— Как вишь, Барий, жив-здоров. Сегодня утречком ослобонился. По огромадному секрету вам всем скажу, ослобонили потому, как я понял, што у чека кончились патроны! — рассказчик замолк.
— Да ну?! Во дела-то! Знать, ноне бояться нечего чека… — доносились мужские голоса.
— Да бросьте вы, дурьи башки, хавальники разинули и глотаете дерьмо, — зло прошепелявил старческий голос. — Он же заливает… И вообще, закройте пасти, чека тут рядом.
— Во-во, я про то же хотел, — поддержал его «ослобонившийся» из чека. — Я вам, братки, про одну свадьбу расскажу. На ней прошлой осенью гулял. Во! Свадьба дак свадьба была. Настоящая. Будто до отмены рабства в Расеи в прошлом веке было. Тамотки райское право первой ночки на нецелованную невесту-голубицу нетронутую было. Дворяне да помещики спали с чужими невестами. Вот и мы полакомились, будто графья. Туточки-то, правда, лярва смазливая женихатилась четвертый раз. А на третий день этой свадьбы тамада громким кличем кликнул: «Хто еще невесту не бабахал?» — «Я! — кричит из-под стола протрезвевший жених. — Я ышшо». А тамада, шибко смахивающий на тюремного пахана, гаркнул: «Ты ышо успеешь! Вся жизня у тя, Акимушка, впереди. Давай, — говорит, — кореша, по третьему разку начинай».
Наверху захихикали. А чей-то гнусавый голос тут же:
— Сумлеваюсь я в етом. Неуж у порядошных людей-то такое бывает. Этто токо в бардаках на Воскресенской бывало да у Коськи Балабанова такеи собачьи свадьбы игрались.
— Обижаешь, Ерема, — недовольно проронил Резван Фомич, — спроси Марсельку Сапогова. Он сам на той свадьбе куражился. Из всех жеребцов Лизка токо ево и запомнила. Чичас она схватила его за эту самую большую штуку и уволокла спать, покеда Акимка продрыхнется…
Измайлов уже не слышал, что там болтают мужики наверху. «Значит, это и есть тот самый Марсель Сапогов, о котором говорил Зуркусов».
— Мерзавец! Клеветник!!! — послышалось совсем рядом с Шамилем. То начала надевать на себя белую фату девичьей чистоты и незапятнанности Лизка, которая только что освободилась от жарких объятий своего кавалера. — За похабную клевету я им щас зенки выцарапаю! — грозилась она, поднимаясь по лестнице. За ней шел Сапогов. Чекист шагнул к нему и тихонько шепнул:
— Гражданин Сапогов, я из чека. Прошу идти со мной. Поговорить надо.
Сапогов на допросе повторил слово в слово показания грузчика. А Мунька Лисопедчица не признала в Зуркусове того высокого молодого железнодорожника, которого видела (вместе с другим) на полотне близ Арского кладбища до аварии товарняка. При этом свидетельница пояснила, что тот был шире в плечах и моложе. Измайлов проверил утверждения подозреваемого насчет приобретения папирос «Кама». И здесь Зуркусов не слукавил. Действительно, в качестве платы за разгрузку военного имущества рабочим станции уплатили папиросами. Да и станционное начальство полакомилось заодно. И установить круг лиц, купивших эти папиросы, было трудно, если не невозможно. Ведь не секрет — некоторые военнослужащие выменивали на базаре за папиросы нужные им вещи. Поэтому кто «сработал» под Зуркусова, дабы подставить его вместо себя, — оставалось неясным. То, что преступник не собирал окурки Зуркусова и потом не разбрасывал в нужных местах, — это было ясно. Он лишь заметил характерную манеру курения будущей своей жертвы и скопировал ее. Вот почему и интересовал чекиста круг лиц, получавших папиросы «Кама». Теперь для него было ясно: тот, кто подслушивал его разговор на складе с Мюзиевым (а речь как раз тогда шла и о грузчике Зуркусове), — это и есть убийца. И он же связан — теперь Шамиль не сомневался в этом — с преступниками, которых они ищут.
«И что же я не побежал вслед тому неизвестному, шаги которого слышал, когда был на складе?! — раз за разом сокрушался Измайлов. — Если бы я его увидел тогда — вряд ли этот субъект решился убирать завскладом Мюзиева. И не стал бы я подозревать Зуркусова, а так только время потерял. И вот теперь полный тупик!»
Шамиль вскочил и больно ткнулся лбом о косяк. Потом начал метаться по своей комнатушке, за пыльным окном которой еле брезжил рассвет. Спал он в эту ночь всего лишь три часа. «Спокойствие и сдержанность — вот те вечные сцены, на которые публично выходит выступать не сумасбродная злоба, а разум»,— пришли ему на ум слова погибшего председателя губчека Гирша Олькеницкого. И он остановился. Сел на неубранную кровать и повторил вслух слова своего бывшего начальника и наставника. Потом, посидев в растерянности несколько минут, встал и подошел к окну.
Глава IV
Первые солнечные лучи тронули своим нежным розовым светом кромки крохотных, как комочки хлопка, облаков, высоко рассыпанных по всему небу. И казалось, что невидимая рука искусного художника все больше покрывает все пространство розовой и голубой краской. Но когда из-за домов появился краешек солнечного диска, облака начали покрываться серебристой краской. Измайлов наслаждался этой быстрой меняющейся гаммой красок. Он открыл створки окна, и дуновение утренней свежести, будто прохладная прозрачная муслиновая накидка, окропленная росой, коснулось его лица.
