15-е. Скромный ужин и разговор о розовом будущем».
— Ишь ты, о розовом будущем заговорили, когда мы им на хвост сели, — засмеялся Клиндер,— кто такой Ильич, ты знаешь? Это и есть полковник Деревцов. Тут дальше у него непонятное написано, пропустим немного.
«Вверх через перевал к Бурукану. Без хлеба. Присталые люди. Через три версты привал. В брод через Газимур. Трофим на разведку. Неудача Ильича. Он занял три деревеньки. Комячейки бегут на помощь. У Трофима тоже неудача — деревня занята взводом красноармейцев. Не поели, не попили.
2-е. В Бурукан и через хребет в Туров. Ночлеги не доходя пади Аркия. Переход через Куренгу — последний барьер. Удачное начало, неудачный конец. Ранение Трофима. Поспешное отступление через горы. Ссора. Вчерашние распоряжения были плохи, а исполнение еще хуже. Доблестный Трофим мертв.
7-е. Лепешки из охвостьев. Чай вышел. Ильич носится с перекочевкой. Сборы, уход Ильича. Последние охвостья на лепешки.
9-е. Сидим под навесом у Аркийских столбов, дождь. Федосеев ушел в Сретенск. У меня осталось полтора фунта лепешек из охвостьев. Часа в четыре пришли Деревцов и его спутник. Как в насмешку принесли восьмушку ковриги. Ее сейчас же разделили и съели без остатка. Оказывается, в Епифанцево Ильич впал в панику и отступил стремительно, захватив лишь одну буханку хлеба. Ему показалось, что в поселке нас ждут уже третий день. В конце концов он сам понял, в какое глупое положение себя поставил, собрался и снова уехал в Епифанцево... Утром на другой день туда пришел эскадрон и искал нас по Куренге. Из военных новостей: по Шилке повстанцами был обстрелян пароход. Трофим жив и отправлен в Сретенск. Хорошо же он о нас думает. Красные хотят изморить нас голодом. В Епифанцево, где нет местных коммунистов, поставили шестерых из Сретенска. Их и перепугался Ильич.
10-е. С утра дождь прекратился, но небо облачно и изредка моросит. Люди ходят, как сонные мухи. Большинство спит, чтобы меньше чувствовать голод. Попили пустой чай, он плохо пьется. Я съел последнюю половину лепешки. В общем скверно, надо постараться заснуть. Тем более, что пошел дождь при полном солнечном свете. Ильич не прибыл, зато прибыли красные войска, окружили столбы. Перипетии этого события чрезвычайно сложны. Люди метались, не зная, что делать, пока не раздались выстрелы с северной стороны. Я бросился на юго-восток, упал, потерял карты».
— Ай-яй-яй, ваше превосходительство, — звонко рассмеялся Клиндер, — ну как вам не стыдно врать! Мы-то знаем, при каких обстоятельствах вы потеряли карты, а заодно и винтовку. Ну, ладно, простим ему эту слабость. Все-таки неудобно писать о собственной трусости.
«Красноармейцы подошли почти вплотную, работали пулеметы. Наши почти не отвечали. Я спасся потому, что попал в логовину и пули летели поверх головы. Постепенно обогнул высоту на юго-запад от Аркийских столбов. Спасся... от пули, но остался без кусочка пищи, без котелка и даже кружки, обреченный за сотни верст от своих на голодную смерть. Но возблагодарю бога за спасение и положусь на его великие благости. Слава богу! Решил идти куда глаза глядят и попытаюсь узнать, где живут люди... Наконец-то Шилка и поселок Епифанцево. Начал наблюдать. Боже, Федосеев! Перст божий! Реку не переедешь ни на чем. Сон под полой у Федосеева в какой-то канаве. Крадучись на новое место. Солнце и обсушка. Боль в горле от холодной воды.
Под вечер из Сретенска прошел состав из трех пустых вагонов, потом он вернулся, набитый солдатами. По кратковременной остановке можно подумать, что разъездов в Кокуе не оставлено».
— Вот ведь пес, — ругнулся Клиндер, — и мокрый весь, и холодный и загнан уже, а мысль о разведке не оставляет. Видишь, заметил эшелон и догадался, что никого мы в Кокуе не оставили.
«Немое отчаяние. Господи, помоги. В желудке начинает болезненно сжиматься. Мрачные предположения.
Сегодня узнал ужасную новость: убит Ильич. Головная боль. Сердце стучит, как паровой котел. Нетерпение в ожидании ночи. Бесплодность.
На новой логовине. Церковный звон — день святой троицы. Молитва господня, как она начинает мне нравиться. Святые и простые слова, как я раньше их не читал... Остался, можно сказать, совсем без всего. Но полагаюсь на господа бога, на его святую волю. Пока устраивал себе новую берлогу, пришел Федосеев. Он рассказал, что в Сретенск привезли семерых наших раненых. В деревне весь день шла гулянка.
Съели по калачику, запили их холодной водой. Больше ничего съедобного не осталось. И это теперь каждый день, без запаса на будущее. Пусть будет на все святая воля господня. Иду на свой пост. В дополнение ко вчерашнему эшелону сегодня утром провезли две походные кухни.
Ужинали одной водой. Единственное, что хорошего впоследствии всех событий и поездки сюда — избавиться от навязанных атаманом обязательств. Если буду жив, то прошлое, толкавшее фатально в бездну, отпадет, и с помощью божьей я буду строить жизнь на прежних началах труда и воздержания...»
Клиндер улыбнулся.
