Тем временем Двойник пришел в себя. Он не стал вскакивать — притворился, что потерял сознание, хорошо понимая, что филер побежит за Свифтом. И как только шаги удалились, агент молниеносно выхватил пистолет, другой рукой поднял с земли кортик, но подоспевшие двое мужчин выбили из рук браунинг. Двойник, уже падая от тяжелого удара, успел вонзить кортик в живот одному из нападавших. Филер, страшно взвизгнув, скрючился и ткнулся лицом в булыжную мостовую. Другой филер подмял Двойника, навалившись всем телом.
— Задушу, мразь! — хрипел он. — Ну, получишь свое! — Филер схватил огромной рукой кайзеровского агента за горло и принялся его трясти. Но Двойник не зря прилежно отрабатывал на утомительных тренировках приемы борьбы. Изловчившись, он двумя пальцами резко надавил на глаза филера. Тот подался головой назад и на секунду ослабил свой напор. Этого оказалось достаточным для Хагена: изо всех сил ударил коленом в спину оседлавшего его филера и одновременно дернул за локти на себя. Мужчина слетел с Двойника, пробороздив лицом по булыжникам. Немец вскочил на дрожащие ноги, схватил кортик и бросился в ближайший проходной двор. Позади грохнули выстрелы. То палил из нагана вверх филер. Глаза ему слепили слезы, лившиеся от боли ручьем. Все расплылось перед глазами.
— Стой!! Застрелю, сволочь! Стой! — кричал он больше для того, чтобы привлечь кого-нибудь на помощь.
Захлопали выстрелы и с той стороны, куда направился Свифт со своим помощником. Но эти выстрелы уже не занимали Двойника; он лишь нервно крутнул головой по сторонам и сунул окровавленный кортик за пазуху.
Трь-рь-рь… — пронзительно засвистел полицейский свисток, будто на ухо ему. Метрах в пяти от него надрывался, дуя в свою казенную дуду, пожилой дворник. Откуда-то от Лиговки ответил другой свисток.
«Чего он, гад, свистит, — зло глянул агент на дворника. — Ах да, ведь в России дворники по совместительству полицейские осведомители. Им положено трезвонить».
Двойник пересек двор, нырнул под арку и оказался на стоянке извозчиков. Ему удалось скрыться.
Судя по всему, карьера его ломалась. Ведь он уже было втерся в ближайшее окружение великого князя Николая Николаевича, дяди царя. Да и с влиятельным, но одиозным Гришкой Распутиным не раз проводил вместе пирушки с дамами из высших аристократических кругов Петербурга. Гришка был добр: великодушно позволял расплачиваться Двойнику за всю его пьяную компанию. И если бы он узнал, что кутит на деньги германской разведки, то, конечно же, ничуть не смутился и уж не поперхнулся бы ни от любимой мадеры, ни от ананаса в шампанском, которым в припадке любви потчевал и своих поклонниц. Чистота денежных источников его волновала так же, как волнует волка то, кому принадлежит ягненок, которого он только что съел. Старец был охоч до любых денег. Кайзеровская агентура в Петербурге шла на сближение с Гришкой Распутиным двумя путями: вербовка людей из его ближайшего окружения и внедрение в число его клевретов своих агентов. В этой операции не последнюю скрипку играл и Двойник.
Конечно, он не был единственным окошком германской разведки в петербургский высший свет. Сам Свифт опутал одного из камергеров царя. Это понял Двойник, увидев их в столичном ресторане «Астория» в новогоднюю ночь, когда опьяненная рождественскими праздниками и морем шампанского, разодетая, сверкающая золотом и серебром погон и расшитыми мундирами толпа восторженно встречала девятьсот четырнадцатый год. Резидент и его спутник в золоченом мундире придворного, увешанный орденами и звездами, были в окружении двух стройных красавиц с тонкими талиями, которые привлекали к себе всеобщее внимание. Повинуясь стадному инстинкту, он уставился на божественных очаровательниц и подумал: «На таких не соблазнятся только евнухи да гомосексуалисты».
Двойник знал, что у Свифта в арсенале есть безотказное оружие — сногсшибательные красавицы, которых он осыпал дорогими подарками. Вот эти дамы, как вышколенные гейши, опутают, окрутят любого самого стойкого молодца. И этот камергер, которого опекали гибельно-растленные волшебницы, можно считать, уже на коленях перед ними, а это значит — и перед Свифтом, у которого бульдожья хватка. Глядя на эту компанию, на роскошную толпу, которая еще никак не остыла от раскаленной трехсотлетним юбилеем императорского дома Романовых праздничной атмосферы, на зеркальный зал с лепным потолком, на весело поблескивающие хрустальные люстры и настенные бра, на ослепительные елки, увешанные сказочными игрушками и украшениями, с вершин которых разноцветными змейками спадали серпантиновые ленты, на серебряные блестки, которыми, казалось, был усыпан весь зал, напоенный неповторимым ароматом хвои, тонких заграничных духов и сладкозвучием рождественского оркестра, — Двойник с каким-то равнодушием думал: «Весь этот феерический блеск, вся эта пышность, долгая праздничная вакханалия, доводящая некоторых людей до безумия, всегда были предвестником. грозных и трагических событий для общества, не говоря уже об отдельных судьбах. Кто-то обязательно потеряет голову от любовного напитка, кто-то попадет в крепкие сети интриг, кто-то потеряет честь и достоинство, кто-то погрязнет в долгах, кто-то провалится в липкую трясину недоверия и опалы».
