Никто, буквально никто не предвидел, что удав, которого они для поднятия духа называли ужом, уже охватил город...
Ферапонт Иванович в молочной пробежал газету, засунул ее в карман и, погруженный в безотрадные думы о полном развале армии, медленно пошел домой по Атамановской улице, слегка покачивая кринку с молоком, подвязанную веревочкой.
Когда он переходил улицу, его чуть не затоптали.
— Эй-эй! — услышал он дикий окрик над собой, и тут же горячее дыхание и храп коня обдали его, а он инстинктивно отпрыгнул.
Дивный вороной жеребец, с высоко задранной головой, нагло и развязно выбрасывая передние копыта и время от времени ударяя в передок задними, весь в облаке снежной пыли, промчал мимо него легкие высокие санки.
В них сидел высокий, старый военный, в папахе и в прекрасной шинели голубоватого, «офицерского» сукна.
Капустин посмотрел ему вслед.
Вдруг санки круто остановились. Капустин увидел, как военный начальническим мановением пальца подзывал кого-то с тротуара.
Группа солдат не по форме пестро одетых, с небрежно закинутыми за плечи винтовками, в недоумении или смущении переглядывалась между собой.
Наконец, один из них что-то сказал своим товарищам, и все стали переходить улицу.
Когда они были совсем близко, военный поправил кожаную перчатку на правой руке и сделал движение, как бы желая вылезть из санок.
Кучер быстро отстегнул полость.
Военный спустил левую ногу на снег и ждал.
Ферапонт Иванович, подойдя поближе, разглядел, что это был генерал.
Солдаты подошли близко и остановились переглядываясь.
— Вы что ж это, братцы, — вкрадчиво и протяжно начал генерал прищурившись, — праздник, видно, решили устроить, без погончиков решили прогуляться или, может, погоны на заплатки пошли, а?!..
Генерал откинул полость и еще раз натянув потуже перчатку, стал было вылезать, но вдруг отшатнулся.
Передний из солдат вплотную надвинулся на него и, нагло улыбаясь, спросил:
— Да ты, земляк, из какой губернии, а?.. А ну, ребята, видали вы его такого чудака? — обратился он к остальным, подмигивая, и вдруг рванул генерала за воротник так, что отлетели верхние пуговицы, и вытащил его из саней.
Генерал понял. Он молча стоял перед солдатами.
— Гляди-ка, ребята, да он изнутри-то совсем наш! — сказал все тот же солдат, распахивая на нем шинель и указывая на красную подкладку. Потом он быстро нагнулся и отхватил огромный кусок генеральской подкладки.
Ферапонт Иванович выронил кринку с молоком.
Все тот же солдат нацепил кусок красной подкладки на штык и подтолкнул генерала:
— Пойдемте, ваше превосходительство!
И со смехом и шутками они повели генерала.
Однако, скоро удовольствие их было испорчено: какой-то военный — «красный командир, должно быть», — подумал Капустин, — встретил их на перекрестке, что-то сказал, и они быстро, сняв тряпку, повели свою добычу попросту.
Когда Ферапонт Иванович явился домой, Ксаверию Карловну удивило отсутствие кринки с молоком и растерянный, прямо-таки ошалелый вид его.
— Что с тобой? Молоко где? — спросила она.
— Разбил... — больше прочла по движению губ его, чем услышала Ксаверия Карловна-, и ей сразу сделалось ясно, отчего у него такой вид.
И тогда началось. И было во много-много раз хуже, чем в чулане.
Она припомнила ему все: и капусту, и все разбитые им когда-либо стаканы, и стоптанные безвременно сапоги, и спиритические сеансы. Итог получился потрясающий: им грозило полное разорение, благодаря поведению Ферапонта Ивановича.
Кончилось все это истерикой, и Ферапонту Ивановичу пришлось довольно долго отваживаться.
Очнувшись, Ксаверия Карловна заявила ему, что не может лицезреть его, а потому уйдет к соседям и пробудет там долго. Однако, вернулась она перед вечером и в таком потрясенном виде, что Ферапонт Иванович испугался, так как такое случалось очень редко.
— Ферри! Они пришли!.. — крикнула она еще с порога.
— А я их еще утром видел, — спокойно сказал Ферапонт Иванович.
— Как?!.. Почему же ты не сказал?!.. — вскричала Ксаверия Карловна, готовая снова разгневаться.
Ферапонт Иванович молча развел руками и печально улыбнулся, и улыбка эта ясно говорила: чего, мол, ты спрашиваешь, если сама знаешь, почему!..
И, действительно, Ксаверия Карловна поняла, потому что вдруг сильно покраснела и замолчала.
Эта ночь, а также и много последующих дней и ночей протекли так тихо и хорошо, что могли создать иллюзию медового месяца Капустиных.
Однако, тучи сгущались. Мрачное предсказание Ксаверии Карловны оправдалось вполне: все было прожито, и им угрожала нищета.
Преодолев свое отвращение и ненависть к большевикам, Ферапонт Иванович, побуждаемый к тому супругою, отважился, наконец, зарегистрироваться на бирже труда.
Зарегистрировавшись, он почти ежедневно ходил справляться, нет ли требований.
— Профессия? — коротко спрашивал его корявый человек за перегородкой, берясь за какие-то бумаги, и сразу же, как только Капустин говорил — «психиатр», — он решительно откладывал бумаги и говорил «нет» с таким выражением, словно он хотел сказать: «и каких, каких только дармоедов не бывает на свете!».
