдешь на ту сторону с опытным проводником. Ты его знаешь. Он тебя доставит туда и обратно, — пояснил замнач Сурмачу. — Но всякое может случиться, так что дорогу надо знать, чтобы при необходимости вернуться самому.
Аверьяна переодели в гражданское, в «цивильное», как говорил Свавилов. Дали штаны из самодельного суровья, крашенные фиолетовыми чернилами, старую стеганку, какую-то шапчонку и десять долларов. Это тоже па всякий случай. Никаких документов и, конечно же, никакого оружия. Впрочем, вместо документов он выучил биографию Ивана Слободенюка из Турчиновки.
Путь на ту сторону начинался не от заставы, как думал Аверьян, а из глубины своей территории. Свавилов провел его к хозяину тайной корчмы и сказал всего одно слово:
— Вот. — И ушел.
В тот же день, когда уже стемнело, хозяин корчмы переправил Аверьяна в одну избушку, верстах в пятнадцати от границы. Это была лесная сторожка, затерявшаяся в дебрях соснового бора.
Сурмач еще никогда не переходил государственной границы. На фронте не однажды доводилось гулять по вражеским тылам. Но, пересекая фронт, он совсем иначе чувствовал себя. И по ту сторону была своя земля, свои люди, которые ждали тебя, были рады тебе.
Лес, лес… Угрюмый, настороженный. Лишь иногда зашуршат слегка макушки сосен. Под ногами — болото. Хорошо, что его успел схватить легкий морозец, и кочки не проваливаются, выдерживают человека.
Государственная граница Союза Советских Социалистических Республик.
Где ее пересекли «контрабандисты», которых вел Юрко Шпаковский? Шли осторожно. Порою подолгу стояли, вслушиваясь в непонятные звуки ночи. Но, видимо, только для Сурмача они были чужими, непонятными. Вот Юрко скомандовал, и «контрабандисты» побежали. А потом, тоже по его команде, начали расходиться. И все молча, понимая скупые жесты проводника. Поднял человек руку: «Я пошел». Получил в ответ кивок: «Иди».
Как-то все уж слишком просто, будто детская игра.