Мысли его прервались возникшим легким шумом в зале: это появился Гришка Распутин в окружении целой свиты. Он гулял в соседнем, отведенном только для него зале.
— И чего в нем матушка царица Александра Федоровна нашла? — удивленно вопрошала чуть хмельная брюнетка за соседним столиком. — И не джентльмен, и не рыцарь. А форменный мужик деревенский, как по обличию, так и по содержанию. Чудеса, да и только.
Другая, подруга ее, медовым голосом тихо молвила:
— Кому что, Анжелочка. Говорят, он могучий мужчина, как бешеный критский бык.
— О! Это интересно, — живо отозвалась брюнетка, загадочно поглядывая на своего кавалера — гвардейского офицера. — Гераклы, совершающие амурные подвиги, во все времена кого-нибудь интересовали.
— Мой знакомый жандармский ротмистр говорит, что к нему выстроилась приличная очередь из высокопоставленных особ женского пола, — поддержал разговор офицер. — Хотят, чтобы святой старец был их духовником…
— Или любовником, — ляпнул грубым голосом пехотный офицер и захохотал.
Брюнетка поджала недовольно губы и проронила:
— Ах, Николя, это детали.
— Вот именно, — поддержал ее гвардеец. — Действительно, свои духовные наставления Григорий Ефимович проводит в постели. Так утверждает знакомый ротмистр.
— Говорят, святой старец обладает сильным, просто шаманским гипнозом, и эти, как их, психофизиологические моционы имеют весьма целительные последствия, — тем же сладким голоском молвила брюнетка, томно закатив глаза.
— Очень целительны, — ехидно подхватил пехотинец. — Одним словом, не сношаются, а лечатся.
— Ну, Николя, как грубо, — притворно проронила брюнетка. — Ведь к нему на прием, говорят, приходят и великие княгини, члены императорской фамилии. — И, обратившись к гвардейскому офицеру. — Не так ли?
Тот утвердительно кивнул:
— Да. Но они все-таки в очереди не стоят. — Гвардеец воровато посмотрел по сторонам и тихо сказал: — А императрицу лечить сам ездит. В мои дежурства в Царском Селе они уединялись в опочивальне. И не раз.
Брюнетка кокетливо погрозила пальцем.
— Не думайте плохо. Он лишь духовно наставлял.
— Угу. Лишь духовные рога наставлял, — буркнул пехотный офицер. — Вернее, козликовые рога. Маленькие. Аккуратненькие. Но рога. Их не видно через корону. Они только пальцами прощупываются у нашего помазанника божьего.
— Господа!.. Господа!.. — тихонечко заговорила брюнетка. — Ведь за такие слова!.. Надо, напротив, воспевать, хвалить августейших особ… Они это любят. К тому же польза может выйти…
Гвардейский офицер скривил губы и заявил, что из всех мастей льстецов самые мерзкие, самые продажные те, что в корыстных целях восхваляют своих начальников, имеющих психологию средневековых феодалов. Ибо, как известно, в большой политике искренней любви не бывает. И вообще, один из самых верных показателей двоедушия человека — это лесть, ведь ее обычно расточают не от избытка любви, а из корысти. Таким образом, растлевающий цвет лести произрастает на ядовитой почве корысти, которую большинство людей относят к человеческим порокам.
«Витиевато, но в общем-то верно говорит этот гвардеец»,— подумал Двойник.
— Ну и что? Что из этого? — задиристо произнес пехотный офицер.
— Вот именно, что? — наигранно, с кокетством вторила ему брюнетка.
Офицер гвардии привстал и с чувством собственного достоинства произнес:
— Политический деятель, правитель допускает или поощряет собственное восхваление ровно настолько, насколько у него не хватает государственной мудрости, здравого смысла и общей культуры при управлении страной. Таким образом закон восполнения вакуума (в данном случае умственного) действует и в сфере политики. — Оратор не спеша поднял бокал с шампанским и громко заключил. — Так зачем же я буду принижать сомнительной похвалой государя императора, как будто пытаясь что-то восполнить, когда его величество в этом абсолютно не нуждается, ибо и так велик, велик как наша Российская империя!
— Браво! Андрэ! Браво! — захлопала в ладоши Анжела.
— За здравие государя императора! — взревел, как медведь пехотный офицер. Он вдруг выскочил из-за стола, вышел в центр зала и рявкнул. — Оркестр! Гимн! Гимн! «Боже царя храни»!
Его поддержали со всех концов зала. Оркестр заиграл государственный гимн. Все встали и запели вразнобой.
Потом в зале кричали: «Ура!», «С Новым годом». Перезвон бокалов, будто миниатюрных праздничных колоколов, тосты, славящие женщин, гвардию, любовь и бог знает еще что, музыка, нежные прикосновения, многообещающие взгляды прелестных дам, изысканные приятные слова и тонкая лесть, кружащая головы, ослепительные улыбки и сдержанный, но проникающий в сердце женский смех, благородство кавалеров и женская отзывчивость, подогретая солнечными напитками — шампанским и виноградными винами, доставленными из самого Парижа, — все это создавало возвышенную, неповторимо радостную атмосферу, от которой Перинову-Хагену хотелось парить на крыльях по всему залу, по всей «Астории», по всему Петербургу, освещенному праздничными иллюминациями, фейерверком разноцветных ракет и красочных огненных бутонов. «Вот она, вершина человеческой радости, настоящего счастья»,— подумал Двойник. И он представил, будто находится в фатерлянде — на празднике, устроенном в его честь.