Наконец, фигура Ферапонта Ивановича примелькалась ему; ему, видно, сделалось жалко его, и однажды, когда Капустин подошел к решетке и сказал свою профессию, парень сдвинул кожаный картуз на затылок, поцарапал карандашом голову и сказал с сочувствием, которое умерялось, однако, официальным тоном:
— В театральную секцию сходите, товарищ!
После этого совета Ферапонт Иванович перестал предлагать свой труд.
Так прошло около двух недель, и вдруг одна из знакомых посоветовала через Ксаверию Карловну, чтобы Ферапонт Иванович сходил в губнаробраз насчет места учителя. Ксаверия Карловна наутро погнала мужа в губнаробраз, и все удивительно просто устроилось.
Когда в губнаробразе узнали, что Ферапонт Иванович психиатр, а согласен на какое угодно место, то удивились и обрадовались.
Ферапонту Ивановичу предложили место заведывающего колонией умственно-отсталых детей, причем было предложено выехать немедленно и выданы были подъемные.
Решено было выехать через три дня, и Ксаверия Карловна приступила к ликвидации того, что не предполагала взять с собой.
Наступил вечер накануне отъезда.
Капустины сидели в кухне за чаем. Все было уже увязано, упаковано, стены оголились.
Пили чай молча.
Вдруг Ксаверия Карловна, доливавшая чайник, закрыла кран и, выпрямившись, прислушалась: возле окон кухни, выходивших на двор, послышались странные звуки, — как будто кто-то редко ступал и в то же время ввинчивал в снег палку или каблук.
Те же звуки послышались близко и, наконец, прекратились на крыльце.
В дверь постучали.
Ксаверия Карловна встала и, подойдя к порогу и распахнув дверь, чтобы светлее было в сенках, спросила, придерживаясь за крючок:
— Кто там?
— К Ферапонту Ивановичу, — послышался глухой хриплый голос.
Ксаверия Карловна сняла крючок.
Постукивая деревяшкой и костылями, не останавливаясь в сенях, приняв, должно быть, Ксаверию Карловну за прислугу, в кухню вошел человек в рваной шинели.
— Силантий?!.. — вскричал Ферапонт Иванович, выглянув из-за самовара. Он вскричал это радостно, но тут же замолчал, не зная, как встречать, как разговаривать дальше с Силантием, потому что неизвестно было, как отнесется Ксаверия Карловна к приходу такого гостя.
Силантий снял шапку, поздоровался и остановился у порога.
Ферапонт Иванович вылез из-за стола и, поздоровавшись с Силантием, стал объяснять Ксаверии Карловне, кто это такой.
Вопреки его ожиданиям, она отнеслась к гостю очень хорошо, поздоровалась за руку и пригласила за стол.
Силантий, смущаясь и отказываясь, стал раздеваться. Он помялся еще немного, не зная, куда деть свои костыли, затем, когда Ксаверия Карловна подала ему стул, сел и прислонил их к лавке.
Хозяйка налила чай.
Силантий смотрел на стакан, ожидая, пока он остынет, и молчал.
— Силантий, как же вы это — того?.. — начал неловко Ферапонт Иванович, кивнув головой на костыли, и не докончил.
Силантий, отпивший в это время глоток чаю, поперхнулся, закашлялся, собираясь ответить, и вдруг махнул грязной загрубевшей рукой, и слезы покатились у него по липу.
Ферапонт Иванович нисколько не удивился этому, потому что, когда здоровался с ним, то почувствовал запах винного перегара.
Зато Ксаверия Карловна глядела на гостя с видимым состраданием, и слезы готовы были выступить на ее глазах.
— Эх, Ферапонт Иванович! — сказал, покачав головой, Силантий. —Да разве мне-то трудно, что я ноги лишился!.. Сколь из нас и жись свою отдали!.. Нет, а то мне горько, что все — за его собственные вещи, а он, пакостник, мерзавес он оказался! — сквозь слезы закричал он, ожесточаясь и стуча кулаком по столу.
— Кто? — спросил, бледнея, Ферапонт Иванович, зная, кого назовет Силантий.
— А кто для меня дороже отса-матери был?!.. На кого я богу молился?!.. Кто, Ферапонт Иванович, что не капитан Яхонтов?!..
— А где он? — тихо спросил Ферапонт Иванович.
— Где?!.. — презрительно засмеялся Силантий. — А где ему быть?!.. Это наш брат, скотинка, калечится да пропадает, а до него и теперь не скоро достанешь! Красный командир, язви его!.. Xристо-продавес! У!..
Он еще, видимо, хотел прибавить что-нибудь потяжеловеснее, но присутствие Ксаверии Карловны удержало его.
Мало-помалу Ферапонт Иванович выспросил у него все и узнал, что Силантий отступал с батальоном — где пешком, где на подводах, в надежде, что встретит где-нибудь за Омском своего капитана и доставит ему вещи в целости и сохранности. Так добрался он до Калачинска с имуществом капитана, а там отморозил ногу, и его, когда он попал в плен, отправили в Омск в госпиталь и отрезали ногу.
С гневом и болью рассказал Ферапонту Ивановичу Силантий, как встретил он Яхонтова на мосту и, как Яхонтов толкнул его в грудь, когда он бросился с костылем на Аннету.