«Вот если бы людской разум и тепло их душ источали столько света и тепла, сколько исходит от солнца, то уж точно не было бы преступлений и не нужно было бы искать преступников, — размышлял Шамиль, — когда тепло человеческих отношений раз и навсегда растопит зиму войн, когда весна растопит лед недоверия между всеми народами и настанет любовь и уважение между ними.
И доколь же мы, люди, будем жить во взаимной вражде? До нового всемирного потопа или равного ему потрясения? Пожалуй. Ведь люди разных государств чаще всего объединялись лишь при общих смертельных угрозах. А для того, чтобы человек относился к другим людям как к себе — а без этого всеобщей справедливости для всех людей не будет, — видимо, нужно не одно тысячелетие».
Шамиль не заметил в своих «вселенских» размышлениях, как солнце вскарабкалось на макушки самых высоких тополей и уже заглянуло к нему в окошко. Правда, косые лучи светила легли белыми пятнами еще только у боковой стены и глаза ему не слепили. Но в комнате уже посветлело, и тени, дремавшие по углам, исчезли.
«День пришел — пора работать». Измайлов взял карандаш и изобразил на листке бумаги своеобразную схему событий последних дней. И когда он внимательно изучил эту схему, то получилось, что человек, причастный к убийству завскладом Мюзиева, работает все-таки на железнодорожной станции Казань. Либо он сам непосредственно совершил убийство, либо с его подачи. Причем этот человек давно работает на станции, неплохо знает всех служащих и ему было не обязательно подслушивать их разговор. Возможно, что такая комбинация у него была продумана раньше. И чекисту пришла идея: провести эксперимент — мог ли его подслушать тот неизвестный, что стоял у дверей склада, когда он разговаривал с завскладом, или нет.
Эксперимент показал: человек, стоявший у дверей склада, не мог слышать разговор. Скорее всего его появление на станции послужило толчком для того, чтобы преступник начал заметать следы. Но тогда откуда преступник узнал, что чека на верном пути и вот-вот может выйти на него? Неужели с кем-то поделился об этом Мюзиев? Вряд ли. Ему было невыгодно трезвонить о хищении одежды и о своем допросе. Какой же отсюда вывод?
Измайлов стиснул ладонями виски и начал раскачиваться, как маятник, из стороны в сторону.
«А вывод таков, — Шамиль вскочил со стула, — есть человек, который узнал, что пропажей формы заинтересовалась чека, а не милиция! Кто? Начальник станции? Ведь я только к нему обращался! Но он исключается! Тогда…» Чекист решил поехать на железнодорожную станцию, точнее, к начальнику станции, который находился в здании пассажирского вокзала.
Он выбежал на улицу, лихорадочно огляделся по сторонам — но извозчичьих пролеток не было видно — и чуть ли не бегом поспешил на вокзал. Шамиль не стал предупреждать Брауде о том, куда поехал. Ведь догадка — это еще не факт. Что ж ее лишний раз дергать. Надо самому все проверить. На Московской улице он сел в пролетку, и извозчик, глянув на запыхавшегося молодого человека, погнал свою савраску на вокзал. Ездовой расценил, что его пассажир опаздывает на поезд. Он лишь коротко буркнул Шамилю: «За скорость приплатишь, накинешь пятиалтынный».
Вот наконец-то открылась знакомая площадь с небольшим садиком, опоясанным невысокой металлической оградой. А за ним — красное двухэтажное здание вокзала с куполом. Издалека оно вдруг показалось юноше громадной неземной птицей, широко распластавшей свои крылья перед взлетом. Шамиль усмехнулся: «Чего только не привидится, когда в поисках правильного шага ночи не спишь. Кажется, что и вокзал вот-вот улетит, исчезнет и не раскроет мне свой секрет».
Оба этажа вокзала были битком набиты разношерстным людом. В основном это были крестьяне, рабочие и служивые в солдатских шинелях с тощими сидорами за плечами. Изредка попадалась интеллигенция в поношенных костюмах и шляпах. Но все лица походили друг на друга: печать тоскливой заботы и крайнего напряжения, замешанной на усталости, роднила, пожалуй, этих людей, разных по возрасту и полу, по образованию и социальному положению. Люди лежали на узлах, на полу, на лестницах — это те, что по несколько суток торчали тут, ожидая свой поезд. Но поезда с каждым днем приходили все реже и реже. Витали слухи один страшней другого: будто бы белочехи взяли многие города и перекрыли железную дорогу. А красные с трудом их отгоняли от «железки».
Измайлов чуть не поперхнулся от духоты, когда вошел в вокзальное помещение. Спертый воздух был настолько стойким, что казалось, каждая кирпичина пропиталась неприятными запахами пота, пыли, табачного дыма и теперь уже сами стены источали неприятный дух, несмотря на то, что все двери были распахнуты настежь. Чекист, лавируя между узлами и мешками, прошел к кабинету начальника станции и, когда взялся за ручку двери, забыл и про невыносимо спертый воздух, и про стук в висках. Осторожно приоткрыв дверь, он вошел в крохотный предбанничек с двумя дверями и замер. Так и есть: перегородки были сколочены из досок, обшитых фанерой. Ведь через них хорошо слышно! Измайлов приложился ухом к прохладной перегородке. Из комнаты слышались довольно отчетливо мужские голоса. Какой-то грубый бас сердито требовал три вагона под фураж для лошадей. А знакомый голос начальника станции устало возражал.