— Поздно же пришло раскаяние к вам, генерал. Раньше надо было думать. А теперь вам жизнь уже не перестроить. Поздно, — повторил он с ударением.
«Немножко воды вместо утреннего чая. Спокойствию конец. Нервы поиздергались. Воображение начинает работать в самом фантастическом направлении. Одному богу известно, что ожидает впереди. Вот при таких обстоятельствах смиряется ум человеческий, преклоняется перед волею божьей».
— Ну, вот, Константин Константинович, и познакомились мы с сокровенными мыслями генерала Мыльникова. Теперь остались допросы всей банды. По этому народишку видно, что устал он и разговаривать будет охотно, абы уже прийти к одному концу. А тебе огромное спасибо, дорогой, за помощь...
Ю. И. ФайбышенкоОСАДА
Ночью убили сторожа и ограбили склад потребкооперации.
Утром Гуляев допрашивал заведующего Козаченко.
— Какие товары были на складе? — спросил Гуляев.
— Мануфактура была, — зачастил заведующий, короткопалой рукой теребя лацкан выцветшего пиджака. — Продуктов: воблы — пятьсот фунтов, пряников старых там, подушечек и монпансье. Сахару колотого — шесть мешков, муки двадцать мешков. Как раз позавчера подсчитывали все с исполкомом. Распределяли.
— От исполкома кто был? — спросил Гуляев.
— Костышева и Куценко.
Гуляев кивнул. Куценко — председатель уездного исполкома — был вне подозрения. Вера Костышева — секретарь комсомольской ячейки маслозавода тоже.
— Как вы думаете, знали грабители о том, что хранится на складе? спросил Гуляев.
Козаченко заморгал глазами:
— Откуда ж мне знать?
— На полках не осталось ни крошки, значит, брали уверенно. Похоже, операция была заранее подготовлена. Кто еще знал о том, сколько товара на складе?
— Сторож знал, — сказал Козаченко, поеживаясь и вжимая подбородок в раскрытый ворот грязной рубахи, — продавец из лавки знал… Завторгом знал…
В ту же секунду дверь распахнулась, и начальник Иншаков ворвался в комнату. Козаченко отпрянул в сторону.
— Ты, — закричал Иншаков. — Ты! Шкура! Стой!
Козаченко стоял, безмолвно моргая.
— Проморгал! — кричал Иншаков. — Шкура! Продал? Ах ты, иуда ты иудейский! Знаешь, что теперь с городом будет? Нет?
Козаченко сделал слабое движение головой, означающее, что не знает.
— Ты ж нас голодной смерти предал, иуда ты! — сказал Иншаков, шагнул к столу и упал на стул. — Подвозу в город нет, — вытирая лоб фуражкой, пояснил он Гуляеву. — Клещ нас только что не вплотную обложил, а конные его у самых окраин шмыгают. А энтот, — он повернулся всем телом к завскладом и махнул рукой. — Катись, гнида!
Козаченко ветром сорвало с места. Хлопнула дверь.
— Ты вот что, Гуляев, — сказал начальник, снова нахлобучивая фуражку на лысину, — ты это дело давай двигай без никаких! Тут ниточка неизвестно куда приведет: то ли это грабеж, то ли политическая провокация. Есть у тебя какие мысли, нет?
— Пока нет, — сказал Гуляев. — Вы б, товарищ начальник, дали мне Клешкова в помощь, тогда бы справились.
— Клешков тоже не доски задом строгает, — сказал начальник, вставая. — Раз велено одному — работай, понимаешь, какое дело, один, ясно?
— Ясно, — сказал Гуляев.
Начальник вышел.
Клешков в это время сидел в горнице маленького, до подоконника вросшего в землю дома и слушал, что говорит Бубнич низкорослому крепкому мужику с широким небритым лицом.
— Положение республики трудное, — гудел глуховатый голос Бубнича, не мне тебя просвещать, Степа, не для того тебя из губернии прислали. В уезде у нас дела неважные. Фактически мы удерживаем только Сухов, да еще в Острянице засел Карпенко.
В горнице стоял застарелый запах сапог и дегтя. Этот уединенный домик, затопленный буйным цветением старого, неухоженного сада, Бубнич давно уже избрал местом конспиративных свиданий.
— Самое же главное, Степа, — медленно произнес Бубнич, — это атаман Клещ. Мы его вначале недооценили. Казался шутом гороховым с его анархией, черным знаменем и грабежами. А тут совсем не шутки. У него сейчас сабель триста. Сил наших еле-еле хватает, чтобы оборонять Сухов. Короче, передай в губернию, что без помощи мы на данном этапе не вытянем.
— Значит, не понял ты мою миссию, Бубнич. В губернию обратно я не собираюсь. Прислан я к тебе в помощь по оперативным делам. Вот это и надобно нам обмудровать. А помощи просить — кого другого найди.
Они молча посмотрели друг на друга.
— Значит, ты — это и есть вся помощь, на какую взошла губерния?
— Мало тебе? — лукаво усмехаясь, спросил приезжий, копаясь в тощем кисете. — Мало — уеду.
— Хватит, — сказал Бубнич, подавив вздох, потом улыбнулся и хлопнул приезжего по плечу: — С тобой-то, Степан, мы этому Клещу хвост накрутим.
— Ладно, с этого и будем начинать. Переведаемся с батькой Клещом.
— Вот попрошу Иншакова дать тебе помощником Саню Клешкова. — У милиции людей хватает, а у меня шаром покати. Он тоже, можно сказать, приезжий. В городке его мало знают, а в уезде тем меньше.